Сердце мастера

– Похоже, я знаю, где расположена его вилла… – Оливия произнесла тягучее, как сливочная нуга, греческое название.

– А вы очень хорошо подготовились! – заметил Штакельберг. – Именно в Итее проходила когда-то свадьба скульптора… Туда он впоследствии и перебрался со своей женой Пенелопой.

Немного помолчав, Штакельберг веско добавил:

– Господин Лаврофф в нашей телефонной беседе сообщил, что вы работаете над курсовой, посвященной искусству двадцатого века. Что ж, действительно было бы несправедливо не упомянуть о творчестве великого баварца! Я рад, что вы отдаете должное его гению, мадмуазель. Вот увидите – мода на монументализм обязательно вернется. История совершит эволюционный виток и появится новый диктатор, которому захочется увековечить в камне свой триумф!





XXXV

Река времени




В этот приезд они решили остановиться в непритязательном семейном отеле на севере Афин – в том самом квартале, где прошло ее детство.

За минувшие годы здесь ничего не изменилось: все так же на окраине пыльной дороги стояли грузовики с нагревшимися на солнце апельсинами, также пестрели бело-синие скатерки придорожных таверн, также скучали в тени на плетеных стульчиках загорелые деды, потягивая ледяной фраппе и перелистывая свежие газеты… А где-то вдалеке гудел призывно церковный колокол, заглушаемый звуком тарахтящего экскаватора и неразборчивыми криками рабочих…

Оставив вещи в номере, Оливия дошла пешком до того места, где они жили когда-то с мамой, отцом и бабушкой Софией. Их старого дома давно уже не было – он сгорел дотла во время одного из лесных пожаров. Землю продали, и на эти деньги мама устроила ее в пансион при известной хореографической школе в Париже – беззаботное карамельно-цитрусовое детство на этом закончилось.

После отъезда Оливии мама продолжала снимать квартирку в Афинах, преподавая в Академии танца имени Марьяниной. А на лето перебиралась к отцу на Корфу: тот с возрастом требовал все большего внимания, часто болел, страшно чудил и навещать Оливию в другой стране был уже не в состоянии.

Время от времени дочь бросала все дела и приезжала к родителям сама.

Однако Родиону в этот раз с трудом удалось выкроить время для греческих каникул: он лихорадочно дорабатывал свой материал о коррупции. Текст расследования совсем скоро должен был появиться на страницах «Мондьяль» – влиятельной французской газеты, в которой Родион когда-то начинал журналистскую карьеру. Тянуть с публикацией он не хотел: история с задержанием Рувэ и его обвинением в «сводничестве» была настолько беззастенчиво сфабрикована, что в любой момент могли возникнуть и новые препятствия. Каждая неделя промедления давала фигурантам лишний шанс подтасовать факты, расправиться со свидетелями и замести следы…

Но отказаться от совместной поездки в Грецию Родион, конечно же, не мог: они так сблизились за последнее время! Казалось, разлом, возникший между ними в прошедший год, стал затягиваться, как заживает неглубокий порез на молодом и сильном теле. Оливия догадывалась, что его стремление помочь ей в поисках «Итеи» продиктовано не честолюбием и не страстной любовью к искусству, а желанием восстановить баланс в их пошатнувшихся отношениях.

Родион, привыкший во всем быть на первых ролях, вдруг научился отступать, когда чувствовал, что кислорода в общем пространстве становится мало. При этом незримо он всегда оставался рядом…

И эта мысль ее согревала.

Уже в понедельник они собирались отправиться на Корфу, а на сегодня у них было запланировано одно очень важное дело.

Взяв на день в аренду «Фиат» легкомысленного ванильного цвета, они двинулись в путь.

К игрушечному городку, раскинувшемуся на северном побережье Коринфского канала, вела сквозь мохнатые холмы петляющая трасса. Машиной управляла Оливия – это была ее страна, ее дороги, ее язык… Здесь жизнь играла с ней в поддавки, и грех было этим не воспользоваться.

– Тебе удалось переговорить с риелторами или мы едем наудачу? – спросил ее Родион, опуская солнцезащитный козырек: палило сегодня нещадно. Из прямоугольного салонного зеркальца на него смотрели глаза человека, который в последнее время сильно недосыпал.

