Странная погода

Позже, днем, я поехал к океану и зашвырнул в него эту гребаную мерзость.





Глава 19




Ха-ха. Как же, зашвырнул.





Глава 20




Я действительно воспользовался клещами, управляясь с этой штукой, действительно сунул ее в мешок для мусора. Только не швырял я ее в океан: я бросил его подальше к себе в гардеробную, где столько лет хранил «Солярид».

В ту осень моя мать прилетела в Америку повидаться с отцом и со мной в Кембридже, помочь мне устроиться на первых порах в МТИ. Я не видел ее больше года и был поражен, обнаружив, что ее мышиного цвета волосы стали совершенно серебряными и что она привыкла носить двухфокусное пенсне. Мы по-семейному пообедали в закусочной миссис Бартли на Массачусетс-авеню, один из немногих случаев, какие я помню, когда мы обедали вместе. Мама заказала хрустящие луковые колечки, только их и поклевывала.

– К чему ты больше всего стремишься? – спросил отец.

Мать ответила за меня:

– Мне представляется, он рад, что больше этого не нужно скрывать.

– Что скрывать? – спросил я.

Она отодвинула от себя хрустящий лук.

– То, что ты способен сделать. Однажды попав туда, где тебе позволено быть полностью самим собой… поверь, ты никогда не захочешь оттуда уходить.

В памяти моей не сохранилось, говорила ли она когда-нибудь, что любит меня, хотя она крепко обхватила меня за шею в аэропорту и напомнила, что предохраняться – это моя забота, а не забота моих будущих подружек. Маму убили в июне 1993 года сторонники Господней Армии Сопротивления, на горной дороге по северо-западной границе Конго. Она погибла вместе со своим любовником-французом, с которым, как выяснилось, жила уже почти десяток лет. О ее смерти писала «Нью-Йорк таймс».

Мой отец отнесся к этому известию так же, как и к сообщению о трагедии с космическим челноком «Челленджером»: серьезно, но без особого признака личного горя. Не могу сказать вам, любили ли они когда-нибудь друг друга или что побудило их совместно завести ребенка. Это тайна похлеще всего связанного с Шелли Бьюкс и Финикийцем. Точно скажу: насколько мне известно, в жизни отца не было ни одной женщины за все те годы, что они жили врозь: вначале, когда их развела Африка, и позже, когда их разлучила мамина смерть.

И он читал ее книги. Все до единой. Держал их на полке прямо под фотоальбомами.

Мой отец дожил до моего окончания МТИ и вернулся на западное побережье, чтобы быть рядом, когда я защищал кандидатскую (а потом и докторскую) в Калифорнийском технологическом. Он умер за неделю до того, как мне стукнуло двадцать два. На работающей линии высоковольтной передачи в мокрую и ветреную ночь случился обрыв, и его ударило проводом по спине, когда он стоял рядом с аварийным фургоном и собирал свой набор инструментов. Его пригвоздило ста тридцатью восемью киловольтами.

В XXI век я вступил в одиночку, сердитый сирота, сокрушавшийся об этом всякий раз, когда кто-то из моих сверстников брюзжал на своих родителей («мать моя кипятком исходит оттого, что я не хочу изучать право», «мой папахен уснул на моем выпускном» и прочее и прочее). Зато потом меня раздражали люди, не жаловавшиеся на своих родителей, а говорившие о них с любовным восторгом («моя мама говорит, что ей все равно, чем я буду заниматься, лишь бы я был счастлив», «отец до сих пор зовет меня «Маленьким Солдатиком» и прочее и прочее).

Нет такой системы мер, по которой можно было бы точно вычислить, какое количество горечи носил я в своем сердце, пока был молод и одинок. Чувство личной обиды съедало меня, словно рак, опустошало меня, оставляло мрачным и изможденным. Когда в восемнадцать я уехал в МТИ, я весил триста тридцать фунтов. Шесть лет спустя во мне осталось сто семьдесят[30]. Я не делал никаких упражнений. То была ярость. Возмущение – это форма голодания. Обида – это голодовка души.

