Самая настоящая Золушка

Какая-то часть моего ослепленного мозга еще способна издавать импульсы, потому что я успеваю вспомнить, что имя написано на бейджике.

— Да, — бормочу я, даже не протестуя, когда мужчина неторопливо «размазывает» мою спину по ровным рядам книг.

— Тебя кто-то встречает после работы, Катя? — Его губы так близко: могу рассмотреть все трещинки и даже крохотную белесую нитку шрама справа.

«Нет» — одними губами, с абсолютно пустыми легкими.

— Нет, Кирилл, — поправляет Ростов.

— Нет, Кирилл, — как дрессированный галчонок повторяю я.

Закрываю глаза, потому что невыносимо смотреть на то, что ослепляет глаза, разум и душу.

Он меня поцелует?

Правда поцелует?

— Моя сестра потеряла сумку где-то в этом магазине, — слышу эхо теперь уже далекого, как ушедшая гроза голоса. — Поможешь с этим?

Когда я с трудом возвращаю способность видеть, Кирилл Ростов стоит в стороне и смотрит на меня в точности так же, как смотрел днем — словно даже пустое место заслуживает больше внимания, чем девочка Катя из книжного.

У меня подкашиваются ноги. Дрожат так сильно, словно я за секунду подхватила сказочную болезнь, которая превращает кости в желе. И мои, кажется, вот-вот попросту исчезнут, и я растекусь у ног Кирилла Ростова большой лужей из сахарного сиропа, карамельных дропсов и шоколадной крошки.

Я до сих пор чувствую его дыхание на губах, и голова отказывается верить в происходящее. Если бы не октябрь, я бы куда охотнее поверила в солнечный удар, чем в то, что мужчина, которого я глупо люблю, вдруг сойдет с обложки журнала и даже… прикоснется ко мне.

Это так глупо — все, что я делаю и говорю. Сейчас кажется, что даже моргаю как-то по-детски. И, глядя на все это, Ростов продолжает делать вид, что меня не существует. Вот так. Как фокусник, по щелчку пальцев выключает меня из своей реальности.

— Сумка, — напоминает Кирилл и совсем немного приподнимает бровь.

А ведь он в самом деле всегда такой: безэмоциональный, холодный, сдержанный. Не просто так с легкой руки СМИ за ним прочно закрепилось прозвище Кир Бессердечный. У любого короля должен быть «титул», даже в нашем двадцать первом веке.

— Наверное, она возле кассы, — бормочу я и медленно, чтобы не выдать дрожь в коленях, иду из зала тематической литературы.

Если Ростов и идет за мной, то делает это бесшумно.

Не оглядывайся, Катя, это просто мужчина. Он живой, от него головокружительно пахнет обычным лосьоном после бритья, его рубашка наверняка от модного эксклюзивного бренда, но он — тоже смертный, а не небожитель.

Возле кассы нет никакой сумки, но я нахожу ее на соседнем столике, где разложены книги «карманного» формата: в мягких обложках и с мелким шрифтом. Даже «Война и мир», при желании, поместится в женскую сумку. Припоминаю, что та женщина оставила свой клатч, когда доставала кошелек.

— Вот эта? — Протягиваю сумочку Ростову, хоть вопрос тоже в пустоту: сумки от Кристиана Диора в нашем городе носит далеко не каждая увлекающаяся чтением женщина.

Кирилл берет клатч, не глядя, но зато внимательно следит за тем, как я, чтобы куда-то пристроить руки, начинаю перекладывать книги с одной стопки на другую. И молчит. Просто смотрит, словно я какой-то экземпляр кунсткамеры.

В конце концов я не выдерживаю, поворачиваюсь и говорю:

— Магазин уже закрывается. Если вам что-то нужно, мы работаем и в воскресенье, с десяти до семнадцати.

— «Ты», — говорит Ростов.

— Что?

— Не люблю, когда мне «выкают» в неофициальной обстановке. Закрывай магазин, я подожду на улице.

И просто выходит, как будто ничего такого не произошло, и все это — в порядке вещей: приходить в магазин, хватать девушку, чуть не целовать ее, а потом делать два внушения в минуту, словно она маленькая и глупая, а он — большой и умный.

Правда, все так и есть. Мне двадцать, ему — тридцать три. И эти тринадцать лет разницы я потратила на то, чтобы закончить школу и поступить на литературный, а он — на приумножение семейного капитала. В его жизни наверняка совсем другие правила, и прямо сейчас даже розовые очки на глазах не мешают мне осознавать, что, возможно, будет лучше даже не пытаться их понять.

Но когда я ставлю магазин на сигнализацию и выхожу, Ростов все еще стоит на улице, хоть я намеренно немного тянула время, опасаясь, что он мне все же привиделся — и такого удара моя хрупкая психика просто не выдержит.

Я даже пискнуть не успеваю — он уже рядом: прячет от дождя под большой черной «тучей» зонта. И он снова слишком близко. Мои несчастные нервы натягиваются смертельно острыми струнами. Еще немного — и на мне можно будет сыграть «Каприс № 24» Паганини.

— У тебя есть аллергия на морепродукты? — Кирилл кладет ладонь мне на талию и уверенно подталкивает к машине. На этот раз это спортивная черная ракета, и я даже боюсь представить, что сяду внутрь добровольно.

— Не знаю, — честно отвечаю я.

— Ты не знаешь, на что у тебя аллергия? — Он распахивает дверь и легко, словно знает тайный код управления моим телом, усаживает меня на переднее сиденье.

— Я ела только рыбу — судака… кажется.

Моя голова просто отключается, когда я на него смотрю.

И ощущение полной незащищенности заставляет поежиться как от взгляда в «лицо» взведенного ружья.

