Тайна трех четвертей

– Нет. Боюсь, я сразу его уничтожила. Я… не могла допустить, чтобы оно продолжало существовать.

– Dommage[9]. Я бы хотел на него взглянуть. Eh bien[10], мадемуазель, давайте поступим следующим образом. Кто мог захотеть нанести такой ущерб вам, мне, мадам Рул и мсье Мак-Кроддену? Четыре человека, не знакомых с Барнабасом Панди, если он вообще существует, чего мы на данный момент…

– Ой! – воскликнула мисс Аннабель.

– Что такое? – спросил Пуаро. – Скажите, не бойтесь.

На лице мисс Тредуэй появился ужас.

– Это неправда, – прошептала она.

– Что неправда?

– Он существует.

– Мсье Панди? Барнабас Панди?

– Да. Ну, существовал. Понимаете, он мертв. Однако его не убивали. Он заснул и… я думала… я не собиралась вас обманывать, мистер Пуаро. Мне следовало рассказать все с самого начала… я просто решила… – Ее взгляд метнулся из одного угла комнаты в другой.

Пуаро почувствовал, что в ее голове воцарился полнейший хаос.

– Вы меня не обманывали, – заверил он ее. – Мадам Рул и мсье Мак-Кродден решительно заявили, что им неизвестно имя Барнабаса Панди; я также никогда о нем не слышал. Поэтому и предположил, что и вы о нем не знаете. А теперь, пожалуйста, расскажите о мсье Панди. Вы говорите, он мертв?

– Да. Он умер в декабре прошлого года. Три месяца назад.

– И вы сказали, что его не убивали, – из чего следует, что вам известно, как он умер?

– Конечно. Я присутствовала при этом. Мы жили в одном доме.

– Вы… вы жили вместе? – Такого поворота Пуаро не ожидал.

– Да, с тех пор, как мне исполнилось семь лет, – сказала она. – Барнабас Панди был моим дедушкой.





* * *


– На самом деле он был скорее отцом, чем дедом, – продолжила мисс Тредуэй, как только Пуаро убедил ее, что он не сердится. – Мои мать и отец умерли, когда мне исполнилось семь, и дедуля – так я его называла – взял нас к себе, Линор и меня. В некотором смысле Линор стала для меня мамой. Я не знаю, что я бы без нее делала. Дедуля был ужасно старым. Печально, когда нас покидают те, кого мы любим, конечно, но старые люди умирают, не так ли? Естественным путем, когда приходит их время.

Контраст между сухим тоном Аннабель Тредуэй и печалью, которая окутывала ее, словно облако, позволил Пуаро сделать вывод, что ее причина не имеет отношения к смерти деда.

Потом ее манера изменилась, в глазах что-то сверкнуло.

– Люди переживают гораздо меньше, когда нас оставляют старики, а это ужасно несправедливо! – с неожиданной страстью сказала она. – «У него в жизни были хорошие моменты», – говорят они, как будто подобные слова делают потерю не такой тяжелой, в то время как в случае, когда умирает ребенок, все считают его уход самой страшной из трагедий! Вам не кажется, что это несправедливо, мистер Пуаро?

Казалось, слово «трагедия» эхом отразилось от стен комнаты. И если бы Пуаро потребовалось описать сущность своей гостьи, он выбрал бы именно это слово. Теперь же, когда оно прозвучало, он почувствовал что-то вроде облегчения.

Он не сразу ответил, и мисс Тредуэй покраснела.

– Когда я говорю о смерти старых людей и о том, что никто о них не переживает… ну я не имела в виду… я говорила о совсем, совсем старых людях. Дедуле было девяносто четыре года, а это намного больше, чем… Надеюсь, я вас не обидела?

«Так, – подумал Пуаро, – иные дополнительные заверения вызывают большую тревогу, чем исходные слова, смысл которых человек пытается сгладить». Не будучи до конца честным, он сказал мисс Аннабель Тредуэй, что не обиделся.

– А как вы уничтожили письмо? – спросил Пуаро.

Она опустила глаза.

– Вы бы предпочли не рассказывать?

– Обвинение в убийстве – не ваше, но чье-то – заставляет меня нервничать, и мне трудно отвечать на вопросы.

– Я понимаю. Тем не менее я бы хотел знать, как вы избавились от письма.

Она нахмурилась.

