Смертная чаша весов

В ответ послышался раздраженный вздох женщины, и сыщик почувствовал ярость при мысли о том, как много возможностей таится в этом вздохе. А он не в состоянии ими воспользоваться… Черт побери этого Рэтбоуна!

— А тебе она нравилась? По крайней мере, до своего поступка? — стал он расспрашивать фон Зейдлиц.

Она подошла на шаг ближе, и теперь Монк мог ощущать запах ее волос. На его щеку пахнуло теплом.

— Меня она не интересовала ни в малейшей степени, — тихо ответила Эвелина. — Я всегда считала ее немного сумасшедшей. Она постоянно влюблялась в самых неподходящих людей. Однажды это был врач, намного старше ее и некрасивый, как старый башмак. Однако Зора его обожала, а когда он умер, стала вести себя просто отвратительно. Она всех игнорировала. Между прочим, кремировала его тело и развеяла прах с горной вершины, а затем отправилась в долгое нелепое путешествие в верховья Нила или что-то в этом роде. Ее не было несколько лет, и говорили, что она влюбилась в египтянина и живет с ним.

По голосу Эвелины можно было почувствовать, как ей противно говорить о подобных вещах.

— Разумеется, замуж за него она не выходила! Хотя и нельзя заключить христианский брак с египтянином, — добавила она и внезапно рассмеялась.

Монку ее смех показался излишне пронзительным. Он вспомнил Зору, какой видел ее в Лондоне. Это была необыкновенная женщина, эксцентричная, страстная, но не примитивная и, насколько он мог судить, не бесчестная. Она ему понравилась, и он не видел ничего предосудительного в том, чтобы влюбиться в человека другого поколения или даже другой расы. Такой союз может быть трагичным, но в нем нет ничего унизительного.

Эвелина подняла глаза. Она снова улыбалась. Звездный свет делал ее кожу удивительно прозрачной. Широко расставленные глаза были полны смеха и нежности. Детектив наклонился, поцеловал ее, и она прильнула к нему, словно растаяв в его объятиях.





* * *


Через несколько дней Монк приехал в Фельцбург, усталый и жаждущий оказаться в незамкнутом пространстве, совершать прогулки и спать, вытянувшись в обычной кровати.

Но времени для таких удовольствий было немного. Он привез рекомендательное письмо Стефана, который остался в Венеции, и теперь сыщик немедленно пошел представиться адресату.

— О, я вас ожидал! — Человек, принявший Уильяма, оказался гораздо старше, чем тот предполагал, лет пятидесяти пяти. Это был старый худощавый военный с дуэльными шрамами на щеках[8]. Вытянувшись во весь рост и несгибаемый, как палка, он приветствовал гостя.

— Стефан писал о вашем возможном визите. — Улыбка. — Чем я могу быть полезен? Мой дом к вашим услугам, а также время и все мои способности.

— Благодарю! — Монк облегченно вздохнул. Он понятия не имел, что ему надо искать, не говоря уже о том, как найти искомое; но, по крайней мере, ему предлагали гостеприимство, и он с восторгом отнесся к этому предложению. — Вы очень добры, полковник Эуген.

— Вы хотите остановиться у меня? Хорошо, очень хорошо! Хотите есть? Мой слуга позаботится о вашем багаже. Путешествие прошло удачно?

Это был риторический вопрос. У детектива возникло сильное впечатление, что перед ним стоит человек, для которого любое путешествие удачно, если добираешься до цели живым.

Уильям без дальнейших разговоров принял предложение и последовал за хозяином к столу из темного дерева, накрытому вышитой полотняной скатертью, на которой красовалось тяжелое серебро. Их ждал хороший завтрак. За каминной решеткой трепетало невысокое пламя. Стены, обитые деревянными панелями, были увешаны всякого рода холодным оружием — от рапир до сабель.

— Так чем я могу вам помочь? — спросил Эуген, когда им подали суп. — Я в вашем распоряжении.

— Мне нужно правильно уяснить политическую ситуацию, — откровенно сказал Монк, — и как можно больше узнать о прошлом.

— Вы предполагаете, что кто-то убил Фридриха? — Полковник нахмурился; его гладкое, если не считать шрамов, лицо выражало удивление.

— Это возможно, если судить на основании фактических данных. Вас это удивляет?