— Мясо? — еще один странный вопрос без намека на эмоции.


— Мне нужно домой, — пытаюсь подсказать правильный вариант. Как вообще произошло, что я оказалась в машине незнакомца. Ладно, не то, чтобы совсем незнакомца, но человека, которого знаю только из статей и новостных роликов.

— Ужин, а потом я отвезу тебя домой, — возражает Ростов, передает мне сложенный зонт и легко захлопывает дверцу машины.





Глава четвертая: Кирилл




Глава четвертая: Кирилл

Ее сердце стучит так громко, что приходится включить музыку, хоть обычно я предпочитаю ездить в тишине. Я не очень понимаю красоту музыки, хоть иногда кажется, что какофония барабанов, гитар и синтезаторов почти складывается в некое подобие гармонии. Но этот процесс никогда не доходит до своего логического завершения. Как долгая загрузка, которая на девяносто девяти процентах выдает критическую ошибку и откатывается к началу. В принципе, это сравнение подходит почти ко всем моим попыткам понять простые для обычных людей вещи.

Пока веду машину, замарашка жмется в спинку сиденья и почти не сводит глаз с моих рук. Видимо, что-то в них ее привлекает, раз она то и дело приоткрывает рот и проводит языком по губам.

Я не могу решить, красивая она или безобразная.

Ее лицо — смесь из губ, глаз, носа и веснушек. Она словно мелодия: я «слышу» каждый инструмент и точно знаю, что у нее хорошая линия губ и смешной нос, но красива ли она? Вероятно, симпатична.

— Можно спросить? — осторожно интересуется Катя, и я киваю, не отрывая взгляда от дороги. Льет как из ведра, дворники с трудом справляются с потоками воды, и на мокрой трассе спортивный автомобиль не то, чтобы синоним надежности. — Что все это значит?

Мой «любимый» вопрос. Я — эмоциональный ноль, но даже мне более чем понятно, что приглашение женщины в ресторан — это проявление интереса и заинтересованности в развитии знакомства.

— Хочу узнать тебя получше, — отвечаю что-то нейтральное. «Изучаю меню» — было бы честнее, но я — не принц, хоть пара трофейных драконьих голов у меня есть. Преимущественно в ценных бумагах и недвижимости.

— Зачем?

— Потому что ты мне понравилась.

Она смеется, но, как зайка, пугается собственного смеха и быстро закрывает рот двумя ладонями.

Это отличный экземпляр: маленькая, глупая, наивная, влюбленная. Совершенно предсказуемая. Это все равно что играть в «сапера» с заранее расставленными на бомбах флажками.

— Так не бывает, — сквозь пальцы едва слышно говорит замарашка.

— У тебя еще не было мужчин? — Я чувствую почти искренне удивление, насколько это вообще возможно с оглядкой на мою «особенность».

— Что? — Она густо краснеет и хлопает ресницами.

У нее интересные глаза. Необычного очень светло-голубого цвета. Кажутся серебряными, ненастоящими. Светлые ресницы в комплекте дополняют немного непривычный образ.

— У тебя не было мужчин, которые проявляли бы заинтересованность в твоем обществе? — расшифровываю свой предыдущий вопрос.

Интересно, сколько ей лет? Совсем ребенок, кажется.

Вот здесь меня должна бы мучить совесть, но я не испытываю совсем ничего, только некоторую степень облегчения, что для меня эта встреча стала избавлением от зудящей проблемы. Точнее, вот-вот станет таковой.

— Отвезите меня домой, пожалуйста, — вместо ответа просит Катя.

Когда женщина снова переходит на «вы» — она либо хочет сохранить дистанцию, либо напугана. Но эта зайка совершенно точно не хочет держаться от меня подальше. Все признаки налицо: все тот же туман в глазах, когда я нарочно ловлю ее взгляд, все те же попытки прикусить губу, стоит мне заговорить.

Она наверняка не знает, как реагировать на мою «сухость», хоть я и так проявляю небывалый для себя уровень эмпатии.

Однажды отец сказал, что если у меня проблемы в общении с женщинами, то я должен просто брать их, если вижу и уверен, что женщина меня хочет. Этот совет еще ни разу меня не подводил. Пригодится и сейчас.

Я собирался поцеловать замарашку после ресторана, но придется сделать это сейчас, пока дорогу «закрывает» красный сигнал светофора.

Дождь продолжает мерно стучать по стеклам, и я незаметным движением отключаю дворники. Если присмотреться, то мы словно закрываем шторы, прячась от внешнего мира. Это — не акт романтики. Это предосторожность на случай если зайка начнет стесняться.

— Что вы… делаете? — Катя вздрагивает, словно от озноба.

Дышит тяжело, с разночастотными паузами.

А ведь я просто отстегнул ее ремень безопасности и взял за руку, нарочно оплетая запястья наручником своих пальцев.

Меня оглушают ее эмоции: она как огромная подушка, рвущаяся от легкого прикосновения, с ног до головы обдающая меня ворохом самых разных чувств. Взгляд из-под опущенных ресниц, губы с неровной лентой укусов, потерянные в румянце светлые веснушки. Ее запах ударяет в виски, потому что я не могу понять, чем она пахнет. Сладостью? Как будто мед с молоком? Или это горькая полынь и тонкий древесный шлейф?

Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не свалить на хрен, не выскочить прямо на наводненную машинами дорогу, под холодный ливень.

Это все равно что оказаться в эпицентре оркестра, которым никто не дирижирует, и все звуки соревнуются между собой за право называться самым громким и бессмысленным. Где-то там, в полумраке зрительного зала, все это понятно и знакомо, но для меня — эмоциональная бомба.