Шутка

Каким же я стал уязвимым. Когда-то я считал, что каждый мой поступок должен дать результат, верил, что одним удачно задуманным штрихом смог бы рассечь надвое скалу, а теперь даже стекло стало для меня непреодолимым препятствием. Я увидел собственное отражение: человек с ведерком в руке стоит, расставив ноги, наклонившись вперед, глаза под надбровными дугами – как две пещеры, торчащие скулы, ввалившиеся щеки. Меня насквозь продувал ветер, сверху на меня давило тяжелое черное небо, в уши лез неутихающий уличный шум, все тело оцепенело, – и вдруг я осознал, что смешон. Мужчина семидесяти пяти лет, растрепанный, жалкий, в сползающих брюках, который взялся присматривать за ребенком, но не способен присмотреть даже за самим собой. Я вспомнил о предложении Марио вычерпать пустоту ведерком и едва не рассмеялся. Возможно, это и вправду был единственный выход из положения – опускать ведерко один, два, тысячу раз, вычерпать бездну, перешагнуть через перила и пойти за помощью. Выполнять эту работу надо было терпеливо и старательно, опускать и поднимать ведерко снова и снова, пока не исчезнет эта пустота, которая когда-то приводила в ужас мою мать, а теперь пугала меня. И тогда маленький балкон превратится в каменную площадку, зажатую между стеклянными стенами – двойной стеклянной дверью, громадными окнами вокзала, окнами автомобилей и домов напротив, – крепкая, устойчивая конструкция. У мальчика верный глаз. Что он такое, этот ребенок, и чем станет, когда вырастет? Сам я в детстве ощущал гордость, сознавая, в каких радужных красках мама представляет мое будущее, какие разнообразные блестящие перспективы у меня впереди. Мама сияла от счастья, когда учитель говорил ей: «Это необыкновенный мальчик, со временем он совершит великие дела». Она возвращалась домой окрыленная этими словами. Она верила им. До сих пор ни о ком в нашей семье еще не говорили, что он совершил великие дела. Такого не могли припомнить ни родственники, ни друзья, ни соседи. Людей, которые совершают великие дела, было мало, ей они не встречались, она не могла рассказать о них, не могла до них дотронуться. А вот я, как заверил ее учитель, – один из таких необыкновенных людей. Она рассказывала об этом отцу, рассказывала всем подряд, что доставляло мне большое удовольствие. Фраза учителя наполнила собой все мое существо, я был полон ею всю свою жизнь, хоть нередко у меня и возникали сомнения. А что это значит, в сущности, – «великие дела»? И чем великие дела отличаются от малых? И где тот арбитр, который решит, великие дела я совершил или малые? С годами конкуренция на поприще великих дел резко возросла. Пока нас, стремившихся к великим делам, было немного, вера в собственную исключительность была вопросом интимным. Почувствовать себя кем-то уникальным не составляло особого труда, а чтобы доказать эту свою уникальность, было достаточно небольшого успеха, некоторой наглости и кое-каких внешних признаков депрессии или безумия, поскольку эти свойства, по распространенному мнению, являются непременными спутниками таланта. Со временем, однако, претендентов на исключительность сделалось намного больше. Еще сорок лет назад они стали толпой ломиться в тесные врата святилищ, где создаются искусство и культура. А сейчас, как я часто бурчал себе под нос в тиши своей миланской квартиры, исключительность превратилась в массовое явление, в поток, прорывающийся сквозь бесчисленные бреши, которые пробили для него телевидение и интернет; сейчас исключительность встретишь на каждом шагу, ей мало платят, а бывает, она сидит без работы. Смутные мысли такого рода появлялись у меня уже несколько лет, и порой они угнетали меня. Кто я такой, в сущности? Всего лишь представитель авангарда былых времен, который открыл дорогу толпе современных халтурщиков? Один из тех людей скромного происхождения, которые больше чем полвека назад породили все более широко распространяющуюся иллюзию величия? К старости у меня окрепло убеждение, что рано или поздно должно произойти какое-то необыкновенное событие, которое с предельной ясностью покажет, что я собой представляю, и навсегда избавит меня от сомнений на этот счет. Таким долгожданным событием должен был стать бесспорный шедевр, созданный мной. Он потрясет мир и докажет всем, что моя самооценка не была завышена. И вот это знаменательное событие произошло, причем в моем родном городе. И этим событием стал не шедевр, созданный мной, а комичный инцидент: я оказался заперт на балконе в квартире, где прошло мое детство. Виновником этого инцидента стал неугомонный мальчишка, Марио, который захотел вместе с дедушкой поиграть в художника, и в ходе игры в одно мгновение вырвал из его нутра неколебимую веру в себя, порожденную давними похвалами учителей, и в продолжение игры запер его на балконе. Сейчас, на ледяном ветру, под нависающим дождем, передо мной наконец предстала истина, показавшаяся мне очевидной. Энергия в моем теле иссякла не только в последние месяцы, после перенесенной операции. Внутри меня всегда была пустота, с самой юности, с самого детства, с самого рождения. Я ждал от себя слишком многого, и только благодаря собственному упорству стал тем, кем не должен был стать. Конечно, я напряженно работал и завоевал признание. К похвалам, которыми осыпали меня в детстве, добавились неплохая профессиональная репутация и заметный успех. Но это не изменило главного – то, что я бездарен, я пуст. Зияющая бездна разверзлась не по ту сторону перил, она была во мне. И вынести это я не мог. Я готов был запустить ведерко внутрь себя, лишь бы вычерпать оттуда пустоту.

