Сексуальная жизнь сиамских близнецов

– Все в порядке, огурчик мой?

Нет. Ровно наоборот, все летит в пизду, но говорить об этом я не стану.

– Знаешь, – говорю я нараспев, озираясь по сторонам, – я подумала, тут было бы круто позаниматься!

– Здесь есть спортзал, на этом этаже. – Мать показывает сквозь стену. – Там есть тренажеры для кардиотренировок. Вряд ли кто-то будет против, если ты ими воспользуешься.

– Ну да, а кому тут быть против-то, – отвечаю я, и она опять мрачнеет; мы идем в соседнюю квартиру смотреть на тренажеры.

О, здесь открытая планировка, как и должно быть в апартаментах. И преступно бездействуют две новехонькие беговые дорожки. Обе до сих пор частично обмотаны полиэтиленом, но коробки уже выброшены. Еще есть набор гантелей на полке. Голова начинает кружиться от открывающихся перспектив.

– Есть план привезти сюда весь набор, чтоб было как в спортзале, – кивает мать.

– Наверно, когда что-нибудь снимут, и пойдут бабки.

– Да…

Мать морщится, будто я ударила ее по почкам. Она отдает мне ключи и отвозит меня обратно на Бич. Дома я делаю растяжку, потом примерно час тягаю гантели, после чего плюхаюсь на маленький двухместный диван, который занимает практически всю мою тесную жилплощадь. Этажом ниже сосед-мудак ебашит какое-то анальное техно на полную громкость, я включаю телик и заглушаю его телемагазином: рекламируют какой-то странный домашний спортзал, типа того, что мне собирались вроде прислать; надежный пылесборник для страдающих ожирением.

Какие все-таки крутые у матери квартиры. Некоторые все имеют и не ценят ничего. Я буквально физически ощущаю, как от меня ускользают новая квартира и машина. Выглядываю на улицу. Папарацци нет, кроме того хмыря, которому я сломала камеру. Не надо было переходить на личности: теперь эта мразь от меня не отстанет. Я чувствую, как внутри все вскипает. Звоню Тельме на телеканал и попадаю на голосовую почту.

– Я знаю, почему вы меня избегаете. Мне приходилось иметь дело с трусливыми мудаками и раньше, с трусливыми, обосравшимися мудаками. Но они ни разу по-настоящему не помешали мне. Не помешают и на этот раз. Вы ссыкуны!

Блядь… Не надо было этого делать! Я чуть мешкаю и отключаю телефон. Сразу же раздается звонок: Соренсон. Говорит, что снова начала работать и что очень хочет, чтобы я пришла посмотреть на ее творения.

– У меня ст-о-о-олько энергии появилось после того, как я начала программу, Люси. Я понимаю, что мы познакомились при ужасных обстоятельствах, но, знаете, мне иногда кажется, что это судьба!

– Окей, уже еду, – слышу я собственный голос.

Ну а чего, если с тобой хочет общаться только уродливый гном, значит все, твоей социальной жизни кранты.

– Ой, здóрово, – пропела она. – До скорого!

Толстая сука еще не знает, что в таком настроении со мной лучше не связываться. Проведу ей инвентаризацию холодильника и шкафов, и, если найду что, она у меня узнает, что значит слово «боль».

Мотор «кадиллака» всю дорогу хрипел, и, пока я доехала до Соренсон, настроение совсем испортилось. Я отказываюсь от кофе и прошу сделать зеленый чай из коробки с пакетиками, которую она мне протянула. Она неохотно подчиняется и спрашивает, как прошел день. Я рассказываю про весь бред с телевидением.

– Пресса – это ад. Ни смелости, ни энтузиазма, только и умеют, что обхаживать фашистов-импотентов из Библейского пояса!