Сыщик ожидал, что Эуген будет потрясен и разгневан. Но в его ответе не было ничего подобного — одна лишь философская грусть.

— Я не верю, что его могла убить Гизела Беренц, но мне нетрудно поверить, что это мог сделать кто-то другой, из политических мотивов, — ответил старый солдат. — Все немецкие государства находятся на грани больших перемен. Ведь в сорок восьмом году у нас происходили волнения…

Он поднес ложку супа ко рту и проглотил его, словно не замечая вкуса.

— По всей Европе поднимается волна национальных движений, и выше всего она здесь. Полагаю, рано или поздно мы все станем единым государством. Иногда небольшие княжества, вроде нашего, сохраняют независимость в силу какой-то исторической случайности или географического положения, и это дает им уникальный статус в мире. Большие страны не посягают на их государственность. Такое бывает. Но обычно они поглощаются соседями. Фридрих был уверен, что мы сумеем сохранить самостоятельность. По крайней мере, — поправился полковник, — мы так думали. Граф Лансдорф, приверженный сторонник этой идеи, и, конечно, сама герцогиня были за это. Она всю жизнь посвятила сохранению династии и служению ей. И никакое обязательство не было для нее слишком тяжелым, никакая жертва не казалась чересчур великой, когда дело шло о выполнении долга.

— За исключением того, что она не смогла простить Гизелу, — вставил Монк, внимательно следя за выражением лица собеседника.

Он не увидел никакого отклика на прозвучавшую иронию.

— Но простить Гизелу означало бы разрешить ей вернуться, — ответил Эуген, доедая суп и обламывая кусочек хлеба на тарелке. — Это невозможно. И если б вы были знакомы с Ульрикой, то никогда бы не усомнились в ее решимости.

Слуга убрал тарелки и внес блюдо с тушеной бараниной, ростбифом и отварными овощами.

— Почему вы готовы помогать иностранцу, который пытается все разузнать о столь огорчительном и некрасивом деле? — спросил Монк, получая изрядную порцию второго блюда.

Старый военный ни минуты не колебался с ответом. Тень скользнула по его лицу, а в небесно-голубых глазах промелькнула смешливая искорка.

— Глубокомысленный вопрос, сэр. Да потому, что, зная истину, я могу лучше послужить своей стране и ее интересам.

Детективу внезапно сделалось холодно, словно он проглотил кусок мороженого мяса. Эуген мог бы добавить: «Это не значит, что я позволю разглашать данную истину». На мгновение взгляд полковника выразил именно эту мысль.

— Понимаю, — тихо ответил Монк. — А что послужило бы к пользе вашей страны? Случайная смерть? Убийство, осуществленное наемным убийцей, желательно неизвестным, или же совершенное женой из личных мотивов?

Эуген холодно улыбнулся, но в его взгляде мелькнуло одобрение.


— На этот счет существует определенное мнение, сэр, но моего вам знать не нужно, и не в моих интересах, чтобы вы его узнали. В данный момент Фельцбург — опасный город. Мы стоим на перекрестке истории, насчитывающей половину тысячелетия, а возможно, и в конце ее. В начале же нового исторического пути стоит Германия — как единая нация, а не конгломерат с единым языком и культурой.

Монк молча ждал, что последует дальше, не желая перебивать, поскольку был уверен, что его новому знакомому есть что еще сказать. Глаза у него сверкали, и на лице читались нетерпение и решительность, которых он не мог скрыть.

— После распада Священной Римской империи в ходе наполеоновских войн, — продолжал Эуген, совершенно забыв о еде, — мы превратились в конгломерат отдельных территориальных княжеств, говорящих на одном языке, обладающих единой культурой и надеющихся, что однажды их общие мечты осуществятся, но в каждом княжестве на свой собственный лад. — Он пытливо посмотрел на Монка. — В некоторых княжествах либеральные порядки, в других царят хаос или диктаторские, репрессивные власти. Одни жаждут свободы печати, в то время как самые могущественные, Австрия и Пруссия, убеждены, что цензура так же необходима для выживания, как и армия.

Что-то слабо всколыхнулось в памяти Уильяма. Из Европы тогда пришли вести о восстаниях по всему континенту, о мужчинах и женщинах, сражающихся на баррикадах, о войсках на улицах, прокламациях и петициях, о нападении кавалерии на гражданское население, о стрельбе по толпам… На краткий миг у многих воспрянули безумные надежды, но затем, по мере того как одно восстание подавлялось за другим, наступило отчаяние, и опять воцарилось угнетение, более утонченное и менее явное, чем прежде. Но когда это было? Как давно? В 1848-м?

