Срединная Англия

— Хорошая мысль. — Набив рот едой, Иэн заметил, что Софи еще не приступала, а уставилась перед собой в некотором оцепенении. — Все хорошо?

— Извини, — сказала она. — Кажется, я немного устала. Получилась едва ли не самая долгая прогулка из всех, какие у меня случались за многие годы. И я не ожидала, что она приведет меня туда, куда привела.

— В каком смысле?

— Сюда, — сказала она. — В 1950-е.

Иэн снисходительно улыбнулся этой шутке, но поначалу промолчал. Похлопотал, чтобы у матери был полный бокал вина, передал ей соль и перец.

Наконец сказал:

— Можешь считать это 1950-ми, но для некоторых людей это совершенно нормальная Британия 2015-го. Не бурчи на это лишь потому, что ты к такому не привыкла.

— 2015-го? Правда? — переспросила Софи и показала на картину, висевшую на стене напротив их стола: — И тут вот эта штука?

На полотне примерно десяток наездников в красных мундирах и цилиндрах скакали по полям и перепрыгивали через изгороди в погоне за непокорной лисой, та забилась в самый угол картины, спасаясь от охотников, и в ужасе смотрела на них через плечо.

— А вот это, — произнес мистер Ху, — я бы действительно хотел посмотреть. Традиционную британскую охоту. Может, в мой следующий приезд, мистер Бишоп, вы смогли бы это организовать? Я исключительно зрителем, разумеется. Клюшкой для гольфа махать умею, а вот на лошади ездить — нет.

Эндрю улыбнулся.

— Боюсь, с этим не все так просто.

— Правда?

Возникла краткая тишина: всем было интересно, кто сообщит ему новости. Наконец не подкачала Мэри.

— Видите ли, охота на лис теперь считается в этой стране уголовно наказуемым деянием, — пояснила она. — Ее запретили уже сколько-то лет как.

— Запретили? Как странно. Я не отдавал себе отчета. — Мистер Ху отрезал здоровенный кусок говядины и проговорил, медленно жуя: — Конечно, британцы знамениты своей любовью к животным.

— Закон был принят последним лейбористским правительством, — сказал Эндрю, — и с заботой о животных имеет мало общего, зато много — с классовым неприятием.

— Может, удастся отменить этот закон, — предположил мистер Ху.

Мэри и Хелена коротко и пренебрежительно фыркнули от смеха.

— Так или иначе, вы, по крайней мере, — сказано осторожным тоном, — живете в свободной и демократической стране.

— Боюсь, вы заблуждаетесь, — сказала Хелена. — Англия в наши дни — не свободная страна. Мы живем при тирании.

— Тирании? — повторил мистер Ху с большим чувством. — Прошу вас, мадам, выбирайте выражения.

— Я выбираю их очень тщательно, уверяю вас.

— Ваш мистер Кэмерон не кажется мне тираном.

— Я не об этом. Тирану не обязательно быть отдельным человеком. Это может быть понятие.

— Вы живете при тирании понятия?

— Совершенно верно.

— И это понятие…

— Политкорректность, конечно, — ответила Хелена. — Уверена, вы с ним знакомы.

— Разумеется. Но не в связи с тиранией.

Хелена отложила нож и вилку.

— Мистер Ху, я не бывала в Китае и не желаю легкомысленно подходить к трудным условиям, в которых вы, надо полагать, живете. Но здесь, в Великобритании, мы сталкиваемся с похожими бедами. Более того, я бы даже осмелилась сказать, что наше положение хуже. У вас прямая цензура, у нас же она скрытая. Все происходит под личиной свободы слова, чтобы тираны могли утверждать, будто все в порядке. Но у нас нет свободы — ни слова, ни чего бы то ни было еще. Люди, которые когда-то хранили живую британскую традицию псовой верховой охоты, более не могут этим заниматься. Если кто-то из нас попытается на это пожаловаться, нас заклюют. Наши взгляды нельзя выражать на телевидении или в газетах. Наше государственное вещание пренебрегает нами — или обращается уничижительно. Голосование стало пустой тратой времени, поскольку все политики расписываются под одними и теми же модными мнениями. Конечно же, я голосовала за мистера Кэмерона, но без воодушевления. Его ценности — не наши. На самом деле он знает о нашем образе жизни столько же, сколько его политические противники. В действительности они все на одной стороне — и она не наша. Так вот, раз, судя по вашему виду, я вас не убедила, приведу еще один пример. Довольно конкретный. Год назад мой сын подал заявку на повышение — Иэн, не перебивай, дай мне договорить, — он обратился за повышением, и если бы в этой стране сейчас существовала хоть какая-то честность или справедливость, он бы это повышение получил. Но они повысили соперницу — из-за ее этнического происхождения и цвета кожи. Они так поступили, потому что — Софи, можешь смотреть на меня вот так сколько влезет, но это нужно сказать, кто-то должен это произнести, и я вот еще что скажу: жизнь моего сына понесла урон, серьезный урон из-за этой абсурдной политкорректности, и если ты, Софи, продолжаешь пресмыкаться перед ней и не стоишь за свой народ и свои ценности, это случится и с тобой, ты будешь следующей. Я-то уже старуха и могу говорить то, что говорю, потому что у меня сердце надрывается смотреть, как вы, прекрасная молодая пара, еле сводите концы с концами, работаете на двух работах, в разных городах, не видитесь всю неделю, времени нет быть вместе и завести семью, а такого не произошло бы, вы бы не были в этом положении, если бы Иэну досталась та работа. Она причиталась ему. Он ее заслужил. Он ради нее тяжко трудился — и заслужил.

