Сокол над лесами

– Но я не знаю ничего! – Яра в отчаянии вцепилась в ее белую свиту с широкой красной полосой.

– Пока что за тобой бабки приглядят. В роду у нас мудрых матерей довольно – их мудрости тебе на первое время хватит. Увидишь мышку – угости ее чем-нибудь, значит, бабки пришли. А дальше будешь учиться – и знание придет. Главное, учись прилежно – и никогда уже не будет тебе страшно. Ведь страх – он от слепоты, а вежество очи в душе отворяет.

Мать прижала к себе девочку, поцеловала в лоб, повернула и легонько подтолкнула. Яра обернулась, но лицо ее спутницы стало строгим. И вдруг ясно вспыхнуло понимание – это не мать, это совсем другая женщина! Пусть и похожая, но другая! Недаром же все в Хотимирле называют ее Кариславой, а раньше она была Даромила… И это открытие так напугало Яру, что она вновь повернулась и поспешила вперед.

Шагов через десять она обернулась – но на том месте, где они простились, уже никого не было.

Белый свет, мир живых, покинул Яру. Кругом расстилался темный лес – межа Нави, мира мертвых. Навь ждала ее, желала службы, обещала одарить мудростью.

«Только не стой! – вспомнились наставления по пути сюда. – Нужно непременно вперед идти».

Стоять на месте было страшно: стоило замереть, и начинало казаться, что тебя вовсе нет. И Яра отважно пустилась вниз по склону глубокого оврага – туда, где ждала ее загадочная, жестокая и щедрая Навь…





* * *


Подойдя к опушке, из-за хорошо знакомого куста лещины Яра выглянула на поляну. Так рано здесь редко кто бывал, но если возле Перунова камня обнаруживались люди, Яра не показывалась, давая им время уйти. Иное дело, если у камня ее ждала Карислава – она нарочно приходила сюда порой, чтобы повидать Яру. Подходя к кусту, Яра всякий раз выглядывала на поляну с теплым чувством ожидания – а вдруг?

Кариславу Яра видела нередко и не замечала перемен, точнее, свыкалась с ними в той же мере, в какой они приходили, и не замечала, что свыкается. Да и в Кариславе она смотрела на что-то куда глубже сокрытое, чем глаза и брови, когда-то сделавшие для нее вуйку точным подобием матери. Иначе Яру позабавило бы наблюдение: она сама в пятнадцать лет стала почти такой же, какой была Карислава в первый год замужества, а Карислава тем временем приобрела более сильное сходство с той Даромилой, своей старшей сестрой, которую Яра когда-то потеряла. За эти семь лет Карислава выносила троих детей, и теперь у нее росли сын и две маленькие дочки. А Яра осознала, что мачеха-вуйка старше ее всего на семь лет, и теперь смотрела на нее скорее как на сестру, чем как на мать.

Матерью она за эти годы привыкла считать Толкун-Бабу, хотя уже знала: по человеческому счету та приходится ей прабабкой.

Но Карислава приходила к Перунову камню всего три дня назад. Выглядела она немного смущенной, то и дело принималась смеяться, но Яре казалось, что за смехом та пытается скрыть досаду.

– Отец Будимку из дому прогнал! – созналась она наконец, когда Яра уж слишком к ней пристала. – Выдумал, будто… ой, не могу… – она опять засмеялась и закрыла рот рукой.

– Да что? – теребила ее Яра.

– И что ему на ум взошло… выдумал, будто Будимка глаза пялит…

– Куда?

– Что это ты, говорит, с матери глаз не сводишь…

– С чьей? – не поняла Яра. – С бабы Жданы?

– С меня! Не тебе, говорит, на мачеху слюни пускать, когда она тебе по крови та же мать родная…

– Зачем слюни пускать? – Яра ничего не понимала.

– Женить тебя рано, отец говорит, так ты уж себя помни, а не то зашлю тебя в лес к волколакам еще года на три, вовсе домой показывать не велю, ни летом, ни зимой!

– Куда Будимке жениться! – изумилась Яра. – Он ведь дитя еще!

– Не такое уж дитя. Тебя на год моложе. Иных женят в его годы – и он бы справился, пожалуй! Меня уже ростом выше.

Своего единственного родного брата Яра не видела все эти семь лет. Тому, что ему потребуется знать, он обучался у деда Лукомы. В памяти сестры сохранился расплывчатый облик кудрявого мальчика; мысль о том, что он может жениться или пылать к кому-то похотью, казалось нелепой, но раз Карислава говорит… Божечки, да ведь ему пятнадцатый год!

