Страна чудес без тормозов и Конец света

– Что ты жить без розового не можешь, я уже понял, – вставил я. – А дальше-то что?

– А это как раз в песне самое важное! – засмеялась она. – Как ты думаешь, розовые очки от солнца бывают?

– Кажется, Элтон Джон[59] когда-то носил…

– Эх! – сокрушенно вздохнула она. – Ну ладно. Дальше спою. Но внезапно на дороге… Повстречался странный дядя… С голубым велосипедом… И в ботинках голубых… Он давным-давно не брился… Или просто нажил флюс… И наверно потому-то… Пел велосипедный блюз…

– Ого! – удивился я. – Это я, что ли?

– Нет, не ты. Ты в этой песне не появляешься… Он сказал мне, что напрасно… в темный лес я собираюсь… Что живут там только звери… и что там я пропаду… Но мне в розовом не страшно… Я весь лес насквозь проеду… Если вдруг с велосипеда… в том лесу не упаду…

Она допела «Велосипедный блюз», и мы выкарабкались на ровное место. Перевели дух, отдышались, оглядели окрестности. Плоское и гладкое, как стол, плато тянулось перед нами, докуда хватало глаз – ни противоположного края, ни свода над головой мы не увидели. С полминуты она ползала на корточках у того места, где мы взобрались, и в итоге собрала еще несколько скрепок.

– Ну и куда же ушел твой дед?

– Скоро дойдем. Уже совсем немного осталось. Дед про это плато часто рассказывал, так что я, в общем, неплохо ориентируюсь.

– Ты хочешь сказать, он часто сюда приходил?

– Конечно. Чтобы составить карту Подземелья, дед изучил здесь все до последнего уголка. От общей схемы лабиринта до тайных, неизвестных жаббервогам путей.

– И все это – в одиночку?

– Ну да. А как же еще? – ответила она. – Дед всегда все делает один. Не потому, что людей не любит или, скажем, не доверяет им. Просто ни с кем не может ужиться.

– Понимаю… – согласился я. – Так что это за плато?

– Когда-то эту гору населяли предки нынешних жаббервогов. Рыли норы по склонам и жили там. А здесь, на плато, справляли религиозные надобности. Здесь обитало их божество. И всякие жрецы с заклинателями приходили сюда, вызывали Бога Тьмы и приносили Ему жертвы.

– То есть кому? Той рыбине с когтями?

– Ага. Они верили, что Рыба управляет Тьмой Подземелья и ведает тайнами всего, что здесь происходит: жизни и смерти, добра и зла, ну и так далее. У них была Легенда о том, что их прадедов привела в это место Большая Рыба. – Она посветила фонариком под ноги и показала на неглубокую траншею в метр шириной, убегавшую к центру плато по прямой. – Это – дорога к алтарю. Я думаю, дед сейчас в самом центре Святыни, а значит, в самом безопасном месте Подземелья.

Мы зашагали по траншее вперед. Очень скоро дорога пошла под гору, а стены траншеи стали расти. Так и чудилось, будто вот-вот сомкнутся и расплющат нас обоих в лепешку. Но все оставалось недвижным. Тишина, глубокая, как на дне колодца, затапливала все вокруг. Только эхо наших шагов выбивало странные ритмы по стенам. В дороге я несколько раз поймал себя на том, что непроизвольно задираю голову, желая взглянуть на небо. Видно, так уж устроен человек. Оказавшись в темноте, сразу ищет луну и звезды.

Но, разумеется, ни звезд, ни луны надо мной не было. Только слой за слоем – вязкая темнота. Ветра не было, воздух густел, как желе. И я почувствовал, что вся моя жизнь стала слишком тяжелой. Настолько, что даже дыхание, звук шагов и движения рук прибивает к земле этим весом. Как будто я не в норе глубоко под землей, а на неизвестной планете где-то на задворках Вселенной. Там, где понятия о гравитации и плотности воздуха, ощущение Времени и все, что я мог бы вспомнить, совершенно отличаются от моего.

Я поднес к глазам левую руку и включил подсветку на электронных часах. Два одиннадцать ночи. Мы провели в этой мгле два часа с небольшим, но я чувствовал, что прожил здесь четверть жизни. От ниточек электронных цифр начинало нестерпимо резать глаза. Может, они так ослабли во мраке, что болят даже от тусклого света фонарика? Чем дольше находишься в таком мраке, тем сильнее чувствуешь: темнота – это действительно природная данность, которая существует всегда, а свет – нечто инородное и неестественное.