– Удалось. Пришлось соврать им, что мы заинтересованы в приобретении…

– Нас там встретят и все покажут?

– В доме идут работы, но мы сможем осмотреть его самостоятельно. Судя по настрою риелторов, они уже сами не верят, что смогут его продать. Слишком дорогой объект по нынешним временам… Да и место не самое популярное – это тебе не Корфу и не Миконос!

– А фамилию прежних владельцев ты выяснила?

– Увы, нет. Это же «коммерческая тайна»…

Родион перевел глаза на дорогу. Слева и справа безмятежно дремали зеленые барханы холмов, покрытых пузырчатой пеной какого-то мха или низкорослого кустарника. А за ними, сливаясь с горизонтом, вздымались хребты бурых гор, собранных в гигантские складки чьей-то всемогущей рукой.

Дрожащее от зноя небо выплескивало свет так яростно, что Родиону захотелось отвернуться. Он прикрыл глаза и, откинувшись на подголовник, молниеносно заснул, словно опьянев от этого жгучего южного сияния.

Вдруг машина резко дернулась и остановилась.

Медленно, шаг за шагом, к нему вернулось сознание: сначала донесся кисловато-ацетоновый запах свежей краски, потом послышался пронзительный напев сварочной машины, а вслед за ним – ласковый голос Оливии, приятно щекотнувший ухо:

– Просыпайся, милый… Приехали.

Родион выбрался из «Фиата» и огляделся.

У подножия горной гряды раскинулся жемчужно-белый приморский город. Чуть в стороне от него, на излете береговой дуги, располагалась крошечная бухта. В этом разломе между скал, утопая в сосново-ивовой зелени, стоял каменный дом безупречных пропорций. К нему вела единственная дорога, к обочине которой и прижался их запылившийся автомобиль.

Подъехав к вилле поближе, они заглушили мотор и по мощеной дорожке вошли в приотворенные ворота. На выстеленной терракотовой плиткой площадке возвышалось величественное строение с рыжей черепичной крышей и синими, в цвет неба, ставнями. К такой же синей входной двери вели основательные каменные ступени.

Перед виллой было припарковано несколько полуразвалившихся «пикапов», заляпанных краской. Видимо, они принадлежали бригаде рабочих.

Оливия нажала на дверной звонок… но дом остался немым и неподвижным.


– Неужели риелтор забыл предупредить о нашем визите, – вздохнула она обескураженно, обернувшись к Родиону.

Но того рядом с ней уже не было.

Он стоял на центральной аллее сада и что-то разглядывал.

Между исполинских стволов, густо увитых плющом, на мшистом постаменте сидел обнаженный мужчина с надменно вздернутым квадратным подбородком. Чуть поодаль, в кустах жимолости, соревновались двое брутальных атлетов. А в нескольких метрах от них, распахнув ледяные объятия, ждала своего победителя инфернальной красоты мраморная жрица.

Оливия двинулась дальше, отводя руками ветки буйно разросшихся миндальных деревьев. Сад напоминал какую-то уродливую пародию на французские парки с их правильной геометрией, симметричными аллеями, клумбами, фонтанами и изящными скульптурами.

В абсурдном мире Вебера выхолощенная, безупречная красота атлетичных тел каким-то странным образом сочеталась с хаотичностью дикого сада, чьи кривые аллеи пересекались в самых неожиданных местах и вновь разбегались в разные стороны. На дне полуразрушенных фонтанов темнели засохшие сосновые иглы, а на месте клумб желтели земляные насыпи с пожухшей травой.

Продравшись сквозь заросли одичавших олеандров, Оливия услышала приближающийся шум волн.

– Иви… иди сюда! – раздался севший от волнения голос Родиона.

За кривой кипарисовой изгородью, на самом краю скалистого обрыва, врезающегося в пенную гладь моря, возвышалась белоснежная женская фигура: склоненная голова, округлые плечи, натянутый, как тетива, торс. Руки откинуты назад, будто она входит в воду, преодолевая ее сопротивление…

От осознания того, что чудо все-таки случилось, Оливия тихо вскрикнула.

