Стеклянные дома

– D’accord, patron, – одновременно ответили все.

Гамаш еще раз сделал мысленный обзор стратегии, заложенной в планы, потом обратился к Бовуару:

– Ты считаешь, что есть какой-то другой способ проведения операции, лучше разработанного?

Бовуар тоже мысленно в очередной раз перепроверил планы, прочно отпечатавшиеся в его памяти.

– Мне потребуется внести некоторые изменения, – ответил он. – Если приезжает глава синдиката, то будет больше охраны. И они будут более внимательны. Но, – он взвесил ситуацию еще раз, – план по существу остается в силе. Если только не возникнет чего-нибудь новенького.

– Ваш информатор с ними? – спросил Гамаш у Туссен.

Она кивнула.

– Bon, – сказал Гамаш, вставая. Все остальные тоже поднялись. – Если по ходу дела будут происходить какие-то изменения, что ж, нам к этому не привыкать, верно?

Его замечание вызвало смех и кивки. Хотя ветераны, входившие в команду, смеялись тише прочих.

– Если я кому-то понадоблюсь, я у себя в кабинете.

Как только старший суперинтендант вышел, Бовуар склонился над планами, которые разрабатывал дома в течение нескольких месяцев, надеясь, что этот день наступит.

Если Оноре просыпался ночью, Бовуар кормил и убаюкивал его, пока Анни спала. Тихонько покачивал сына, размышляя над картой, шепотом проговаривая план действий при атаке.

Ведь придется преследовать, арестовать, а если будет необходимо, то и убить врага.

Это тебе не Винни Пух. И не Пиноккио. Не сказка перед сном для его сыночка. Но если они одержат победу, это увеличит шансы Рей-Рея на то, чтобы вырасти здоровым в безопасном мире. Чтобы никогда не узнать, что происходит, когда на перекрестке выбираешь не ту дорогу.

– Хорошо, – сказал Бовуар, привлекая к себе внимание всех собравшихся. – За дело.

Он посмотрел на большие настенные часы.

Двадцать минут шестого.

Потом посмотрел на закрытую дверь. Он должен поговорить с Гамашем, прежде чем то, что должно произойти этой ночью, произойдет. Нельзя, чтобы между ними оставалось что-то недосказанное.





* * *


Арман Гамаш ослабил галстук и вытащил влажную рубашку из брюк. Подойдя к столу, протянул руку к ящику, где лежали свежие рубашки.

Но, поколебавшись, он изменил свои намерения, вытащил из кармана ключи и открыл верхний ящик. Выдвинув его, он увидел тетрадь и салфетку.

Он не заглядывал в этот ящик уже несколько месяцев.

Много жизней, много судеб назад написал он эти слова на помятой салфетке.

Сколько человек умерло с тех пор? Из-за него? Он не закрывал глаза на наркотики и насилие. Он ясно видел происходящее. Он каждый день просил предоставлять ему отчеты. Он знал цену погубленных жизней, потерянных жизней. Знал, что несет за все это ответственность.

И тем не менее он бездействовал.

Но сегодня его время пришло.

Отложив салфетку в сторону, Арман открыл тетрадь и заставил себя прочесть то, что написал, что начал тем холодным ноябрьским вечером, когда Анри и Грейси лежали, свернувшись, у огня, а Рейн-Мари сидела рядом на диване.

Он подумал, не делал ли то же самое испанский конкистадор Кортес на своем долгом пути в Новый Свет. Когда эта мысль впервые пришла ему в голову. Взвешивал ли он последствия, когда обдумывал свои роковые приказы? Сжечь корабли. Знал ли он, какие кровавые схватки предстоят его воинам и морякам? И ацтекам, чья цивилизация будет стерта с лица земли?

И еще Гамаш подумал: когда нога завоевателей ступила на берег и дым заполнил воздух, не сошло ли на землю еще одно существо?

Не заметили ли конкистадоры идущую за ними темную фигуру? Страшного свидетеля страшных деяний.

Но конечно, их деяния еще несколько веков не будут считаться страшными. Кортес стал героем для всех, кроме ацтеков.

Позднее, наедине с самим собой, по мере приближения смерти, размышлял ли Кортес о том, что сделал? Закрадывались ли сомнения в его голову? Стоял ли бессмертный кобрадор у изножья его постели?

А Черчилль? Не разбудило ли его сомнение в ту ночь, когда бомбили Ковентри? Или в ту ночь, когда союзники бомбардировками стерли с лица земли великий город Дрезден в отместку за преступление, в котором город был неповинен?

Гамаш взял ручку, открыл чистую страницу и начал писать.

Он написал о громадной поставке наркотиков, которую пропустил через границу предыдущим вечером. Хотя мог ее остановить.


