Шоу безликих

— Я не знаю, — отвечаю я. — Просто не понимаю, что сделал неправильно.

Она вздыхает и поворачивается ко мне.

— Нет, — говорит она на этот раз более мягко. — Я не думаю, что вы делаете что-то не так. — Она откладывает нож и опирается на столешницу. Ее тело покачивается, она будто пытается устоять на ногах. Когда она поднимает глаза на меня, ее взгляд прожигает меня насквозь. — Цирк — это не волшебная страна чудес, Бен. Это тюрьма.

Она подходит к окну и смотрит на раскинувшийся внизу город. Мерцающие веселыми огоньками купола цирка маячат вдали.

— Там полно детей, Бен, большинство из них младше вас, — она холодно и безрадостно усмехается. — Вы думаете, что у них был выбор, Бен? Уйти из семьи и жить как сироты?

— Я не знаю, — отвечаю я. — Может быть, им нравится быть свободными подальше от родительских глаз. И вообще, они ведь всего лишь… — Я умолкаю прежде, чем слова успевают слететь с моего языка.

— Всего лишь Отбросы? Вы ведь это собирались сказать?

Я смущенно опускаю голову. Мне больше не хочется ее расстраивать.

Она возвращается к столу и снова принимается за морковь.

— Вы правы, конечно. Там только дети Отбросов; они вообще не имеют никакого значения. У Отбросов ведь нет никаких чувств, верно?

Я молчу.

— И это правильно. Ведь вам так говорят в школе, не так ли? Так же говорят ваши родители, ваше правительство. Конечно, это правильно.

Я не уверен, хочет ли она услышать ответ. Я не знаю, что сказать, поэтому просто сижу молча.

Я смотрю на ее спину, пока Прия энергично нарезает овощи, и у меня возникает странное чувство. Отчасти это чувство вины, отчасти чувство стыда. Все это не имеет смысла. Почему я чувствую себя так, будто сделал что-то неправильное?

В конце концов я складываю сари, оставляю его на табурете, а сам выхожу из комнаты и возвращаюсь в постель.





Хошико




Амина еще не вернулась, а все остальные уснули. Все, кроме меня. Грета тоже спит, ее дыхание глубокое и спокойное. Я зарываю лицо в ее мягкие волосы и крепко обнимаю.

Как я буду себя чувствовать, когда она, наконец, согласится спать одна? Мне ненавистна эта мысль.

Этот ночной уют, который я дарю ей, он ведь обоюдный. Обычно, когда я прижимаюсь к ней, это помогает мне немного притупить боль. Но не сегодня. Сегодня все воспоминания, весь страх вырвались из-под контроля. Отказываясь сидеть взаперти, они просачиваются сквозь трещины моих внутренних стен и терзают меня.

Я пытаюсь думать о других вещах, но воспоминания стремительно крутятся в моем мозгу, как сумасшедшие черно-белые снимки, окружая меня со всех сторон.

На секунду я вижу маму, папу и Мико, какими они были перед нашей разлукой — застывшая картина, протянутые ко мне руки. Я пытаюсь дотянуться до них, чтобы коснуться трепещущих пальцев, но они исчезают, растворяются вдали. Прежде чем мне удается полностью сфокусировать взгляд на их чертах, знакомые образы всегда ускользают от меня.

Почему же я не могу их вспомнить? Почему все это исчезло? Все ушло в никуда, и меня посещают лишь мучительные проблески сознания.

А вот Грета все еще помнит своих родных. Иногда, когда ей особенно тоскливо на душе, она мысленно возвращается домой. На ее лице появляется отрешенное выражение, и мне становится понятно: она как будто находится в другом месте. Воспоминания о доме делают ее жизнь здесь труднее, я знаю, но иногда завидую этой маленькой девочке, которая всегда рядом со мной. Она еще не потеряла свою семью в отличие от меня.

Меня пугает, какими отстраненными стали мысли. Образы того места, которое я считала домом, расплывчаты, словно туманная дымка. Я пытаюсь поймать их, но они ускользают из моих рук. Когда стараюсь вспомнить хотя бы родную мать, возникает ощущение, будто я рассказываю выдуманную историю и больше не могу разобраться в том, какое воспоминание настоящее, а какое возникло в моем воображении. Именно поэтому артистам цирка запрещено контактировать со своей семьей. Так обрубают связующие нити, полностью отрывают нас от дома.

