Руны смерти, руны любви

— Главное — это восхищение, — пояснил Хенрик. — Я так искренне восхищался красотой моих избранниц, и вел себя так деликатно, даже робко, что ни одна из рыбок не сорвалась с крючка. А в машине все было просто — инъекция снотворного, плед сверху и тихая романтическая поездка по Копенгагену. Как говорят братья-норвежцы: «Ros ikke fisken før den er på kjele»[151]. Чудесный способ, причем совершенно безопасный, ибо не оставляет никаких следов в биографии жертвы. И, если бы даже, кто-то из них отказался посмотреть мои работы, то никогда бы не связал робкого чудаковатого любителя живописи с монстром по прозвищу Татуировщик. Знала бы ты, милая, с каким удовольствием я читал все, что обо мне писали. А уж как приятно мне было помогать тебе искать меня… Ты определенно родилась с серебряной ложкой во рту, Рикке. Ты получила ответ на все свои вопросы. Надеюсь, твое любопытство удовлетворено?

— А где ты делал это? У себя дома?

— Да, милая, на той самой постели, на которой мы так сладко любили друг друга, только застилал ее полиэтиленовой пленкой. Ты никогда не обращала внимания на кольца? Ну да, ты же никогда не заглядывала под кровать…

Хенрик встал. Рикке вспомнила, что она психолог и поторопилась сказать:

— Я понимаю тебя, Хенрик! Понимаю! Моя мать была таким же деспотом, как и твой отец! Мы с тобой — собратья по несчастью…

— Если бы ты понимала меня… — начал Хенрик, снова вставляя шар в рот Рикке.

Договаривать он не стал, вздохнул печально, погладил Рикке по щеке и вернулся к столу.

Вот теперь уже никакой надежды не осталось. Ни на то, что Хенрик шутит, ни на то, что его удастся переубедить. Добро пожаловать в Хельхейм,[152] Рикке! Будучи не в силах выносить весь этот ужас, Рикке впала в состояние, похожее на беспамятство. Все чувства притупились, окружающий мир заволокло вязким туманом, через который звуки доходили с трудом, четкие очертания предметов расплылись, тело больше не болело, озноб исчез, но и жарко не было желаний никаких не осталось, время, казалось, замерло. Рикке дышала, сердце ее билось, кровь бежала по сосудам, глаза видели какие-то пятна, до ушей доносились какие-то звуки, но это уже было не похоже на жизнь и еще не похоже на смерть…

Очнулась Рикке от острой, пронзительной боли в животе. Сразу же вспомнила, где она находится, поняла, что Хенрик начал делать татуировку, а еще поняла, что он оседлал ее бедра, придавил к дивану весом своего тела и дергаться и извиваться теперь не получается, разве что только головой можно двигать.

Хенрик успел раздеться. Багровый член его задорно торчал вверх, но сейчас это зрелище Рикке совершенно не вдохновляло. Она только с сожалением подумала о том, что Хенрик вряд ли даст ей пососать его. А то бы можно было бы сомкнуть зубы покрепче и постараться прихватить с собой в Хельхейм частичку Хенрика, а то и всего, ведь ранения пенисов сопровождаются большой кровопотерей. От боли Хенрик может потерять сознание и изойти кровью. Но Хенрик не дурак, поэтому умирать Рикке придется с этим проклятым шариком во рту.

— Рикке! — окрик Хенрика хлестнул, словно бич. — Лежи спокойно! Тебе же самой будет приятно, если татуировка получится красивой. Это же последнее украшение в твоей жизни.

Очень нужно Рикке такое «украшение»! Можно подумать, что она о нем просила.

— Рука у меня легкая, — глумился Хенрик. — До сих пор никто не жаловался. Ты будешь довольна.

Еще укол, еще, еще…

Наступил момент, когда новые порции боли перестали ощущаться, а немного позже по животу вместо боли начало разливаться тепло, обжигающее, но, в какой-то мере, приятное… Рикке почувствовала, что внизу стала мокрой. Хенрик тоже ощутил это, то ли задом почувствовал, то ли уловил своим хваленым обонянием хорошо известный ему запах соков Рикке.

— Я не ошибался на твой счет, милая, — хриплым от возбуждения голосом сказал он. — Ты умеешь находить наслаждение в боли.