Детектив не отводил взгляда от Эугена и слушал.

— На короткое время у нас появились парламенты, — рассказывал тот дальше. — Великие национальные деятели стали провозглашать либеральные идеи свободы и равенства для широких масс. Их тоже сокрушили, или же они сами прекратили существование по причине инертности и неопытности.

— И у вас в Фельцбурге тоже так было? — осведомился Монк. Ему претило его собственное невежество, но он должен был все узнать.

Полковник налил им обоим прекрасного бургундского.

— Да, но у нас все это продолжалось очень недолго, — ответил он. — Пришлось прибегнуть к небольшому насилию. Герцог уже даровал некоторые реформы, узаконил гораздо более сносные условия существования для рабочих, дал относительную свободу печати…

На худом лице Эугена промелькнула улыбка. Монку она показалась восторженной.

— Полагаю, это все Ульрика, — сказал старый военный. — Некоторые, правда, думают, что она была против реформ. Герцогиня, разумеется, предпочла бы абсолютную монархию, если б смогла этого добиться. Тогда она управляла бы страной, как ваша королева Елизавета, отдавая повеления и отрубая головы тем, кто ей противоречит. Но она родилась на триста лет позже Елизаветы, время ушло, а Ульрика слишком умна, чтобы не считаться со средствами в достижении цели. Лучше кинуть подачку, умаслить — и тем самым сбить волну неудовольствия. Нельзя править народом, который тебя ненавидит, разве что очень недолго. А она думает о будущем. Она хочет обеспечить трон дальнейшим поколениям своих наследников.

— Но ведь наследников нет, — заметил Монк.

— И это подводит нас к самой сути дела. Если б Фридрих вернулся один, без Гизелы, если б он оставил ее и женился снова, тогда наследник появился бы.

Эуген подался вперед, лицо его выражало крайнюю степень волнения.

— И ни один человек, принадлежащий к партии герцогини, никогда бы не убил Фридриха! Это абсолютная истина! А если он все-таки убит, тогда ищите убийцу среди тех, кто стоит за объединение и не имеет ничего против того, что страну поглотят Пруссия, Ганновер, Бавария или другие государства, достаточно сильные для этого. Или же убийца — тот, кому обещано видное положение или земельные и прочие владения, обещаны теми, кто, по мнению этого человека, сильнее. В сорок восьмом году была предпринята попытка сделать одного из австрийских эрцгерцогов королем всей Германии. Слава богу, затея провалилась. Но это не значит, что сторонники объединения не попытаются опять что-нибудь придумать.

Голова у Монка закружилась.

— Возможности бесконечны… — пробормотал он.

— Нет, не бесконечны, но значительны.

Полковник начал жадно есть, и Ульям последовал его примеру. Он наслаждался едой и даже удивился собственному аппетиту.

— А что вы скажете о принце Вальдо? — спросил детектив с набитым ртом.

— Завтра я вас с ним познакомлю, — пообещал Эуген. — Завтра.





* * *


Военный сдержал слово. Его камердинер выгладил одежду Монка, и теперь смокинг сыщика висел в платяном шкафу. Все рубашки были выстираны и сияли белизной, а запонки и косточки для воротничков лежали на прикроватном столике — там же, где и принадлежности для бритья и умывания. И Уильям еще раз порадовался, что в прошлом был достаточно тщеславен и экстравагантен и предпочитал вещи только отличного качества. В прошлом, которое сейчас он не мог припомнить.

Монк уже выбрал запонки — агатовые, в золотой оправе, — когда вдруг очень живо вспомнил, как так же выбирал их прежде, готовясь отправиться на званый обед в Лондоне. Он сопровождал человека, который учил его и давал ему средства к существованию и приют. Этот человек терпеливо относился к невежеству Монка, к отсутствию у него лоска, к его заносчивости и даже иногда грубости. С бесконечным терпением он наставлял его не только в умении делать выгодные инвестиции, но и в искусстве быть джентльменом, и в конце концов научил его одеваться хорошо, но не броско, научил тому, как выбрать хороший покрой костюма, хорошие ботинки и рубашку, и даже тому, как вести себя с портным. Он учил Уильяма, какой нож или вилку использовать и как держать их изящно, когда и как говорить, а когда хранить молчание или же к месту рассмеяться. Прошло несколько лет, и он превратил провинциального юношу из Нортумберленда в настоящего джентльмена, с тем бессознательным ощущением свободы и уверенности в себе, что всегда отличает хорошо воспитанных людей от заурядных.