Большую часть пропахших плесенью унылых апрельских каникул я приводил в порядок дом в Купертино, сваливая в коробки одежду и щербатую обеденную посуду, чтобы отвезти их благотворителям, доставлял книги в библиотеку. В ту весну пыльцы было навалом, она покрывала окна яркой желтоватой дымкой. Зайди кто-нибудь в дом, так увидели бы меня всего в слезах, стекающих с кончика носа, и подумали бы, что это от горя, а это на самом деле была аллергия. Упаковывать вещи в доме, в котором я прожил все свое детство, оказалось делом поразительно бесстрастным. При всех наших мебельных гарнитурах и безобидных обоях в полосочку, мы почти не оставили в доме никакого следа.

Я – совершенно искренне – позабыл про стальную пластинку (она напоминала деформированную крышку люка, даром что весила намного меньше), заброшенную куда подальше в гардеробную, пока не добрался до нее и не взял в руки. Она по-прежнему находилась в мешке для мусора, но сквозь его оболочку я чувствовал на металле вздутия и ровные места. Я вынул пластину и долго держал обернутый сверток обеими руками в тяжелой, тревожной тишине, той тишине, какая наступает в мире за несколько минут до того, как разразится ярый летний грозовой ливень.

Это шепчущее железо больше никогда не говорило со мной… во всяком случае, не наяву. Хотя во сне иногда – говорило. Иногда, во снах, я видел его, каким оно было, когда в первый раз вытекло из раздавленного «Солярида»: смолистая жидкость с глазом внутри, непонятная думающая протоплазма, которой не было места в действительности.

Однажды мне снилось, как я сижу за обеденным столом наискосок от моего отца. Он одет в рабочую спецовку, вглядывается в чашу с пурпурной «Панамской причудой», желе, трясущимся и беспокойно покачивающимся в своей посудине.

«Ты разве не будешь десерт?» – спрашиваю я.

Он поднял взгляд, и глаза у него были желтыми, с кошачьими зрачками. Натужным, безрадостным голосом отец произнес: «Не могу. По-моему, я заболеваю». И тут он открыл рот, и его стало тошнить прямо на стол, сгустки той черной массы выходили из него неспешным клейким потоком. А вместе с ним выходило и шипение помех, и лепет безумия.

В свой последний год в Калтехе я взялся разрабатывать архитектуру системы памяти нового типа, мастеря интегрированную плату размером с кредитную карточку. Прототип, созданный мной, сильно полагался на компоненты, изготовленные из того причудливого, невозможного металла, и он достиг вычислительных возможностей, равных которым, уверен, не было ни в какой лаборатории, ни где бы то ни было еще, ни у кого. Та первая плата стала моей Африкой, стала для меня тем, чем Конго было для моей матери: великолепной чужбиной, где все краски были ярче и где каждый новый день изучения обещал какие-то свежие волнующие открытия. Я прожил там немало лет. Никогда не хотел вернуться. Не было у меня ничего, к чему возвращаться. Тогда не было.

Потом работа была сделана. В конечном счете я убедился, что могу добиваться впечатляющих, пусть и менее замечательных результатов, используя определенные редкоземельные металлы, иттербий, прежде всего, и церий. Это и сравнивать нельзя с тем, что мне удавалось сделать с шепчущим железом, но все равно представляло собой мощный рывок вперед в данной отрасли. Меня заметила компания, названная в честь хрусткого, сочного фрукта, и я подписал контракт, который тут же сделал меня миллионером. Если в вашем телефоне помещаются три тысячи песен и тысяча фото, то вы, наверное, носите часть моего труда у себя в кармане.

Я и есть та причина, по которой ваш компьютер помнит то, чего вы не помните.

Никому больше не приходится ничего забывать. Я сделал так, чтоб это стало наверняка.