– Я их всех ненавижу, – говорит Лина и, внезапно сорвавшись с места, хватает большой кусок черной материи с обеденного стола и начинает занавешивать окна, превращая Флориду в Иллинойс или Миннесоту. – Не хочу, чтобы они совали сюда свои длинные объективы… Я знаю, что постоянно повторяю одно и то же, но я правда чувствую себя очень неловко из-за того, что сняла тогда видео. Это свойственно художникам, нам нужно все снимать и показывать… Но я чувствую себя очень гадко…

– Хватит, – обрываю я, устав от этих ебаных извинений. – Слушай, я правда хочу посмотреть, над чем ты работаешь.

Соренсон морщится как от боли и роняет свою импровизированную занавеску:

– Я не люблю показывать людям… В смысле, я…

– Нахуя тогда звонить мне и приглашать приехать посмотреть, если не хочешь показывать? Что за игры дурацкие?

– Хочу, – она краснеет, – это просто…

– Просто что?

– Я начинаю нервничать!

– Я же не критик какой-то, Лина, – говорю я ей, встаю со стула и ставлю чай на полированный деревянный пол. – Единственная критика, которую ты от меня услышишь, касается твоего образа жизни. У меня нет ни квалификации, ни намерений критиковать твои работы. Так что или показывай, что собиралась, или нехуй больше тратить мое время. Ну так что?

– Хорошо… – вздыхает она и с неохотой ведет меня в сад. – Обещай только ничего не трогать, – говорит она и открывает дверь мастерской.

– А зачем мне что-то трогать, Лина? Это же твое барахло.

– Прости… Наверно, у меня проблемы, мне сложно доверять людям.

– Похоже на то, – соглашаюсь я, и это ее не радует; мы входим, она включает верхний свет, который, помигав, зажигается и освещает помещение.

Соренсон идет к стене и поочередно открывает толстые светонепроницаемые шторы. Помещение заливает солнечный свет, она выключает освещение.

Я ждала увидеть что-то девичье-вычурное, но мастерская скорее мужская. Первое, что меня поразило, – запах: в нос ударило что-то смутно-серное, я тру слезящиеся глаза. В помещении две большие скамейки с разным электроинструментом: пилами, дрелями и еще какой-то хренью, которую я никогда не видела. Штабелями стоят банки с краской и бутылки с химикатами, они, видимо, и производят этот смрад (на который Соренсон, кажется, не обращает внимания). Она заметила, что мне не по себе, и включила мощную вытяжку. Я смотрю на огромный стальной агрегат в виде короба:

– Это что, печь?

– Нет. – Она показывает еще на одну штуковину поменьше в углу. – Вот это печь. А то – инсинератор.

– Ага, – киваю я под впечатлением и перевожу взгляд на огромные литые формы, как будто кости какого-то доисторического животного.


В голову приходит мысль, что у Соренсон есть другая жизнь и что она не совсем та глупая девочка-ромашка, какой кажется. В мастерской стоят большие скульптуры – скелеты из материала, похожего на стекловолокно. На мощных стеллажах расставлены стеклянные банки и пластмассовые контейнеры, заполненные костями животных. Холокост какой-то: лаборатория доктора Менгеле выглядела, наверно, похоже. Маленькие монстры, сделанные из вымытых крысиных и птичьих костей. Да она ебнутая! И тот же человек рассматривает фотографии зверьков на сайте Cute Overload?

– В общем, тут… я как бы работаю… – говорит она сконфуженно.

Еще у нее тут стандартная для Майами живопись: яркие цвета, отражающие свет, но ничего такого, чего не увидишь в галереях. Больше всего мое внимание привлекает высокая конструкция, похожая на чью-то фигуру и накрытая полотном.

– А там что под этим?

– О, это текущий проект. Не хочу показывать на этом этапе.

– Ясно, – отвечаю я и снова смотрю на статуэтки из костей, расставленные по скамейкам и стеллажам.

И Соренсон, оттопырив нижнюю губу, говорит:

– Я отделяю мясо от костей животных и птиц и чищу их. – Когда она начала объяснять, у меня, видимо, проявился ужас на лице. – Я их не убиваю, страданий не причиняю, все эти твари божьи погибли естественной смертью.