– «Женщина, входящая в реку времени» – ну конечно! Вот чем бредил на излете жизни обезумевший Вебер… Перед смертью он тщетно пытался создать свою «Итею», копируя шедевр великого мастера, которого он когда-то обокрал и предал. Лепил ее – и уничтожал, понимая, что гениальное воспроизвести невозможно…

– Человек, приближающийся к границе бытия, всегда пытается упорядочить свое прошлое. Бедняга Вебер, видимо, понимал, что у него и это не получится. Всеми позабытый и отвергнутый, он тихо сходил с ума в огромном пустом доме…

– Жаль, у баварца ведь был настоящий дар!

– Талант на службе зла заведомо обречен, ты же понимаешь…

– А я слышу какие-то голоса и не могу понять – откуда! – раздался вдруг из-за спины бодрый мужской голос.

Родион и Оливия обернулись: перед ними стоял красивый молодой грек с ржавой садовой тележкой, доверху наполненной обрезанными ветками и прочим растительным мусором.

– День добрый! – поздоровалась Оливия. – Вы здесь работаете?

– Да. Мне поручили привести в порядок сад, но тут и за год не обернешься – так все запущено. А вы, простите, к нам по какому делу?

– Мы приехали из Афин, чтобы…

– А, все верно, нас же предупреждали! Выходит, вас так никто и не встретил?

– Нет…

– Ну, это неудивительно: трудимся сейчас от рассвета и до заката – скоро хозяева из Женевы приезжают. Они все никак этот дом продать не могут… Вот ремонт и затеяли – думают, может, хоть это поможет оправдать его цену!

– А вы не подскажете их фамилию? – Оливия кокетливо улыбнулась, заметив, что парень бросает на нее жгучие взгляды.

– Да эти, как их… Ливаносы. Про папашу-то их знаменитого, поди, слышали? Ахиллес Ливанос был богатый фабрикант, спонсировал ремонт старого Олимпийского стадиона в Афинах…

– А дом ведь до него скульптору известному принадлежал?

– Да, немцу какому-то. Он для Ливаноса семейные портреты писал – они до сих пор в доме висят. А как только немец этот помер, Ливанос все хозяйство целиком и купил. Но дети его тут жить не захотели – в Женеву перебрались. Теперь вот пытаются продать родовое гнездо, пока оно совсем не рассыпалось…

Болтливый садовник проводил их до ворот, подсказав название ресторанчика в порту, куда непременно стоило заглянуть перед отъездом.

Скатившись по пыльной дороге в город и бросив машину возле крытого рынка, они оказались на набережной. В самом ее конце под простым брезентовым навесом стояли плетеные стульчики и кривоватые фанерные столы, накрытые бумажными скатертями. На дрожащем от порывов ветра козырьке таверны с трудом прочитывалась выгоревшая надпись: «Итея».

Меню в заведении не было: хозяин просто выносил корзину со свежим морским уловом, предлагая посетителям выбрать понравившегося гада или еще живую, бьющуюся в агонии, рыбу. Вслед за ним шустрая чернявая девчонка притаскивала поднос с закусками и молча выставляла их на стол. Под конец из кухни выплывала хозяйка с запотевшим графином домашнего вина и мутноватыми гранеными стаканами, составленными в стопку.

– Я, конечно, из вашей беседы на греческом мало что понял, – признался Родион, – но имя Ахиллеса Ливаноса уловил.

– Да, он заполучил этот дом после смерти Вебера. Судя по всему, вместе со всей его художественной коллекцией. Биограф ведь рассказывал мне, что сын скульптора продал все кому-то и уехал в Аргентину.

– Видимо, в искусстве Ливанос не сильно разбирался: ну стоят какие-то статуи в саду и стоят… Об «Итее» он, наверное, даже и не слышал.

– Похоже, что так… Дети его, правда, оказались половчее: быстренько разместили в аукционных каталогах все самое ценное. Если бы не Лебаск с Вергилием, похищенные нацистами в «южной зоне» и всплывшие потом в этих списках, еще неизвестно, чем бы наши поиски закончились.

Родион обхватил ее рукой и притянул к себе.

– И как же мы теперь поступим, Иви?

– Дора мечтала отыскать «Итею» и добиться ее установки в одном замечательном месте… – чуть отстранившись, Оливия произнесла вполголоса короткое название, с восторгом наблюдая за тем, как расширяются от изумления его серые, как мокрый гравий, глаза. – Попробуем этого добиться?