Я ненавижу, как это работает.

Раньше я постоянно плакала, вспоминая их. Меня переполняли отчаяние, неутолимая тоска по родителям и моему младшему брату. Когда нас разлучили, ему был всего год. Круглолицее крошечное существо, которое я помню, хотя это кажется невероятным. Как он мог быть круглолицым, родившись в трущобах? Моя мама все еще кормила его грудью, вот как. Она была очень бледной и слабой, как тоненькая хрупкая веточка. Должно быть, братец высасывал из нее все жизненные соки, как до него это делала я.

Она принесла себя в жертву ради него, ради нас обоих, тихо угасая с кроткой улыбкой на лице. Именно такой она была: самоотверженной, ласковой и терпеливой. Это все, что я вижу, когда оглядываюсь в прошлое: выцветшие, поблекшие очертания. Когда-нибудь я узнаю, что случилось с моей семьей.

Я отворачиваюсь и, шаря пальцами по растрескавшейся грязной штукатурке, смотрю на стену. Струйка, поток, волна: так вода прорывает плотину.

Неожиданно из глубин моей истерзанной горем груди вырывается рыдание. Я зарываюсь головой в тонкую подушку, пытаясь заглушить всхлипы. Увы, это не помогает. Если кто-то еще не спит, то обязательно услышит. Я сама довольно часто замечала, как другие рыдали по ночам.

Я уже давно не плакала. Что нашло на меня сегодня ночью? Последнее, что мне нужно, так это разбудить Грету. Это огорчит ее: она никогда не видела меня такой. Да и никто не видел. Никто, кроме Амины.

В конце концов я освобождаю из-под Греты руку, к которой она прильнула, и, стараясь не производить шума, встаю с постели. Затем тихо подхожу к окну. Взявшись за решетку, прислоняюсь лбом к прутьям и выглядываю наружу.

Отсюда видны устремившиеся ввысь, будто касающиеся звезд огромные дома толстосумов, взявшие город в кольцо. В одном из них на самом верху еще горит свет, и в окне виден чей-то силуэт.

Внезапно я слышу у себя за спиной какой-то звук и, обернувшись, замечаю Амину. Она приближается ко мне, потягиваясь и зевая на ходу.

— Как пациент? — интересуюсь я.


Она печально улыбается.

— Думаю, с ним все в порядке. Я имею в виду, что это был чистый перелом и он прекрасно срастется, если только… — ей не нужно продолжать. Я знаю, что она имеет в виду. Если ему дадут время на восстановление, то все будет в порядке, но если он не будет выступать и не сможет зарабатывать деньги для цирка, то Сильвио этого не потерпит.

Амина — обладательница сомнительной привилегии: она остается в цирке, хотя больше не может выступать. Сейчас ей двадцать. Для кого-то она уже старуха.

Примерно полтора года назад она была одной из лучших артисток цирка. Но однажды вечером Амина упала, и на этом ее карьера закончилась.

Как-то она всю ночь просидела с больным ребенком, которого звали Аран, пытаясь вернуть его к жизни после нападения группы Чистых, которые пришли в цирк, чтобы дать выход своей злобе. У нее ничего не получилось — мальчик умер, и после этого она долго мучилась бессонницей.

В тот день на арене выступали лучники, двенадцать человек. Когда ты находишься на трапеции, необходимо строго соблюдать синхронность, но если тебе при этом еще и приходится уклоняться от смертоносных стрел, которые в тебя выпускают со всех сторон, то нужно прилагать титанические усилия, чтобы сосредоточиться.

Я ясно помню, как раскачивалась на трапеции, раскинув руки, ожидая, когда она ухватится за них так, как делала это миллион раз. Я помню стрелу, скользнувшую по воздуху, вонзившуюся ей в шею и подрагивавшую, в то время как публика ревела от восторга. Я помню ее открытый рот и широко распахнутые глаза. Она утратила концентрацию лишь на мгновение, не более того, но для циркового ремесла это непозволительно много. Она пропустила свой момент. Она не поймала моих рук, и ее нога скользнула мимо трапеции. Всего миллиметр, или даже меньше, но этого хватило, чтобы случилось несчастье.

Это было похоже на замедленное движение в кино; я беспомощно наблюдала за тем, как она летит вниз. Ее протянувшиеся ко мне руки, ее глаза, такие большие и испуганные, когда она рухнула вниз, в толпу.