– Ага, – говорю я, нагибаясь, чтобы рассмотреть роту маленьких фигурок человекорептилий.

– Шерсть, кожа и ткани сжигаются в инсинераторе. – И она барабанит пальцами по большой железной печи. – Из костей разных животных я составляю свои скелеты, видоизменяю их, например делаю более длинные лапы. Иногда я заново отливаю анатомически правильные, но ненастоящие кости. Но мне больше нравится добывать кости настоящих животных, если удается.

– Вау! А где ты их берешь? Ходишь по зоомагазинам и спрашиваешь, нет ли у вас дохлых крыс? – Я вдруг вспомнила про бедного Чико – собачку Майлза; думаю, его кости великоваты по сравнению с тем, что тут в основном собрано у Лины.

– Нет, конечно. – Она смеется и, расправив плечи, говорит: – Хотя… Вообще да, в некотором роде. Но только не по магазинам; я езжу по городу и собираю дохлых животных. В «Пэррот-Ворлд» их много. Еще по зоопаркам гуляю. Разумеется, я за них плачу.

– Но почему кости животных?

– Это придает композициям аутентичность. Хочется думать, что какая-то часть души этих бедных зверьков переходит в мои фигурки. – И она показывает на своих мутантов мужского и женского пола, стоящих на стеллаже. – Я думаю, – с тоской говорит она, – ты же тоже по сути скульптор, а я твой текущий проект.

От этих ее слов у меня почему-то мурашки пробегают по коже.

– Я рада, что у меня есть проект, хотя бы текущий, – фыркаю я в ответ и снова начинаю злиться на этих трусливых тварей с телевидения.

– Я верю в тебя, Люси, – отвечает Соренсон, будто читая мои мысли, и я от этого растрогалась больше, чем надо. – Парень был реальный псих. Он бы там всех перестрелял.

– Да, перестрелял бы, – киваю я, и мне неприятно, что я уступила ей сильную позицию, отчего я смотрю ей прямо в глаза. – Веришь в меня, говоришь?

– Да, – отвечает она смущенно, – конечно верю. Я же говорю…

– Ты правда в меня веришь?

– Да, – повторяет она и, уже вся распаленная, убирает челку с глаз. – Да, верю!

Я всматриваюсь ей прямо в душу. И что я вижу? Слабая, зашуганная неудачница.

– Если хочешь, чтобы я помогла тебе измениться, ты должна перестать маяться хуйней и начать помогать мне.

Соренсон настолько офигела, что перестала дышать и инстинктивно положила ладонь на грудь.

– Что ты имеешь в виду? Я уже меняюсь, – хныкает она. – Мне… кажется…

– Нет. Врешь.

– Что?

– Иди за мной! – И я выбегаю из мастерской обратно в дом.

Соренсон в исступлении бежит следом:

– Подожди, Люси, куда ты?

Не обращая на нее внимания, я вбегаю на кухню и открываю шкафы. Так и знала: опять запаслась жратвой. Я достаю коробку каких-то тошнотворных мюсли и вскрываю ее:

– Сахар сплошной, – и сразу высыпаю все в мусор. Медленным движением головы указываю на ванную. – На весы, Лина. Весы могут стать твоим лучшим другом, а могут – и злейшим врагом!

Иду обратно по коридору. На книжном шкафу семейные фото: родители, подруги, студенты, любовников нет, хотя можно догадаться, где они еще недавно стояли. Есть фотографии самой Соренсон – худой; вообще-то, могла быть красоткой, если бы не эта челка и напряженное, озабоченное лицо. Меня охватывает внезапный порыв: полное безумие, и я сама от себя в шоке.

– Давай раздевайся. До трусов.

– Что?

Она смотрит на меня с нервной ухмылкой, которая быстро перерастает в ужас, потому что она видит, что я не шучу.

– Нет! Зачем тебе это?