Смертная чаша весов

Мисс Лэттерли начала было говорить, что все не так плохо, как могло бы быть, что Роберт не будет испытывать боли, но затем поняла, что они с доктором не смогут рассматривать положение так, как стоящая перед ними женщина. Для них то, что есть, уже было самым плохим.

— Да, — ответил врач за Эстер. — Боюсь, надежда на то, что он сможет ходить, нереальна. Я… я очень сожалею об этом.

Нервы у него не выдержали, и он не смог рассказать обо всем подробно, как и сказал медсестре. Возможно, доктор увидел по лицу Бернда, что более подробное объяснение будет для него невыносимо.

— Вы можете… чем-нибудь помочь? — спросил глава семьи. — Может быть, пригласить еще кого-нибудь из ваших коллег? Я не хочу вас обижать, но что, если попытаться узнать еще одно мнение? Например, хирурга? Теперь, когда можно оперировать под анестезией, вы, конечно, смогли бы… поправить то, что сломано? Я…

Он не закончил фразу и замолчал.

Дагмара придвинулась к нему, крепче опершись на его руку.

— Мы можем починить сломанные кости, — ответил врач как можно спокойнее, — но он страдает не от переломов костей. Поврежден нерв, который отвечает за ощущение, за чувствительность.

— А почему он не может передвигаться без этой чувствительности? — запальчиво осведомился Олленхайм. — Он ведь может все равно научиться ходить? Я знал таких людей, которые ходили как-то и с параличом ног.

Лицо у него потемнело от боли и чувства беспомощности. Правда была для него невыносима.

— Да, для этого потребуется время, но мы этого добьемся! — заявил он решительно.

— Нет, — заговорила наконец сиделка.

Бернд зло взглянул на нее.

— Спасибо вам за ваше мнение, мисс Лэттерли, и за вашу помощь, но в данном случае они не потребуются. Я не откажусь от надежды на выздоровление сына! — Голос у него оборвался, и он нашел прибежище в гневе. — Ваше место и роль — ухаживать за ним. Вы — сиделка, не врач! И пожалуйста, не высказывайте медицинских суждений, они вне вашей компетенции.

Дагмара вздрогнула, как от удара.

Доктор открыл было рот, но не нашелся что сказать.

— Но это не мнение врача, — серьезно возразила Эстер. — Мне пришлось повидать немало тех, кто примирился с фактом, что их увечья необратимы. И когда они находили в себе силы принять правду, жестоко было бы поддерживать в них надежду на невозможное. Ведь это значило бы заставлять их нести еще и ваше бремя, не только свое.

— Да как вы смеете?! — взорвался барон. — Ваша наглость просто невыносима! Я буду…

— Это не наглость, Бернд, — перебила Дагмара мужа, взяв его за руку и еще теснее прижимаясь к нему. — Она старается нам помочь сделать так, чтобы Роберту было лучше. Если он не сможет ходить, будет добрее по отношению к нему не притворяться, что все так или иначе наладится.

Олленхейм отодвинулся, отбросив ее руку. Отталкивая жену, он отказывался принять и ее слова.

— Значит, ты так легко сдаешься? Ну а я не сдамся никогда! Он мой сын… Я не могу его предать! — И он отвернулся, чтобы скрыть гримасу горя.

Дагмара повернулась к Эстер с искаженным болью лицом.

— Извините, — прошептала она, пытаясь взять себя в руки. — Он не хотел вас обидеть. Я знаю, вы говорите все это, желая Роберту по возможности всего лучшего. Мы должны смотреть правде в глаза, какова бы она ни была. Вы поможете мне сказать обо всем сыну, пожалуйста?

— Конечно. — Сиделка едва не предложила матери своего пациента избавить ее от этой тягостной обязанности, если она пожелает, но сразу поняла, что из-за этого у баронессы может появиться такое чувство, будто она из трусости предала собственного сына. Это было необходимо если даже не для Роберта, то для самой Дагмары — чтобы ему все сказала именно она.

Женщины вместе подошли к двери больного. Доктор следовал за ними. Бернд внезапно круто обернулся, словно хотел что-то сказать, но потом передумал. Мужчина понимал, что для всех выйдет только тяжелее, если он не сможет справиться со своими чувствами.

Поднявшись наверх, Дагмара постучалась к Роберту и, услышав его голос, толчком открыла дверь и вошла. Эстер проскользнула следом за ней. Роберт сидел, как всегда, откинувшись на подушки, но был бледен как мел.

Баронесса Олленхайм остановилась. Мисс Лэттерли ужасно хотелось сказать все за нее, но она подавила это желание, проглотив слова, и горло у нее больно сдавило.