«Alors!»[11] – подумал Пуаро, и морщина между бровями мисс Тредуэй стала еще заметней. Так открылась одна тайна. Привычка хмуриться появилась у нее уже очень давно. И доказательством тому служила глубокая морщина на лбу.

– Вы сочтете меня глупой и суеверной, если я вам расскажу, – проговорила она и поднесла платок к верхней губе. Она не плакала, но ожидала, что скоро потекут слезы. – Я взяла ручку и принялась зачеркивать каждое слово до тех пор, пока письмо стало невозможно прочесть. Каждое слово! И точно так же я поступила с вашим именем, мистер Пуаро. А потом я его разорвала на кусочки и сожгла.

– Три различных способа уничтожения. – Пуаро улыбнулся. – Я впечатлен. Мадам Рул и Джон Мак-Кродден действовали не столь тщательно, как вы, мадемуазель. Я хочу задать вам еще один вопрос. Мне кажется, что вы несчастливы и, возможно, напуганы?


– Мне нечего бояться, – быстро ответила она. – Я уже говорила вам, что невиновна. О, если бы меня обвинили Линор или Айви, я бы знала, как их убедить. Я бы просто сказала: «Клянусь жизнью Хоппи», и они бы сразу поняли, что я говорю правду. Конечно, они и без того знают, что я не убивала дедулю.

– Кто это – Хоппи? – спросил Пуаро.

– Моя собака. Он такое милое существо. Я бы никогда не смогла поклясться его жизнью и солгать, мистер Пуаро. Его невозможно не любить. – В первый раз с момента своего появления Аннабель Тредуэй улыбнулась, и тяжелая пелена печали слегка развеялась. – Я должна к нему вернуться. Вы посчитаете меня глупой, но я ужасно по нему скучаю. И не боюсь, честно. Если человек, приславший письмо, не захотел подписаться собственным именем, это ведь не может быть серьезным обвинением, правда? Просто глупая шутка, и я очень рада, что мне удалось с вами поговорить и все выяснить. А теперь мне пора идти.

– Пожалуйста, мадемуазель, подождите немного. Я бы хотел задать вам еще несколько вопросов.

– Но я должна вернуться к Хоппи, – повторила мисс Тредуэй, поднимаясь на ноги. – Он во мне нуждается… и никто не может… Когда меня нет дома, он… мне так жаль. Я надеюсь, что тот, кто отправил письма, не причинит вам больше неприятностей. Благодарю вас, мистер Пуаро, за то, что приняли меня. Хорошего вам дня.

– И вам хорошего дня, мадемуазель, – сказал Пуаро, испытывая глубокое чувство опустошения.





Глава 4

Четвертый лишний?




Следующее утро показалось Эркюлю Пуаро странным. До десяти часов не было еще ни одного телефонного звонка от незнакомцев. Никто не появился в особняке «Уайтхэйвен», чтобы сообщить ему, что он обвинил кого-то в убийстве Барнабаса Панди. Он прождал до без двадцати двенадцать (кто знает, быть может, неисправный будильник стал причиной тому, что человек проспал), а потом отправился в город, в «Плезант-кофе-хаус».

Неофициально «Плезантом» управляла молодая официантка Юфимия Спринг. Все называли ее Фи для краткости, и Пуаро она невероятно нравилась. Она говорила самые неожиданные вещи. Ее волосы отрицали законы гравитации, отказываясь лежать на голове, однако в рассудке ее не было ничего легкомысленного – Фи всегда оставалась сосредоточенной и внимательной. При этом она варила лучший в Лондоне кофе, а потом делала все возможное, чтобы помешать клиентам его пить. «Чай, – любила повторять она, – гораздо лучше, он намного полезнее для здоровья, в то время как кофе вызывает бессонницу и является причиной множества недугов».

Пуаро продолжал пить превосходный кофе Фи, несмотря на все ее выходки, и при этом отметил про себя, что по многим вопросам (за исключением «кофейных») она обладала мудростью, которой охотно делилась с посетителями. Одной из сфер ее компетенции являлся друг и частый помощник Пуаро инспектор Эдвард Кетчпул – именно по этой причине он и пришел сюда сегодня.

Кофейню начинали заполнять посетители, благодаря чему на окнах изнутри уже появилась испарина. Фи обслуживала джентльмена в противоположной части зала, когда вошел Пуаро; она помахала ему рукой: красноречивый жест, указывавший место, где ему следовало присесть, поджидая ее.

