Стамбул Стамбул

– Демиртай, – говорил Доктор, – где тебя носило?

– Здесь приличной рыбы не было, пришлось поехать в Кумкапы, – оправдывался Демиртай.

– А что было не так со здешней рыбой?

– Я же вам обещал, что куплю самую лучшую, помните?

– Но ведь уже шесть часов!

– Шесть? Ваши настенные часы спешат, Доктор. По моим еще без десяти.

– Хватит мне зубы заговаривать, негодник! Неси сумку на кухню.

– Для салата я тоже все купил.

– Надо тебя наказать за опоздание. Пока я жарю рыбу, будешь готовить салат.

– С большим удовольствием. Дядя Кюхейлан еще не пришел?

– Думаешь, все такие, как ты?

– Пришел? Где же он?

– На балконе.

Демиртай радостно устремился на балкон. Не дав мне встать со стула, обнял, уткнулся головой в плечо. Я услышал стук его сердца. «Как же молодым к лицу жизнь! – подумал я. – Пусть не заберет его смерть, пусть никто не придет за ним и не вырвет из моих объятий!» Я подождал, пока его сердце станет стучать помедленнее. Потом взял за руки.

– Ты хорошо выглядишь, – сказал я. – Немного поправился. Волосы отращиваешь?

– Да, хочу волосы до плеч, как у тебя.

– Когда отрастут, сфотографируемся вместе.

– Отличная идея. У нас нет ни одной совместной фотографии.

– У тебя руки холодные как лед, Демиртай.

– У меня всегда так.

– Сходи возьми у Доктора свитер. Посидим вместе на балконе, выпьем ракы. Я не хочу, чтобы ты замерз.

– Я могу даже не один, а два свитера надеть.

– И правильно.

Солнце зашло, на балконе стало холодать. На мне была шерстяная хырка, и то я немного озяб.

– Дядя Кюхейлан, я принес вам новые сплетни. Вот сядем за стол, расскажу о популярном певце, который в юности был рыбаком, а теперь, бросив музыку, вновь торгует рыбой вместе с былой возлюбленной тех времен. Из бесед рыбаков я узнал, в каком дворце хранится карта сокровищ, спрятанных под стадионом Инёню[33]. И еще я знаю, кто с кем сговорился на последних скачках. Все расскажу!

– А мы с удовольствием послушаем. Иди помоги Доктору, а то он снова будет на тебя ворчать.

– Иду!

И Демиртай действительно ушел с балкона, но тут же вернулся:

– Дядя Кюхейлан, чуть не забыл!

– Что такое?

– Когда будем сидеть за столом, я тебе еще и разгадку твоей загадки скажу.

– Ты о чем?

– О загадке про Филиз-ханым и Жан-бея. Пассажиры парохода день за днем читали о них в газетах. Филиз-ханым приходилась Жан-бею одновременно женой, дочерью и сестрой. Это мы знаем. Однако в самой последней публикации говорилось о том, что она была ему еще и тетей по матери. Вспомнил?

– Конечно.

– Я придумал, как такое может быть.

– В самом деле?

– Когда расскажу, вы очень удивитесь.

– Мне уже сейчас интересно.


– Но за вами награда.

– Какая такая награда?

– Раз уж за опоздание меня наказывают, то и за разгадку такой трудной загадки должны наградить. Разве я не прав?

– Что ж, логично. Я согласен. Надо будет еще узнать мнение Доктора.

– Пойду на кухню и постараюсь его убедить.

– Давай иди.

Демиртай ушел, оставив меня одного на балконе, и я погрузился в созерцание Стамбула – города, который каждый день порождает новую боль и печаль, новую мечту и надежду. Вот дворец Долмабахче – последнее, что видят самоубийцы, решившиеся прыгнуть с моста через Босфор, и чем восхищаются, словно видят впервые, держащиеся за руки юные влюбленные. Вот готовые укрыться белым туманом кварталы геджеконду на холмах по ту сторону Босфора. Стамбул – город, состоящий из миллиона камер, и каждая камера – маленький Стамбул. Частица в целом, целое в частице. Близкое – далеко, далекое – близко. Все одновременно бесплодно и плодородно.