Глава 21





Уже четверть века, как ушла Шелли. Я потерял ее, моих мать и отца еще до того, как мне исполнилось двадцать пять. Никто из них не увидел меня женатым. Ни у кого из них не было возможности познакомиться с двумя моими сыновьями. Каждый год я трачу столько же денег, сколько мой отец заработал за всю свою жизнь, и все равно остаюсь намного богаче любого из тех, у кого есть право на богатство. Мне выпала просто неприличная доля счастья, хотя, признаюсь, большая его часть пришла тогда, когда умственно я был уже не в состоянии поспевать за последними прорывами в компьютерной науке. Я почетный профессор в той компании, с какой подписал контракт, выйдя из Калтеха, что является лишь вежливой формой выражения, что там меня держат при себе лишь от тоски по молодости. В своей области я не вносил никакого достойного вклада уже больше десятка лет. Тот причудливый, невероятный сплав давным-давно израсходован полностью. То же относится и ко мне.

Приходской Дом был снесен в 2005 году, и там, где он когда-то находился, теперь футбольное поле. Земля вокруг была заботливо ухожена и засажена, профессионалы ландшафтного дизайна превратили ее в луговой парк с извилистыми тропами, выложенными белым камнем, рукотворным прудом и обширной игровой площадкой. Я оплатил большую часть работ. Жалею, что Шелли не дожила, чтобы полюбоваться на это. Меня преследует воспоминание о том предсмертном ее виде на автостоянку и помойку, как и воспоминания о Финикийце. Не люблю думать о последних днях Шелли в убогой комнатушке… однако не в силах стереть эти воспоминания, даже если бы мог. Как ни ужасны они, но они – моя память, и без них меня будет меньше.

Мы все отправились в парк на большое торжество открытия: моя жена и наши два мальчика. Стоял август, и утром прошла гроза (прогрохотала канонадой), но после полудня небо расчистилось, стало голубым, и лучшего дня нельзя было и пожелать. Город устроил отличное представление. Духовой оркестр из тридцати инструментов играл на эстраде джазовую музыку свинга былых времен. Всем желающим бесплатно раскрашивали лица и раздавали разных животных, тут же сделанных мастерами из надувных шариков, а моя старая школа предоставила группу аниматоров, которые крутились, вертелись в акробатических номерах и всех вовлекали в беззаботное и веселое времяпрепровождение.

Моим мальчишкам больше всего понравился бродячий маг, малый с зализанными назад волосами и вощеными усами, как у Уайетта Эрпа[31]. Одет он был в лиловый фрак и зеленую блузу с кружевами, а основу его магии составляло исчезновение вещей. Он жонглировал горящими факелами, и каким-то образом каждый, упав вниз, исчезал, будто его и не было. Он брал в одну руку яйцо, сдавливал его в кулаке, и оно пропадало – со скорлупой и всем прочим. Когда же маг разжимал кулак, на ладони у него сидела, щебеча, синица. Он садился на стул и падал в пыль, потому как стул пропадал. Мои мальчишки (шести и четырех лет) стояли в траве на коленях вместе с другими детьми и завороженно следили за всем этим.

Что до меня, то я в основном наблюдал за ласточками. Целая стая их уселась на склоне над прудом, довольно пощипывая что-то. Моя жена фотографировала – своим телефоном, не «Полароидом». Трубы и тромбоны бубнили в мечтательном отдалении. Когда я закрывал глаза, то прошлое казалось очень близким, лишь тоненькая перегородка отделяла вчера от сегодня.

Я уже почти задремал, когда один из наших сыновей, Бун, младший из мальчиков, потянул меня за шорты. Маг зашел за дерево и дематериализовался. Представление окончилось.

– Он весь пропал! – вскричал пораженный Бун. – Ты пропустил это.

– Ты мне расскажешь об этом. Будет ничуть не хуже.

Старший из мальчиков, Невилл, презрительно рассмеялся:

– А вот и не будет. Ты должен был смотреть не отрываясь.

– А это папочкин волшебный трюк. Я умею закрыть глаза и делать так, что исчезает весь мир, – сказал я. – Кто-нибудь хочет увидеть, сможем ли мы дать пропасть мороженому? По-моему, на той стороне пруда есть местечко, где его продают мягким.

Я встал, взял Невилла за руку. Моя жена взяла руку Буна. И мы пошли по зеленому газону, распугивая ласточек, которые взлетали одной шелестящей стайкой.

– Пап, – сказал Бун, – как думаешь, мы сможем запомнить сегодня навсегда? Я не хочу забывать магию.

– И я не хочу, – отозвался я, – и я еще не забыл.