Не говоря ни слова, мы спускались все ниже по узкому коридору. Дорога шла ровно, удариться о потолок опасности не было. Я выключил фонарик и шел за ее шагами. На ходу я то открывал, то закрывал глаза, но так и не заметил никакой разницы. Поморгав еще немного, я совсем перестал понимать, что есть что. Чертовщина какая-то. Между действием одного человека и прямо противоположным действием другого непременно должна быть какая-то принципиальная разница. Ибо когда это различие исчезает, автоматически рушится и стена, отделяющая один поступок от другого.

Все, что осталось в мире, – это ее шаги. Но то ли из-за окружающих скал, то ли от вязкого воздуха шорох ее кроссовок отдавался вокруг искаженным эхом. Я попробовал облачить этот звук в человеческий голос, но никакой из голосов к нему не подходил. Словно то был язык чужой земли, навеки скрытый от меня в какой-нибудь Африке или на Ближнем Востоке. Как ни старался, я не мог вычленить из этого звука никакой бормоталки на родном языке. Может, удастся что-то услышать по-немецки или по-английски? Для начала я прислушался на английском. И услышал примерно следующее:

– Even – through – be – shopped – degreed – well…[60]

Я попробовал это произнести – и расслышал уже нечто другое. А именно:

– Efgveen – gthouv – bge – shpevg – egvele – wgevl…

Похоже на финский, но в финском я, увы, ни в зуб ногой. В какой-то момент мне послышалось: «У – дороги – в поле – дряхлый – Дьявол – сел», но совсем ненадолго. И больше ничего вразумительного.

Я двигался по траншее, подбирая слова и строки к ее шагам. А в голове крутилась картинка с ее розовыми кроссовками. Правая пятка касается земли, левая отрывается, левая касается – правая отрывается, и так без конца. Время замедлилось. Как будто в часах лопнула пружина, и минутная стрелка не может сдвинуться ни на минуту. По моей остановившейся голове то вперед, то назад неторопливо расхаживают ее розовые кроссовки.

– Efgven – gthouv – bge – shpevg – egvele – wgevl… Efgven – gthouv – bge – shpevg – egvele – wgevl… Efgven – gthouv – bge……… – пытались сообщить мне ее шаги.

У дороги в финскую деревушку на камне сидит престарелый Дьявол. На вид ему лет двадцать тысяч, он устал и измучен, его одежда и обувь в пыли. Борода и усы свисают рваными клочьями. «Куда спешишь?» – спрашивает Дьявол у проходящего мимо крестьянина. «Да вот, мотыга сломалась, иду починять», – отвечает крестьянин. «А зачем торопиться? – говорит ему Дьявол. – Солнце еще только встало, не суетись. Присядь-ка лучше, послушай, что расскажу». Смотрит крестьянин на Дьявола и думает: «Эге! Известное дело, с Дьяволом свяжешься – добра не жди». Но тот сидит перед ним такой старый и жалкий, что крестьянин…

Что-то больно хлещет меня по щеке. Что-то мягкое и плоское. Мягкое, плоское, не очень большое, но очень знакомое. Что же это? Пока я думаю, оно хлещет меня еще раз. Я поднимаю руку и пытаюсь стряхнуть с себя эту штуку, но тщетно. Я опять получаю по морде. В голову вдруг вползает что-то яркое и неприятное. Я открываю глаза. И только тогда понимаю, что до сих пор они были закрыты. Я шел за ней с закрытыми глазами. А теперь она сует мне в глаза свой огромный фонарь и лупит меня по физиономии.

– Перестань! – заорал я. – Больно же!

– Не валяй дурака! Нашел, где заснуть… Сейчас же вставай!

– Куда? – не понял я.

Я включил фонарик и огляделся: сижу на земле, вытянув ноги, опершись спиной о стену. Видимо, уснул, сам того не заметив. И стена, и скала подо мной – такие мокрые, словно их только что окатили водой.

Я подтянул ноги и медленно встал.

– Странно… Сам не пойму. Шел-шел, и вдруг заснул… Даже не помню, как на землю садился.

– Они специально так делают, – пояснила она. – Чтобы мы здесь заснули навечно.


– Они?

– Ну, которые здесь живут. Божества или как их там… В общем, Духи Горы. Они пытаются нам помешать.