На лоб мне упали первые капли дождя. В бешенстве я швырнул ведерко через перила, бросился к двери и уперся в нее плечом. «Марио!» – выкрикнул я изо всех оставшихся сил, и, к моему удивлению, это прозвучало так оглушительно громко, что я замер и прислушался. Музыка и мультяшные голоса смолкли. Похоже, Марио наконец выключил телевизор.





4


Несколько минут прошли в тревожном ожидании. Затем появился Марио, вид у него был довольный, перед его глазами все еще резвился кто-то из нарисованных персонажей.

– Дедушка, он за ним погнался и врезался в дерево! – весело объявил Марио.

Я не стал спрашивать, кто был этот он, боясь, что Марио пустится в долгие объяснения.

– Он тебя насмешил?

– Да.

– Отлично. А сейчас ты можешь сделать кое-что для меня?

– Без проблем.

– Можешь попробовать повернуть эту ручку так, как ее поворачивает папа, когда дверь не открывается?

– Я должен взять стул.

– Не надо, ты и так сможешь.

– Нет, чтобы сделать это как надо, я должен быть таким же высоким, как папа.

Не спросив у меня разрешения, Марио взял стул и подтолкнул его к балконной двери.

– Осторожнее, Марио!

– Я справлюсь.

Он влез на стул, а я в ужасе подумал, что я буду делать, если он сейчас упадет и расшибется. Но он не упал. Встав на ноги, он взялся за ручку двери.

– Ты должен нажать очень сильно.

– Знаю.

Марио сжал губы, его взгляд стал внимательным; он дернул ручку вверх, потом вниз и радостно крикнул: «Получилось!» Я осторожно нажал на дверь. Ничего у него не получилось. Дверь была заперта.

– Молодец. Попробуешь еще раз?

– Я же открыл.

– Марио, это не игра, попробуй еще раз. Дверь должна открыться не понарошку, а по-настоящему.

Он избегал моего взгляда, смотрел в пол.

– Я хочу есть.

– Будь добр, попробуй еще раз, хорошо?

– Дедушка, я хочу есть.

Начался дождь, ледяные капли попали мне на уши, за воротник.

– Если ты хочешь есть, ты должен впустить меня в квартиру. Попробуй открыть дверь.

Он захныкал:

– У меня сегодня даже полдника не было, я маме скажу.

– Открой дверь, Марио.

– Нет, – разозлился он. – Я есть хочу. – Вдруг он спрыгнул со стула, и у меня сердце замерло в груди.

– Не ушибся? – спросил я.


Он встал на ноги.

– Я умею прыгать лучше всех в садике.

Интересно, что еще он, по его мнению, умеет делать лучше всех? И сколько времени должно пройти, прежде чем он осознает, что во многих областях его первенство – плод воображения, что реальных преимуществ у него кот наплакал, и, наконец, придет к выводу, что он не может похвастать особыми достижениями в чем бы то ни было?

– Марио, ты точно ничего себе не ушиб? Почему ты трешь щиколотку?

– Мне тут немножко больно. Пойду чего-нибудь съем, и все пройдет.

– Марио, – позвал я, видя, что он, притворно хромая, собирается опять улизнуть. – Марио, подожди, я тоже хочу есть.