– И что он?

– Ушел к лесным. Разобиделся, – Карислава опять засмеялась. – Ну и к лучшему. Пусть опомнится.

– Так он что… взабыль… – Яра смутилась и растерялась.

– Я-то баловать не дам, я не из тех мачех, что от старого мужа на его сынка молодого зарятся! – строго сказала Карислава и приосанилась.

– Да разве ж я на тебя подумаю такую глупость, душенька моя! – Яра кинулась ее обнимать. – Я же тебя пуще света белого люблю!

И подумала: так, наверное, и Будимка любит Кариславу пуще света белого, он ведь не раз в месяц ее видит, а в одном доме с ней живет. Хотя ведь сестра матери – по крови та же мать.


Но сколь ни нелепым это было, Яра не удивилась. Отстранившись, она любовалась Кариславой: в начале третьего десятка лет красота ее находилась в самом расцвете. Румяное лицо, прямые и широкие русые брови, чуть толстоватый крупный нос, зато какие яркие губы, а на них всегда улыбка горит, будто пламя, и сверкают белые ровные зубы – только взглянешь, и хочется засмеяться от радости. Кариславу любили все – она будто притягивала к себе и ласковым обращением, и всегдашней веселостью, а главное, тайной силой вежества. Яра надеялась, что и сама будет привлекать к себе сердца, когда вернется в белый свет. Ведь перед тем как прийти в Невидье, Карислава прожила там те же семь лет. Бедный Будимка, должно быть, сам не понял, как в его сыновнюю любовь проникли нечистые помыслы. Ведь Карислава лишь белым женским платом отличается от девицы-красы из сказок, ради которой за тридевять земель ходят.

Вспомнив этот разговор, Яра усмехнулась и подумала: может, еще новости будут. Но сегодня на поляне было пусто. Только камень лежал, будто тот самый клубок, к которому привела тропка-нить. Яра бывала здесь каждый день и всегда приближалась к камню со странным чувством: будто здесь завершается не вся тропа-нить, а лишь ее ближний кончик. Десятая или сотая часть длины. А сама тропка ныряет под камень и уводит дальше – через иное бытие. И каждый раз ей казалось, что стоит сделать еще шаг – и она увидит этот новый путь, в сто раз длиннее прежнего. Под иным, низко нависшим вечно темным небом, где лишь сонный месяц гуляет днем, а омраченное солнце – ночью.

С метелкой из ветвей еловца в руке, Яра подошла, оглядывая камень и часть поляны перед ним. Не раз она видела здесь змей, черных и серых, с ломаным узором на спине, напоминающим Перунову молнию. Они прятались под самый камень, но Яра их не боялась. Карислава верно сказала ей семь лет назад: для знающего человека страха нет. Эти змеи хранили родовую душу хотимиричей. Каждое утро, от дня возрождения Перуна, когда змеи выходят из своих глубоких пещер, и до осени Яра приносила две чистые глиняные плошки, наливала в них свежего молока и ставила под камень. Каждое утро она ощущала, что держит в руках жизнь и счастье тысяч людей, и оттого сама себе казалась сильной, как земля, но легкой и прозрачной, как ветер.

Но сегодня на палой прошлогодней листве, среди тонких стрелок травы и зеленых клочков мха, ничто не шевелилось. Яра приблизилась к камню, взглянула на оставленный кем-то круглый сыр в ветошке – вчера утром его не было, видно, после кто-то приходил. И замерла.

Вся обширная серая поверхность камня была усеяна каплями воды. Камень будто плакал.

Яру охватил жар. В ушах зашумело, в глазах потемнело. Но она все смотрела, пытаясь убедиться, что ей не мерещится, и не решаясь прикоснуться к холодной, шероховатой серой шкуре священного камня.

И чем дольше Яра смотрела на камень, тем более темными казались эти капли. Не светлыми, как роса, а красными, как кровь.





* * *


Марушкам в белый свет не дозволялось выходить без большой нужды, и Толкун-Баба передавала людям вести через прислужниц-чернавок. В Хотимирль от нее пришла Костра – худощавая бойкая женщина средних лет.

– Весть тревожную прислала тебе, княже, матушка наша, – сказала она, поклонившись Благожиту. – Утром нынешним заплакал Перунов камень горькими слезами, кровавыми. Худые времена роду Хотимирову слезы его возвещают.