Я потряс головой, разгоняя осевший там мутный осадок.

– В голове все поплыло. Перестал понимать, закрыты у меня глаза или нет. А тут еще твои кроссовки…

– Мои кроссовки?

Я рассказал про Дьявола, который явился из звука ее кроссовок.

– Это просто дурман, – сказала она. – Из разряда гипноза. Если б я опоздала, ты бы здесь навеки заснул!

– Опоздала? К чему? – не понял я.

– Просто опоздала… – Она не стала объяснять, что это значит. – Ты веревку в рюкзак положил?

– Да, метров пять.

– Доставай.

Я стянул с плеч рюкзак, откопал между консервами и бутылкой виски нейлоновую веревку и передал ей. Она привязала один конец к моему ремню, а другим обвязалась вокруг пояса. Затем отошла, натянула веревку и подергала, проверяя узлы.

– Вот так, – сказала она. – Теперь мы не потеряемся.

– Если, конечно, оба не заснем, – заметил я. – Ты ведь тоже почти не спала?

– Главное – не попадаться на эту удочку. Решишь, что не выспался, начнешь себя жалеть – вот тут-то вся их Злоба на тебя и запрыгнет! Соображаешь?

– Соображаю, – ответил я.

– Тогда идем. Времени совсем мало.

Мы пошли дальше, привязанные друг к другу. Я старался думать о чем угодно – только не о звуке ее шагов. И для этого тупо сверлил глазами американскую летную куртку, мелькавшую в луче моего фонаря. Эту куртку я купил, как сейчас помню, в семьдесят первом. Еще тянулась война во Вьетнаме, а Белым Домом заведовал президент Никсон[61] с крайне унылой миной. Все вокруг носили патлы до плеч и стоптанные башмаки, слушали психоделический рок, цепляли значки с эмблемой «Peace!»[62] на американские летные куртки и как один строили из себя Питера Фонду.[63] История такая древняя, что вот-вот на сцену вылезет динозавр.

Я пробую вспомнить из тех времен что-нибудь конкретное. Не выходит. Тогда я начинаю прокручивать в голове кадры с Питером Фондой, летящем на мотоцикле под бешеный ритм «Степпенвулфа». Начинается «Рожденный для буйства», но аккорды вступления внезапно переходят в «Мне сорока на хвосте принесла» Марвина Гэ я.[64] Наверно, из-за того, что у этих песен очень похожие вступления.

– О чем ты думаешь? – окликнула толстушка.

– Ни о чем…

– Может, песню споем?

– Да хватит уже.

– Тогда придумай что-нибудь!

– Ну, давай говорить.

– О чем?

– Хочешь, поговорим о дожде?

– Можно.

– Ты какой дождь помнишь лучше всего?

– Который шел, когда погибла моя семья.

– Извини, – сказал я. – Давай о чем-нибудь повеселее.

– Да нет, напротив, – возразила она. – Мне, кроме тебя, и рассказать-то больше некому. Но если тебе тяжело это слушать, я не буду.

– Ну, если хочешь, расскажи…

– Это такой дождь, когда непонятно, идет он вообще или нет. В тот день такой дождь зарядил с утра. Облака висели серые и неподвижные, как из камня. Я лежала на больничной койке и смотрела в это небо. Только начался ноябрь. За окном росла камфара. Большое дерево. Половину листьев растеряло. И сквозь ветки небо проглядывало… Ты любишь смотреть на деревья?

– Да как сказать… – растерялся я. – Не то чтобы не люблю. Просто не обращал никогда внимания.

Если честно, я и дуба-то от камфары не отличил бы.

– А я ужасно люблю. Еще в детстве, бывало, когда делать нечего, сяду под каким-нибудь огромным деревом, спиной о ствол обопрусь – и разглядываю все эти листья, ветки… Там, во дворе больницы, тоже большая камфара росла. Я ложилась на бок и разглядывала часами эти ветки и небо. Наверно, запомнила каждую веточку наизусть. Ну, знаешь, как железнодорожные фанатики помнят все станции метро… И еще на эту камфару слетались птицы. Разные-разные. Воробьи, сороки, скворцы. И еще какие-то – не помню, как называются, очень красивые. А иногда и голуби. Все они прилетали, садились на ветки, переводили дух – и снова улетали куда-нибудь. Ты знаешь, что птицы боятся дождя?

– Не знаю, – ответил я.