Всякую физическую боль в этом городе сопровождает боль душевная. Многолюдье и одиночество гнетут в равной мере. Любовные муки соперничают с тяготами бедности. Поиск средств к существованию становится все тяжелее с приближением старости. Заразные болезни и заразные страхи идут рука об руку. Подрастают дети, уверенные, что под кожей у них не кровеносные сосуды, а провода; все больше становится стариков, у которых в кармане лежит не зеркальце, а калькулятор. Место букв занимают цифры. Люди говорят, что любовь превращается в деньги, но никакой калькулятор не поможет им понять, почему деньги не превращаются в любовь. Цифр для этого недостаточно.

С кухни донесся голос Доктора:

– Дядя Кюхейлан, мы скоро придем и избавим тебя от одиночества. Потерпи немного!

– Поторопитесь, а то все выпью, – откликнулся я, наполняя свой опустевший стакан. Разбавил ракы водой, положил несколько кубиков льда и сделал глоток. Как хорошо пить ракы в городе своей мечты, рядом с дорогими тебе людьми, глядя с высоты на Босфор!

Мой отец говорил, что Стамбул становится иным с каждой сменой времени года, что порождает новые города в темноте, в тумане и под снегом. Однажды жарким летним днем он увидел на берегу в Топхане студентов художественного училища, которые, выстроившись в ряд, писали на холстах один и тот же вид: Девичью башню, море и чаек, но среди этюдов не сыскалось бы и двух похожих. На этом море было синим, на том – желтым. Тут Девичья башня выглядела юной, а там – дряхлой. Где-то чайки летели, расправив крылья, а где-то – гибли. Холсты изображали не один и тот же город, а совершенно разные города, разделенные целыми эпохами и огромными расстояниями. Светлые и мрачные, полные радости и печальные. А тот, который видел мой отец, не походил ни на один из них. «Тогда, – сказал отец, – я понял, что город становится городом под взглядом созерцающих его людей. Если человек дурной, город портится, если хороший – хорошеет. Город меняется вместе с человеком».

Я смотрел на Стамбул, который мой отец покинул много лет назад. Саладжак скрылся из виду. Силуэт Девичьей башни растворился в тумане. Море побелело, как ракы в моем стакане. Пароходы и рыбацкие катера отдыхали у берега. Хорошо было видно сквозь пелену лишь чайку, что парила в пустоте, раскинув красные крылья. Все небо принадлежало ей, но она спускалась вниз, от моря скользила к берегу, к черепичным крышам. Когда она подлетела поближе, я понял, что это не чайка, а красный платок. Вот и его уже почти не различить в тумане. Ракы я, что ли, слишком много выпил? Который это уже стакан? Я сам себе усмехнулся.

– Доктор, доктор! – послышался снизу знакомый голос.

Я выглянул за балконную решетку. У подъезда стоял парикмахер.

– Камо!

– Дядя Кюхейлан! Рад тебя видеть!

Я помахал ему рукой:

– Поднимайся сюда!

– Потом, сейчас не могу.

– Почему?

– Мне надо встретиться в Бейоглу с моей Махизер.

– Ее тоже с собой приводи.

– Да, мы вместе придем. Она хочет с вами познакомиться.

– Поторопитесь, ужин почти готов.

– А студент пришел?

– Пришел.

– А Зине Севда?

– Она тоже скоро будет здесь.

– Ну, я пошел. Жена ждет.

– Давай иди. И возвращайся поскорее!

Камо сунул руки в карманы теплого пальто и быстрыми шагами направился прочь.

Он уже почти достиг перекрестка, когда я окликнул его:

– Камо!

Остановившись, он оглянулся. Стоял, похожий в тумане на тень, в начале пути, соединяющего бытие и небытие, на грани между медлительностью сердца и быстротечностью времени.

– Я по тебе скучал, – сказал я.

Камо улыбнулся, раскинул руки в стороны, обнимая пустоту и – издалека – меня. Потом развернулся и, широко шагая, скрылся в тумане.