– Я принесу тебе хлеба.

– Не смей отрезать хлеб ножом! – крикнул я, но он уже был в коридоре.

Но достаточно ли одного этого запрета? Что еще мне следовало ему запретить? Поджарить в тостере хлеб. Приготовить яичницу. Включить микроволновку, чтобы разморозить ужин, приготовленный Салли. И многое другое. Вся квартира была в его распоряжении, словно декорация, на фоне которой он мог с максимальным правдоподобием играть свою роль маленького всезнайки. Саверио научил его слишком многим вещам, которые превосходят возможности четырехлетнего ребенка, и он защищался от этой непосильной ответственности, превращая жизнь в игру. Так он мог легко убедить себя, что умеет все, потому что, играя, не замечал своих промахов и провалов. Как убедительно, с какой непринужденностью он делал вид, будто справляется с любым делом не хуже взрослого. Я еще помнил те далекие времена, когда с детьми говорили на детском языке. Эта традиция при всем ее идиотизме позволяла соблюдать дистанцию между большими и маленькими. Тогда детей еще не приучали произносить взрослые слова, чтобы потом хвастаться их умом и развитостью. Мы с женой принадлежали к тем людям своего поколения, которые не признавали словечек вроде «бобо». Бетта в три года говорила как по писаному, пожалуй, даже ее сыну было до нее далеко. И как же мы гордились ею, заставляли демонстрировать свои познания перед знакомыми, задавали ей вопросы, словно попугаю. А что в итоге? Из-за этих непомерных требований у нее развилось недовольство собой, страх, что она никогда не сможет оправдать надежды, которые мы на нее возлагали. Может быть, именно поэтому она говорила Марио: «Я сделаю тебе атата по попке».

По правде говоря, сейчас я тоже охотно сделал бы ему атата. Я собирался опять заорать во всю глотку, чтобы его дозваться, – одновременно я приглаживал рукой волосы, от холода я стал хуже слышать, болела голова, болели уши, – как вдруг мне показалось, что в прихожей раздался звонок. У меня перехватило дыхание. Неужели соседи со второго этажа нашли игрушки, и мама Аттилио предприняла карательную экспедицию? Я сосредоточился, пытаясь не обращать внимания на уличный шум. Да, это действительно звонок. Я застучал по стеклу: «Марио, Марио!» На этот раз он прибежал со всех ног.

– Дедушка, звонят в дверь, это мама!

– Нет, это не мама. Марио, ты можешь внимательно выслушать то, что я скажу? Прошу тебя!

– Это мама, пойду открою.

– Марио, ты не сможешь открыть. Марио, послушай. Сейчас ты подойдешь к двери и крикнешь так громко, как только сможешь: «Мой дедушка заперт на балконе, позовите кого-нибудь». Повтори.

Марио покачал головой.

– Я сам умею открывать, это мама.

Усилием воли я заставил себя говорить мягко и спокойно:

– Марио, я тебе точно говорю, это не мама, а ты не в состоянии открыть дверь, она заперта на задвижку. Подойди к двери и повтори то, что я тебе говорю: «Мой дедушка заперт на балконе, позовите кого-нибудь».

Опять звонок, долгий и раздраженный. Марио не выдержал, крикнул «Иду!» и убежал.

Мне оставалось только ждать; дождь пошел сильнее. Как я ни напрягал слух, шум улицы перекрывал все остальные звуки. Я представил себе, что мальчик все же попытается открыть дверь, подтащит стул и влезет на него, чтобы дотянуться до задвижки. Он был упрямец, и я сомневался, что он сразу же скажет то, что я просил сказать. Но надеялся, что в конце концов он, как ученый зверек, произнесет эту фразу только ради удовольствия произнести ее. Я внимательно прислушивался, и вот, несмотря на раскат грома, расслышал еще один звонок. Кто бы ни стоял на площадке лестницы, он наверняка заметил, что Марио подошел к двери, – вряд ли мальчик хранил молчание. Возможно, он не сказал в точности то, что я просил его сказать, но должен был крикнуть или пискнуть хоть что-нибудь. Я рассчитывал на это, но не мог унять тревогу. Звонков больше не было. Означало ли это, что соседи сдались и ушли, или же они вступили в переговоры с Марио?

Он вернулся в гостиную.

– Это была не мама, – сказал он.