В ту ночь Чистые хлынули на арену, не обращая внимания на все предупреждения, сметая на своем пути охранников и заграждения. Сотни человек, объятые желанием добраться до нее раньше других. Огромная, жестокая, обезумевшая толпа.

В какой-то миг я заметила, что Амина лежит на полу, в следующий — они набросились на нее и закрыли своими телами, раздирая на части.

И они еще говорят, что это мы нелюди.

Смешно. Эти Чистые, с их внешним лоском и манерами, их спесью и чувством превосходства, которое они носят, как корону. Они животные, звери, все до единого.

Одному Богу известно, почему в тот вечер Амина не умерла. Они оставили ее умирать. Они подумали, что она мертва. Они разорвали бы ее на куски, не возьми охранники дело в свои руки. С тех пор она уже больше никогда не была прежней. Невозможно выступать под куполом цирка, если ваши руки и ноги переломаны в нескольких местах, ребра раздавлены, а пальцы скрючены и толком не разгибаются.

Сильвио оставил ее в цирке по одной-единственной причине: Амина владела врачебными навыками. Официально она этому никогда не училась, но мать показала ей, как оказывать медицинскую помощь, когда та была еще ребенком, до того, как ее забрали в цирк. С тех пор она лечит нас. Никто не говорит ей, что делать. Похоже, что она все сама знает. Это у нее в крови. Очевидно, так было в ее семье на протяжении многих поколений.

Вот почему Сильвио ее терпит. Она все еще нужна ему в отличие от всех остальных. Она сокращает ему расходы, помогает сохранить жизнь тем, кто может умереть, лечит его «живой товар», поднимает на ноги и возвращает на арену. Ему не нужно беспокоиться о затратах на дипломированного врача, он просто зовет Амину, чтобы та решала постоянно возникающие проблемы.

Единственный раз, когда я испытала к нему что-либо, кроме жгучей ненависти, был тогда, когда он пощадил Амину. В тот вечер я была даже готова в знак благодарности обнять его.

Раньше я воспринимала Амину как само собой разумеющееся. Она всегда казалась такой сильной, такой бескомпромиссной. Образец для подражания. Я бы просто не выжила без нее. Амина, неизменно поддерживала меня, заставляя поверить, что здесь тоже есть жизнь, что этому ужасному существованию когда-нибудь настанет конец. Конечно, она по-прежнему остается моим кумиром, но я знаю, что она перестала быть непобедимой. Я знаю, что должна попытаться защитить ее, точно так же, как она пытается защитить меня.

Я чувствую, как Амина пристально вглядывается в мое лицо.

— Ты плакала, — говорит она. — Что происходит?

— Я сама не знаю, — со вздохом отвечаю я. — Ничего. Все нормально. Ты, должно быть, устала. Ложись спать, честное слово, со мной все в порядке.

Она улыбнулась, но не сдвинулась с места. Затем приобняла меня, и вот мы стоим рядом, вглядываясь в лунную ночь. Я склонила голову к ее плечу и прижалась к копне кудрявых волос.

— Я думала о своих родных, — признаюсь я ей. — Никак не могу вспомнить, как выглядит моя мама.

Несколько секунд она молчит.

— Это трудно, — отвечает она. — Я тоже забываю.

— Ты? Правда?

Амина грустно кивает.

— Не позволяй никому отнимать воспоминания о своем доме. Только так ты сможешь сохранить свою семью рядом с собой. Детали могут размыться со временем, но мы никогда не теряем своих близких. Они остаются здесь, с нами, внутри нас. Они делают нас такими, какие мы есть.

Амина всегда знает, что сказать, чтобы я почувствовала себя лучше.

— Как ты думаешь, все когда-нибудь изменится? — спрашиваю я. — Эта наша жизнь?

Она отвечает решительно и без раздумий.

— Да. Если мы будем верить. Если мы не откажемся от надежды. Если будем вместе. Да, все изменится. Посмотри туда, — говорит она, указывая на город, на далекий горизонт. В небе появляется слабый розовый свет. — Наступает новый день.

Она ласково проводит по моим волосам, и я чувствую, как мои плечи расслабляются. Девушка берет меня за руку и отводит к койке. Когда я неловко устраиваюсь рядом с Гретой, она накрывает меня тонкой простыней и, присев на пол рядом, продолжает гладить меня по волосам, совсем как раньше.

Я чувствую, что засыпаю.





Бен