Роберт глядел на мать. Сначала в его глазах была надежда, но потом она уступила место страху.

— Я очень огорчена, мой дорогой, — начала Дагмара, и голос у нее стал хриплым от сдерживаемых слез. — Тебе не лучше. Мы должны решить, как действовать далее в теперешнем положении.

Молодой человек хотел что-то сказать, однако лишь сжал кулаки и молча, пристально посмотрел на баронессу. На минуту он, казалось, потерял дар речи.

Дагмара сделала шаг вперед, но снова остановилась.

Эстер знала, что никакими словами тут не помочь. Сейчас боль была всеобъемлющей, она подавляла все остальные чувства. Это, в свою очередь, почти обязательно уступит место, хотя бы отчасти, гневу, затем отчаянию, жалости к себе и, наконец, смирению, после чего начнется период приспособления к новой ситуации.

Баронесса Олленхайм снова двинулась вперед и села на край постели. Она взяла руку Роберта в свои, а он нервно сжал пальцами ее ладонь и смотрел прямо перед собой, но ничего не видел. Так она и держала его за руку.

Мисс Лэттерли попятилась, вышла и закрыла за собой дверь.





* * *


Только на следующий день, уже поздно утром, Эстер снова увидела Бернда. Она сидела у камина в зеленой утренней гостиной и писала письма. Одно-два были ее собственными, остальные же она отправляла от имени Дагмары ее друзьям с извинениями по поводу невозможности их принять. В этот момент в гостиную и вошел хозяин дома.


— Доброе утро, мисс Лэттерли, — сказал он натянуто. — Полагаю, я должен извиниться перед вами за свои вчерашние слова. В них не было нисколько неудовольствия, направленного против вас лично. Я вам… в высшей степени… благодарен… за уход, за заботу о моем сыне…

Женщина улыбнулась и положила перо.

— Я и не сомневалась в этом, сэр. Ваше горе так естественно! На вашем месте каждый так себя чувствовал бы; и пожалуйста, больше незачем об этом говорить.

— Но моя жена сказала, что я… был груб.

— Я уже об этом забыла.

— Благодарю. Я… я надеюсь, вы останетесь, чтобы и далее ухаживать за Робертом? Он будет очень в этом нуждаться. Конечно, со временем мы прибегнем к помощи слуги-мужчины, но до тех пор…

— Он постепенно научится гораздо большему, чем умеет сейчас, — заверила его Эстер. — А до тех пор… он лишен некоторых способностей, но он теперь не болен. Самым удобным для него было бы пользоваться специальным креслом на колесиках, чтобы двигаться по дому…

Олленхайм заморгал.

— Но ему это очень не понравится. Люди станут… жалеть его. Он будет чувствовать себя… — Барон осекся, будучи не в силах продолжать.

— До некоторой степени независимым, — закончила за него медсестра. — Альтернатива этому — оставаться в постели. Но в этом нет никакой необходимости. Он не инвалид. При нем его руки, голова и чувства.

— Но он же станет калекой… — Бернд говорил обо всем в будущем времени, словно думать об этом как о свершившемся факте было для него невыносимо.

— Он не может пользоваться своими ногами, — сказала Эстер, стараясь выражаться как можно осторожнее. — И вы должны помочь ему в полной мере использовать то, чем он владеет. Возможно, люди сначала будут его жалеть, но потом перестанут, если убедятся, что сам он о себе не сокрушается.

Барон пристально глядел на свою собеседницу. Вид у него был измученный, глаза, обведенные черными кругами, ввалились, а кожа лица приняла какой-то пергаментный оттенок.

— Хотелось бы думать, что вы правы, мисс Лэттерли, — сказал он спустя минуту-две. — Но вы так легко обо всем говорите… Я знаю, вы видели много молодых людей, искалеченных войной, и последствия ее для них были, возможно, гораздо страшнее, чем для Роберта. Но вы были свидетельницей только первого, самого ужасного взрыва горя, а потом занимались другим пациентом. Вам неизвестно, как медленно для искалеченных тянулись последующие годы и как нестерпима горечь обманутых надежд, их вынужденной отрезанности от мира, которая лишает всех… радостей и удовольствий, всех преимуществ жизни.

— Я ухаживала не только за солдатами, барон Олленхайм, — мягко возразила Эстер. — Но, пожалуйста, пусть Роберт даже и не подозревает, что вы считаете его жизнь такой неполноценной, иначе вы совсем сокрушите его дух, и ваша убежденность, ваши страхи, что для него все кончено, могут реализоваться на практике.

Бернд снова воззрился на нее, и в его взгляде попеременно отразились сомнение, гнев, любопытство и, наконец, понимание.