Он написал о жизнях, которые будут погублены из-за его решения. О его Ковентри. Его Дрездене.

Он написал о месье Залмановице, о его поставленной на карту карьере. О судье Корриво и об осуждении, которому она подвергнется за то, что отпустила, а не арестовала их, как должна была поступить по закону.

Он написал о мужчинах, женщинах и детях, которые пострадали, когда он отдал приказ свести аресты преступников к минимуму. Сосредоточить все ресурсы на главном, одновременно создавая иллюзию полной и окончательной некомпетентности.

Обо всем этом написал Арман Гамаш. Ничего не упустил. А когда закончил писать о событиях прошлых, продолжил далее. Он написал о том, что должно произойти в ближайшее время. Сегодня вечером.

Наконец Гамаш остановился, положил ручку и закрыл тетрадь. Аккуратно положил на нее салфетку.

Потом ушел в ванную и принял душ, смывая грязь и пот, от которого солонела вода. И что-то еще катилось по его щекам.





* * *


– Patron?

Бовуар заглянул в кабинет шефа. Там было пусто. Но в ванной слышался шум воды.

Жан Ги замер, не зная, что ему делать. Войти? Ретироваться?

Он не хотел увидеть, как его босс, его тесть выходит из ванны, завернутый в полотенце. Или вообще без него.

Но и уйти, не сказав то, что необходимо было сказать, он тоже не мог.

И он вошел в комнату, закрыл дверь и уже хотел сесть, когда увидел тетрадь на столе.

Снедаемый любопытством, он подошел ближе. Душ все еще был включен, и Бовуар, набравшись смелости, открыл тетрадь и начал читать. Услышав, что душ выключился, он быстро закрыл тетрадь, положил на нее салфетку и сел на стул по другую сторону стола.

Шеф вышел в свежем белье, вытирая волосы полотенцем.

Он мгновенно остановился, увидев Бовуара, который вскочил со своего места.

– Жан Ги.

– Patron. – Бовуар стоял неподвижно, расправив худые плечи. – Я жалею, что ушел сегодня из зала суда. – Его голос звучал официально, словно он делал доклад или повторял заученные слова. – Это непростительный поступок.

Отбросив официальный тон, он расслабился и заговорил, как обычно:

– Я даже не знаю, почему так поступил. Мы видали вещи и похуже. Но я просто…

Арман стоял и слушал, не спеша помочь Бовуару закончить предложение. Не укорял его, но и не говорил, что все в порядке.

Он давал Жану Ги возможность высказать все, что тот считает необходимым. Своими словами, не торопясь.

– Я испугался.

Вот оно. Взрослый мужчина, старший офицер Квебекской полиции, признается в трусости. Для этого требуется немалое мужество.

– Чего же ты испугался? – спросил Гамаш.

– Я испугался, что закричу: «Не надо!» До этого момента у нас еще был путь к отступлению. Черта, которую мы обозначили, но пока не пересекли. Ваша ложь в суде, клятвопреступление – после этого назад не вернуться. Я знал, что выбора нет, но не мог видеть, как вы переходите черту.

Гамаш кивнул и подумал, прежде чем заговорить:

– Я думаю, здесь есть кое-что еще.

– Может быть, – признал Бовуар, чувствуя себя крайне неловко под взглядом шефа.

– Я думаю, сегодня твое уважение ко мне поубавилось. Ты до самого конца не верил, что я пойду на это. Ложь под присягой, как ни посмотри. Это нарушает все законы, в которые мы с тобой верим. Делает меня лицемером.

«Так ли это? – спросил себя Бовуар. – В этом ли кроется объяснение?» Ведь по правде говоря, он так и не смог понять свой поступок до конца. Он не лгал, ему действительно невыносимо было видеть, как Гамаш губит свою карьеру, однако это не оправдывало его ухода. Старший суперинтендант никогда не ставил карьеру во главу угла.

Так в чем же причина?

И тут он понял: Гамаш прав. Он убежал, потому что не мог видеть падение шефа. Не мог видеть, как вымажет себя грязью тот, кто всегда был для него примером, наставником. Кто не поступался принципами, не нарушал закон, в то время как другие ради собственной выгоды обходились с законом как с дышлом.

Но сегодня то же самое сделал и Гамаш. Причем он позволил себе даже не произвольное толкование закона, а его прямое нарушение.

Бовуар никогда до конца не верил, что из всех людей на земле вот этот человек будет лгать под присягой. В зале суда. Какова бы ни была причина. Жан Ги надеялся, что, когда дойдет до этого, будет найдено другое решение. Чудесным образом появится конная полиция – и все кончится хорошо.