Пуаро сел, поправив перед собой столовые приборы (как он поступал всегда), и попытался не смотреть на коллекцию чайников, расставленных на высоких стенных полках. Их вид был для него невыносим: все они стояли так, что носики смотрели в разные стороны совершенно случайным образом. В этом начисто отсутствовал порядок. Интересоваться заварочными чайниками, собрать их так много и не чувствовать необходимости выстроить их определенным образом!

Пуаро подозревал, что Фи сознательно создает хаос, чтобы вызвать у него раздражение. Однажды, когда чайники стояли почти правильно, он заметил ей, что один из них направлен немного не в ту сторону. И с тех пор всякий раз, когда он приходил в кафе, среди чайников царил полнейший беспорядок. Фи Спринг плохо принимала критику.

Она появилась рядом с ним и со стуком поставила тарелку между ножом и вилкой. На ней лежал кусок торта, который Пуаро не заказывал.

– Мне требуется ваша помощь, – сказала она, прежде чем он успел спросить о Кетчпуле, – но прежде вам нужно поесть.

Это был ее знаменитый торт «Церковное окно», получивший название из-за того, что каждая порция состояла из двух желтых и двух розовых квадратов, напоминавших витражи церковных окон. Пуаро считал это название неудобоваримым. Да, церковные окна были цветными, но прозрачными и из стекла. С тем же успехом можно было назвать торт «Шахматная доска» – именно она приходила Пуаро в голову, когда он смотрел на него: шахматная доска, вот только слишком маленькая и с неправильным раскрасом.

– Я телефонировал в Скотленд-Ярд сегодня утром, – сказал он Фи. – Мне сообщили, что Кетчпул с матерью уехал на праздники к морю. Мне это показалось маловероятным.

– Ешьте, – потребовала Фи.

– Oui, mais…[12]

– Вы хотите знать, где сейчас Эдвард? Зачем? Что-то случилось? – В последние месяцы она стала называть Кетчпула Эдвардом, но, как Пуаро заметил, только в те моменты, когда тот отсутствовал.

– А вы знаете, где он? – спросил Пуаро.

– Вполне возможно. – Фи улыбнулась. – Я с радостью вам расскажу, как только вы пообещаете мне помочь. А теперь ешьте.

Пуаро вздохнул.

– Как это сможет помочь вам, то, что я съем кусочек вашего торта?

Фи уселась рядом и поставила локти на стол.

– Это не мой торт, – прошептала она, словно говоря о чем-то постыдном. – Он выглядит так же, имеет такой же вкус, но он не мой. В этом и состоит проблема.

– Я не понимаю.

– Вас когда-нибудь обслуживала здесь девушка по имени Филиппа, вся такая костлявая, с зубами как у лошади?

– Non. Мне эта девушка не знакома.

– Она пробыла у нас недолго. Я поймала ее на воровстве еды, и мне пришлось с ней поговорить. Нет, конечно, ей бы следовало немного подкормиться, но я не могла допустить, чтобы она брала еду с тарелок тех, кто за нее заплатил. Я сказала, что она может забирать остатки, но этого ей оказалось недостаточно. Филиппе не понравилось, что с ней разговаривали как с воровкой, – воры этого не любят, и она не вышла на работу. Теперь она в новой кофейне, «Кимбл», которая находится рядом с винным магазином, неподалеку от Оксфорд-стрит. Они там могут оставить ее себе, и удачи им, но парочка клиентов рассказала мне, что она делает мой торт. Сначала я им не поверила.

Как она могла узнать рецепт? Он передавался в нашей семье от прабабки к бабушке, а потом маме и мне. Я бы скорее отрезала себе язык, чем открыла его кому-то, не принадлежащему к нашей семье, – и, конечно, не сообщала ей. Я даже никогда его не записывала. Она могла его узнать только одним способом: если тайно наблюдала, как я делала торт… я все тщательно обдумала и поняла, что она могла за мной подсматривать. Ей хватило бы одного раза, если бы она захотела, и я не могу поклясться, что этого не случилось. Мы все время находились вдвоем в крохотной кухоньке…

Фи обвиняюще указала пальцем в сторону кухни, словно именно она была во всем виновата.

– Филиппа без особого труда могла сделать вид, что занята чем-то другим, она та еще проныра. Так или иначе, я должна была сходить туда и попробовать у них торт, не так ли? И я думаю, что они правы – те, что сказали мне, будто она украла мой рецепт. Я думаю, они совершенно правы! – В ее глазах загорелось негодование.