Не один день после этого выплеска Софи сердилась на себя, что не возразила. Как и все за столом, она уставилась к себе в тарелку и ничего не сказала, хотя подумала, что остальные помалкивали, поскольку в общем и целом соглашались. Отношение мистера Ху понять было непросто — если не считать того, что он опешил. И Хелена в любом случае собиралась сказать еще кое-что.

— Люди Средней Англии, — сказала она, обращаясь впрямую к китайскому гостю, — голосовали за мистера Кэмерона, потому что у них на самом деле не имелось выбора. Альтернатива была немыслимой. Но если когда-нибудь придет время и нам выпадет возможность дать ему понять, что́ мы на самом деле о нем думаем, поверьте мне — мы ею воспользуемся.





24





— Вы разве не собираетесь звук писать? — спросил Бенджамин.

Журналистка по имени Гермиона Доз улыбнулась и покачала головой. У нее на коленях лежал открытый блокнот, и она держала наготове шариковую ручку. Волосы Гермионы Доз ниспадали на плечи белокурыми локонами, губная помада — ярко-красная.

— Я очень старомодная девушка, — сказала она. — Начнем?

— Конечно, — ответил Бенджамин.

Он откинулся на спинку дивана и попытался расслабиться. Вид на Северн, струившийся под окном, обычно успокаивал его, но не в это утро. Никак не удавалось стряхнуть ощущение, что Гермиона (чьи материалы, как предупредил Филип, иногда бывают «резковаты») отстраненно обозревает обстановку его дома и выносит суждение о каждой вещи, дизайнерском решении, предмете мебели.

— Итак… вы начали писать совсем молодым, верно?

— Да. Лет в десять или одиннадцать. Помню…

— Ваши родители были писателями?

— Нет, совсем нет. Мой отец работал на заводе «Бритиш Лейленд» в Лонгбридже, мама сидела дома. Она была домохозяйкой.

— А вы ходили в местную школу?

— Я учился в «Кинг-Уильямс», ближе к центру Бирмингема. Так родители решили.

— Как думаете, это было верное решение?

— Полагаю, да. В смысле… совсем недавно я восстановил связь с одним моим старейшим приятелем из начальной школы, с которым мы не разговаривали больше сорока лет, и в результате осознал, как британская образовательная система способна, ну… разделять людей.

— Чем он сейчас занимается? — спросила Гермиона, прилежно записывая.

— Он клоун.

Она подняла голову.

— Клоун?

— Детский массовик-затейник.

— Ну, в любом случае это славно, что вы теперь общаетесь. К писательству вы начали серьезно относиться еще в школе?

— Ага, я очень рад, что вы об этом спросили, — отозвался Бенджамин. — Потому что, оглядываясь в прошлое, я в силах определить с большой точностью, когда это произошло. Ноябрь 1974 года, мой друг — его звали Мэлкомом, он был парнем моей сестры, — взял меня на концерт в клуб «Барбарелла». И там, среди прочих, играла группа под названием «Хэтфилд и Север»[98]. Сейчас мы считаем то, что они тогда играли, прог-роком, но тогда этого понятия толком не существовало, как вы, наверное, помните…

Гермиона, почуяв, что он ждет от нее хоть какого-то подтверждения, сказала лишь:

— Я родилась в 1989-м.

— О. Ну да. Окей. Так вот, сильнее всего в тот вечер меня пробрало в «Хэтфилде и Севере» их сочетание свежести, самобытности, полного переосмысления формы и музыки, которую было легко слушать, она по-настоящему приглашала к себе слушателя. И я подумал: «Вот что я должен делать как писатель». Например, в их первом альбоме была композиция под названием «Белая цапля», ее сочинил их гитарист, и если слушать внимательно, там не только размер меняется каждые несколько тактов, но и мелодия претерпевает необычайные модуляции, смены тональности и при этом остается очень липучей, очень привлекательной для слуха. И я тогда задумался: да, если за тем, что ты делаешь, тематически нетрудно следить, если читателю дается сильная сквозная линия хоть в сюжете, хоть в выборе идей, хоть в персонажах, хоть в чем…

Он осознал, что Гермиона уже некоторое время совсем ничего не записывает.

— Одним словом, — подытожил он, — для меня это был поворотный момент. «Хэтфилд и Север». «Барбарелла». Ноябрь 1974 года.

— Ага. — Она черканула еще пару слов — или, по крайней мере, сделала вид. — И примерно тогда же вы влюбились в ту девушку и она вдохновила ваш роман?

— Да, более-менее.

— В книге вы зовете ее Лилиан. Каково ее настоящее имя?

— Боюсь, я не могу его назвать.

— Но это реальный человек, да? Она еще жива?

— Да.

— То есть ваша книга — вовсе не роман, это, по сути, мемуары, но с измененными именами?

— Нет, это упрощение. Я это воспринимаю как стык художественной прозы и мемуаров. Мне интересно исследовать такие… пороговые пространства, что ли.

«Пороговые» — хорошее слово. Впервые за интервью Бенджамину понравилось то, что он сказал. Но Гермиона и это, кажется, не записала.

— То есть вы были с ней в романтических отношениях в последнем классе школы, но затем отношения распались и девушка уехала в Америку — жить с какой-то женщиной.

— Да.

— Время романа — через несколько лет после этого. Вы слушаете музыкальную композицию неизвестной британской джазовой музыкантши…