Заряженный




14 октября 1993 г.



Айша считала его своим братом, пусть они и не были кровными.

Имя его было Колсон, но друзья звали его Ромео, потому как прошлым летом он играл эту роль в парке, где клеился к белой Джульетте с такими сияющими зубами, что ее место было в рекламе жевательной резинки.

Айша любовалась его игрой одним жарким июльским вечером, когда сумерки, кажется, длятся часами, по горизонту тянется полоска сияющего красного света, а на темном небе отливают золотом кромки облаков. Айше было десять лет, она не понимала и половины того, что говорил Колсон, там, на сцене, одетый в пурпурный бархат, словно Принц. Следить за репликами у нее не получалось, зато ей труда не составляло понять смысл того, как Джульетта смотрела на него. Не составило Айше труда и сообразить, за что двоюродный братец Джульетты ненавидел семейство Ромео. Тибальт не желал, чтобы какой-то черный сопляк посягал на любую белую девушку, не говоря уж о той, что из собственной семьи.

Теперь стояла осень, и Айша сама готовилась к выступлению на Празднике Моды, а это значило заниматься современными танцами два раза в неделю после школы. В четверг вечером репетиция закончилась только к 6.30, а ее мать еще не приехала, чтобы забрать ее. Вместо нее появился Колсон, минут через двадцать после того, как все другие девочки разъехались, и Айша в одиночестве ждала на каменных ступенях. Он выглядел отлично в джинсовой куртке и камуфляжных брюках, широкими шагами подходя из темноты по дорожке.

– Эй, Торопыжка, – окликнул он. – Давай потанцуем.

– Я уже натанцевалась.

Он пристукнул кулаком ей по макушке, подхватил за одну лямку ее школьный ранец. Она вцепилась в другую и не отпускала ее, так что он тащил ее за собой – в темень, которая пахла травой, прогретым солнцем асфальтом и – отдаленно – морем.

– Где мама? – спросила Айша.

– На работе.

– Почему она на работе? Она же должна уходить в четыре.

– Не знаю. Потому что Дик Кларк ненавидит черных, полагаю, – сказал он. Ее мать работала на жарке в ресторане «Эстрада» Дика Кларка: час езды автобусом на юг до Дайтона-Бич; по выходным она пылесосила гостиницу «Хилтон. Вид на Бухту» в Сент-Огастине: час автобусом на север.

– А почему папа меня не забрал?

– В себя приходит после выпитого вчера вечером. – Ее отец был санитаром в реабилитационном центре для алкоголиков, куда попадали одни «синие воротнички»: работа эта совмещала прелести труда уборщика (всегда и повсюду находилась блевотина, которую требовалось подтирать) и вдохновенное усилие в борьбе со взбалмошными наркошами, с великим трудом одолевающими воздержание. Не так уж и редко он возвращался домой с укусами на руках.

Колсон жил с отцом Айши и мачехой Айши, Паулой. Мать Колсона была сестрой Паулы, вот только сестра Паулы за собой-то присматривать не могла, не то что за кем другим. Почему она не могла за собой присматривать, никто Айше толком так и не разъяснил, да, по правде, ей до этого и дела было мало. Если Колсон Уизерс пил «кока-колу», а ей хотелось глоточек, он всегда давал ей глотнуть – не раздумывая. Если они вместе были там, где играют в видеоигры, и у него в кармане имелся четвертак, монета отдавалась ей. Случалось, он не слушал ее, когда она рассказывала длинную путаную историю про то, какие глупости болтает в танцклассе Ширил Портис, зато никогда не перебивал ее.

Они прорысили по Медной улице до Мишн-авеню. Восточные и западные улицы в этой части города были всех цветов – медные, золотые, розовые. Не было Голубой улицы, и еще не было Черной улицы (была, правда, какая-то Негропойнт-авеню, как подозревала Айша, видимо, расистская), зато вся эта округа всегда звалась Черно-Голубой. Во многом потому же, почему она никогда не спрашивала Колсона, отчего он не живет со своей матерью, она даже не подумала бы никогда никого спрашивать, почему она живет в части города, название которой навевает мысли скорее об избиении, чем о соседстве.