Монк вспомнил все это, коснувшись запонки из драгоценного металла. Снова, как прежде, он был в лондонском доме своего наставника, двадцать или даже больше лет назад, и одевался к обеду. Повод был важный. Что-то должно было случиться, и он испытывал чувство страха. У него были могущественные враги, достаточно могущественные, чтобы погубить его карьеру и даже арестовать и заточить в тюрьму. Его обвиняли в каком-то в высшей степени бесчестном поступке. Он был не виноват, но доказать этого не мог… никому. Страх ледяной рукой сжимал душу Уильяма. Положение было безвыходным. Ему потребовалась вся сила воли, чтобы подавить панический крик, который так и рвался у него из глотки.

Однако тогда ничего не произошло — в этом детектив, во всяком случае, был уверен. Но почему? Что предотвратило его гибель? Каким образом он спасся? Или его спас кто-то другой? И какой ценой?

Наставник Уильяма окончил свои дни в заключении. Его предали, и он был сломлен лживым обвинением. А Монк отчаянно боролся, пытаясь восстановить справедливость, но потерпел поражение. Вот и все, что он помнил. Это были какие-то обрывки воспоминаний. Он помнил, например, жену своего наставника, как она плакала и слезы отчаяния катились по ее щекам…

Он бы все отдал, только бы помочь им, но у него ничего не было: ни денег, ни влияния, ни каких-либо полезных навыков.

Сыщик не знал, что случилось после. Все, что он мог вырвать из мрака амнезии, — это чувство свершившейся трагедии, ярости и тщетности усилий. Он знал, что именно поэтому оставил банковское дело и пошел служить в полицию — чтобы сражаться против подобной несправедливости, чтобы находить и наказывать обманщиков и разрушителей, чтобы такого не случалось опять и опять с другими невинными людьми. Он смог научиться новому делу, находить оружие для борьбы и пускать его в ход против негодяев, если потребуется.

Но что это был за дом, о котором он сейчас вспомнил с таким леденящим душу страхом? Дом был особенным, и Монк чувствовал к былому наставнику не просто благодарность за годы участливого, доброго отношения. Ему казалось, что он словно получил какой-то драгоценный дар. Воздал ли он за него?

Детектив не имел об этом совершенно никакого понятия. В его сознании царила тьма, и на мозг давило сознание долга и всепоглощающее желание узнать, вспомнить…

Прием состоялся в огромном зале, ярко освещенном люстрами, свисавшими с потолка, украшенного великолепной росписью. Присутствовало, наверное, около сотни человек, не больше, но пышные юбки женщин и их туалеты пастельных, сдержанных тонов заполняли, казалось, все пространство. Мужчины в черных смокингах стояли как деревья с облетевшей листвой среди моря цветов. Свет дрожал тысячью искр в бриллиантах, украшавших головы и запястья дам. Время от времени вместе с болтовней и смехом до Монка доносилось щелканье каблуков — это кланялись военные.

Говорили главным образом по-немецки, но, когда Эуген представил сыщика, собеседники переходили на английский из вежливости к его незнанию языка.

Говорили о разных банальностях: обменивались мнениями о погоде, спектаклях, международных новостях и сплетнях, о последних новинках в сферах музыки и философии… И никто не упоминал о скандальном процессе, который вот-вот должен был начаться в Лондоне. Никто даже словом не упомянул о смерти Фридриха. Она случилась шесть месяцев назад, но с тех пор могло пройти и шесть лет, и даже двадцать, потому что он отказался от трона и родины и покинул ее навсегда. Возможно, для собравшихся он тогда же и умер. Если кого-то и заботило, удастся ли Гизеле защитить себя от обвинения в убийстве и погибнет ли репутация Зоры фон Рюстов, то они и словом об этом не обмолвились.

Время от времени разговор переходил на серьезные темы, и тогда люди начинали беседовать о последствиях восстаний 1848 года и о том, что подавление инакомыслия стало еще свирепее, особенно в Пруссии.