– А кто?

– Я открыл, но там никого не было.

– Марио, скажи мне правду, ты действительно открыл дверь?

Он смотрел в пол, вид у него был недовольный.

– Я пойду есть.

– Подожди, ответь мне, ты открыл дверь по-настоящему или понарошку?

– Дедушка, у меня разболелся живот, я правда хочу есть.

– Ты помнишь, что должен был сказать: «Дедушка остался на балконе, он не может войти в квартиру?» Ты это сказал?

– Уфф, я больше не буду играть, я есть хочу.





5


И он ушел, расстроенный и грустный. В какую же скверную переделку я попал, мне все надоело, и главное, мне надоел этот ребенок. Из-за него я сейчас стоял под проливным дождем. Я повернулся спиной к комнате, я ненавидел эту квартиру; чтобы не вымокнуть до нитки, я постарался как можно плотнее прижаться к стеклу. Дождь налетал с порывами ветра, который угрожающе завывал, словно в готическом романе, и капли вырисовывали вокруг моей тени на полу живой движущийся узор. Нет, так я не смогу укрыться от этого ливня. Все на мне уже было мокрое – брюки, тапки, джемпер. С карниза обрушивался ревущий водопад, небо непрерывно озаряли молнии, за которыми следовали раскаты грома. Улица внизу мгновенно превратилась в море, и оттуда доносился бесполезный разноголосый вой противоугонных устройств. Но мне почему-то казалось, что больше всего воды скопилось во дворе. Из этой темной бездны поднимался ледяной вихрь, как если бы освещенный балкон был мостом, под которым струился бурливый поток.

Мне стало страшно, я обернулся и заглянул в комнату, чтобы проверить, вернулся ли Марио. Почему он в таком плохом настроении? Может, упал со стула, когда пытался открыть задвижку? Поглощенный мыслью о еде, ушел на кухню и напрочь забыл обо мне? А что он все это время делает там, на кухне? А если вдруг во всем квартале погаснет свет и дом погрузится во тьму, и мальчик будет вынужден как-то справляться с этим в одиночку? А я ведь тут тоже один и вдобавок под дождем! Не в силах совладать с собой, я стучал зубами; мне показалось, что я не могу дышать. Вода с промокших волос стекала на глаза, заливала шею, уши, сердце щемило от тоски. И меня начали преследовать образы, которые я сам создал в эти дни. Внутри новой квартиры оживала старая, наброски соскакивали с бумаги и превращались в хоровод моих былых возможностей и замыслов; призраки моих многочисленных «я», уничтоженных еще в зародыше или просуществовавших совсем недолго, вырвались на волю и носились по дому, ища меня. Какая нелепая развязка. Вскоре у меня заболела шея, потом затылок, я почувствовал головокружение, тошноту. А вместе с тошнотой опять возникло недавнее видение – громадный кусок сала с мясными прожилками, омерзительная первозданная материя. Но сейчас оттуда уже не выглядывали маленькие головки, пытавшиеся выбраться наружу. Теперь в этом куске сала сидел Марио, его маленькое тельце, блестящее от жира, собралось в прыжке, готовое выскочить на меня. Я закрывал глаза, потом открывал, но видение не исчезало. Вот что я должен был нарисовать, подумал я. Призрак, который мне надо было изобразить на иллюстрациях, – это Марио. И он с самого приезда был у меня перед глазами. Его живая материя содержит в себе все мыслимое, все возможное. То, что проявлялось в долгой череде спариваний и рождений, предшествовавших его появлению на свет; то, что разрушилось и исчезло со смертью; то, что миллион лет ждало своего часа, а теперь вертится, извивается, рвется вперед, требует себе билет в будущее, хочет, чтобы его рисовали, писали красками, фотографировали, снимали в кино, выкладывали в Сеть, показывали по телику, пересказывали, обсуждали. Каким потрясающим призраком был этот мальчонка, такой маленький, но такой даровитый. Я не выносил его, мне все сейчас было невыносимо. Я чувствовал, как по спине у меня хлещет дождь. Мне представлялось, что ледяное дыхание воды уже достигло балкона и он превратился в сверкающий поплавок на черном болоте размокшего города. Тут прогремел оглушительный раскат грома, от которого содрогнулся весь Неаполь. Марио вбежал в комнату, в каждой руке у него было по ломтю хлеба, он крикнул:

– Дедушка, я боюсь!