– Какие это худые времена? – опешил Благожит.

– Или смерть чью безвременную, наглую, неурожай, скотины мор… или войну, может, – объявила Костра.

Чернавки привыкли исполнять должность вестниц, и иные из них находили радость в передаче дурных вестей, будто мстя белому свету за то, что сами в нем не прижились.

– Дайте божечки тому, кто зло на нас мыслит, чтоб его свело и скрутило! – Благожит горестно всплеснул руками. – А у нас еще овес не сеян! Чтоб тому злыдню ручки скрутило как крючки, а ножки как кочережки! Кабы ему со света белого сгинуть! Кабы его Перун молнией треснул! Чтоб его буря забурила! Чтоб его тьма затемнила!

Собравшиеся при виде серой вестовщицы родичи подхватили за ним:

– Чтоб тех злыдней огонь взял! Чтоб давило задавило! – со всех сторон слышалось бормотание.

Встревоженные Хотимировы внуки отводили душу, давая себе время опомниться, чтобы осмыслить новость. Костра, в серой сорочке из грубого льна, в серой свите, с серым платом на голове, стояла молча, похожая на тень среди живых, ярких родовичей.

– Что сказала Толкун-Баба: нужно жертвы принести, чтобы беду отвадить? – спросила Карислава. – От посевов, от скотины, от людей!

– А как беду отводить, – Костра повернулась и поклонилась княгине, – сказала матушка, ты сама ведаешь.

Это была правда: способам отводить всевозможные беды от человека, от семьи и рода, от скотины, от селения и полей Карислава обучалась целых семь лет.

Но от чего именно оберегаться? Созвали мудрую чадь с окрестных весей. Князь жил у подножия холма, где располагался древний родовой городок. Основал его сам Хотимир, пращур всего рода; в его память сами они называли себя хотимиричами, а прозвище дреговичей, людей болотных, им дали соседи. За несколько веков потомки Хотимира расселились по округе, и близ городца оставался только род старшего сына. Как почти все славянские городцы, Хотимирль стоял на возвышенности – песчаном холме, окруженный валом и тыном. Внутри вдоль вала стояли длинные избы-обчины, где мужи Хотимировой волости собирались на совет и на пиры.

Развели огонь в обложенном камнями очаге, угостили деревянных Деда и Бабу, попросили о совете. Князь и княгиня сидели во главе стола, он – справа, она – слева. На другом конце стола устроился дед Лукома – Благожитов вуй, лесной отец. Вырастив сыновей и овдовев, он не стал брать другую жену, а лет пятнадцать назад ушел жить в лес, где зимой обучал парней-«волколаков», а летом собирал целебные травы. Благожит и Лукомир так и сидели, как Перун и Велес на верхнем и нижнем краю мира, а между ними, как род людской, расселись в два ряда главы родов.

– Велес-то наш стар, а не то выкрал бы с неба Зарю-Зареницу, – шепнул соседу Собивой из Богушиной веси и тайком кивнул на Кариславу.

Напротив седобородого, но крепкого, как дуб, старика, рядом с мужем-средовеком румяная княгиня и правда была как заря красоты и юности.

– Дочь моя, Яронега, сама вчерашним утром слезы кровавые на Перуновом камне застала, – стал рассказывать Благожит. – Да ведь молчит камень, не молвит словом человеческим, что за гроза, что за беда идет. Самим надо мыслить, отцы, что за напасть да как ее избыть.

Стали перебирать всевозможные беды: мор на людей и скотину, неурожай – то ли высушит посевы, то ли вымочит, то ли градом побьет, то ли молнией сожжет. Но приметы на урожай были неплохи, всходы дружны, и погода не обещала измениться к худшему. Смерть, война – пока все здоровы, на это верных примет не имеется. Порча, колдовство чужое? Так вроде не ссорились ни с кем. Решили, что пока явной беды никакой нет, проделать обереги на самое важное: посевы, скотину и жилье.

Начали с Перунова камня. Сам Благожит, как Перунов старший жрец-владыка, возглавил шествие через лес, а за ним шли отцы всех семей. Обнесли по кругу на железном совке горящие угли с можжевельником, дымом очищая поляну, полили камень молоком.

Вы прочитали книгу в ознакомительном фрагменте. 
Купить недорого с доставкой можно здесь.