— Кому вы пишете? — поинтересовался он, глядя на бумагу и перо. — Жена сказала, что вы согласились помочь ей написать несколько необходимых писем. Тогда, может быть, вы поблагодарите от нас мисс Стэнхоуп и сообщите ей, что ее усилия больше не потребуются? Как вы думаете, будет удобно предложить ей некоторое вознаграждение за ее доброту? Насколько я понимаю, она очень стеснена в средствах?

— Нет, я не думаю, что это было бы уместно! — резко возразила девушка. — Более того, я считаю, что это было бы очень большой ошибкой — отказаться сейчас от ее забот. Кто-то должен убедить Роберта покинуть стены и найти новые возможности времяпрепровождения.

— Выйти из дома? — Мужчина был так потрясен, что на его бледных щеках вспыхнули два красных пятна. — Я даже подумать не могу, мисс Лэттерли, чтобы он захотел покинуть дом! И с вашей стороны неразумно это предлагать.

— Он искалечен, барон Олленхайм, но не изуродован, — заметила Эстер. — Ему некого и нечего стыдиться.

— Ну, разумеется, нечего! — Бернд рассердился уже по-настоящему, так как сам испытывал как раз стыд по той причине, что кто-то из его семейства не вполне такой, как все люди, недостаточно мужествен и теперь зависим от помощи других.

— Было бы разумно поддержать его желание видеть мисс Стэнхоуп, — упрямо повторила медсестра. — Она уже вполне отдает себе отчет в сложившейся ситуации, и для Роберта общаться с ней легче, чем довериться какому-то новому человеку, — по крайней мере, на первых порах.

Барон несколько минут размышлял, прежде чем ответить. Вид у него был ужасающе усталым.

— Не хочу быть несправедливым к этой девушке, — сказал он наконец. — Она уже, судя по ее внешнему виду и по тому, что жена мне рассказывала об обстоятельствах ее жизни, достаточно несчастна сама. Мы не можем предложить ей постоянного места. Роберту потребуется опытный слуга, и, естественно, со временем он возобновит прежние дружеские связи с теми, кто пожелает приспособиться к его новому положению. — При этих словах лицо Бернда исказилось. — И тогда девушка может почувствовать себя лишней, — закончил он. — Мы не должны злоупотреблять ни ее добротой, ни столь уязвимым душевным состоянием.

Он вовсе не хотел задеть Эстер своими словами, но та почувствовала, что они подразумевают ее собственное положение в этом доме: ее нанимают в период острой боли и отчаяния, на нее полагаются, ей верят в краткий момент кризиса, а когда он пройдет, ей заплатят, после чего поблагодарят и уволят. Ни она, ни Виктория не могут быть постоянной частью жизни этого дома, быть на равных с хозяевами в социальном отношении и стать им друзьями, разве только в очень узком и строго ограниченном понимании этого слова. Отличие лишь в том, что Виктории не уплатили бы, потому что ее положение в этом доме было гораздо менее понятным и объяснимым.

— Но, может быть, мы позволим самому Роберту принять решение? — ответила сиделка не так хладнокровно и горделиво, как ей того хотелось бы. Она рассердилась на такое отношение к Виктории и к самой себе и остро ощутила свое одиночество.

— Очень хорошо, — неохотно уступил Олленхайм, совершенно не представляя, что она в эту минуту чувствует. Да ему даже и в голову не пришло, что она вообще может чувствовать! — Пусть будет так на некоторое время.





* * *


Виктория появилась уже на следующее утро. Мисс Лэттерли увидела ее прежде, чем та стала подниматься наверх. Медсестра остановила ее кивком головы на лестничной площадке рядом с огромной китайской чашей, в которую была посажена пальма. Солнечный свет заливал площадку, ложась яркими квадратами на навощенный пол.

На Виктории было шерстяное платье цвета темной сливы — очевидно, оно осталось в ее гардеробе от более счастливых времен. Платье было ей очень к лицу, оно придавало ему краски, а белый воротничок сообщал блеск глазам. Но все это не могло ни смягчить тревожность взгляда девушки, ни погасить быструю вспышку понимания того, что произошло.

— Он теперь знает, да? — спросила она прежде, чем Эстер успела вымолвить хоть слово.

Отрицать или уклоняться от ответа было бессмысленно.

— Да, — кивнула сиделка.

— А как барон и баронесса? Они, наверное, очень страдают…

— Да… и я думаю, вы смогли бы помочь. Вас уже нельзя так поразить. Вы сами, в известном смысле слова, это испытали. И потрясение, и гнев у вас уже прошли.