Он прервал процесс и поочередно коснулся своей адской машинкой набухших сосков Рикке, нежная кожа которых еще не отошла после вчерашнего. Коснулся не для того, чтобы оставить отметину, а просто чтобы уколоть. Получилось так больно, так восхитительно больно, так замечательно больно, что кожа Рикке от наслаждения покрылась мурашками, глаза заволокло пеленой, а соки из лона хлынули просто ручьем. Иглы татуировальной машины превратились в тысячи иголочек, уколы которых ощущались не только на животе, но и по всему телу Рикке, а вздыбленное мужское достоинство Хенрика, которое еще больше увеличилось в размерах, стало таким желанным, как прежде. Рикке продолжала ненавидеть Хенрика, но боль и страх ушли, уступив место наслаждению, а ненависть придавала всему происходящему оттенок утонченно-порочной изысканности, новый, неизведанный еще оттенок. Хенрик продолжал свое дело, но по шумному тяжелому дыханию, блеску в глазах, раскрасневшемуся лицу и по тому, как то и дело ему приходилось облизывать пересохшие губы, чувствовалось, насколько он возбужден.

Для Рикке, подбрасываемой волнами наслаждения все выше и выше, желанное сплелось с действительным тогда, когда она вдруг ощутила трепещущую плоть Хенрика глубоко внутри себя, хотя, на самом деле, до этого было еще далеко, потому что Хенрик только-только заканчивал первую руну, руну «перт», символ тайны. Две симметричные ломаные горизонтальные линии, соединенные одной вертикальной. Исполнение Хенрика отличалось от канонических правил тем, что толщина линий менялась от начала к концу и ложились эти линии друг на друга внахлест.

Это так восхитительно, когда тебя одновременно пронзают и изнутри и извне. Тысячи сладостных уколов ласкали тело Рикке снаружи, мощные волны наслаждения, зародившись в лоне, пульсируя, распространялись по телу. Наслаждение, щедро приправленное ненавистью, оказалось необычайно мощным, оно не просто охватило Рикке, а поглотило ее целиком. Теперь Рикке сама превратилась в наслаждение, шестьдесят пять килограмм чистейшего наслаждения, прикованных и прижатых к дивану и, в тоже время, парящих в высоко-высоко небесах…

Мир вокруг размылся, засиял радужными всполохами и поспешил взорваться. До содрогавшейся в экстазе Рикке донесся какой-то шум, но как донесся, так и пронесся мимо. Рикке было не до шума и, вообще, ни до чего.





19




Местная полиция была явно самой неторопливой в Дании. Закономерно, наверное, ведь удаленность от столичного шума, пасторальная атмосфера и островная изолированность не располагают к суете. В ожидании приезда коллег, Рикке успела не только немного прийти в себя, но и расспросить своего спасителя.

Они расположились на кухне, оставив гостиную на растерзание экспертам в «первозданном», если так можно выразиться, виде. К тому же, в гостиной было чересчур жутко, чересчур жарко, чересчур душно, да и тело Хенрика, раскинувшееся между входом и камином, не добавляло приятности атмосфере. Кочерга, с которой Хенрик набросился на нежданного гостя, наполовину высовывалась из под трупа. Пуля остановила Хенрика в момент замаха. Он выронил кочергу, а потом, рухнул навзничь, забрызгав пол кровью и ошметками мозгов.

Хороший полицейский не доводит дело до стрельбы. Хороший полицейский старается стрелять не на поражение, а в воздух. Но если хороший полицейский намерен уложить своего противника, то он стреляет в голову. Рефлекторно стреляет в голову, даже если видно, что на противнике нет никакого бронежилета, потому что он так натренирован.

— Это мой второй покойник, — сказал Оле, помогая Рикке одеться.

Никакого смущения Рикке не испытывала. Опустошенные сосуды, которые по капельке начинают заново наполнять жизнью, не ведают стыда, смущения, стеснительности и прочей ерунды, неизвестно зачем придуманной людьми.

Второй, так второй. Копенгаген — не Нью-Йорк и не Марсель. Здесь не принято часто доставать пушку во время работы, не говоря уже о том, чтобы стрелять из нее. Но в Копенгагене не принято и набрасываться на сотрудников полиции с тяжелыми металлическими предметами в руках, недвусмысленно демонстрируя намерение размозжить им голову. Тут уж все доводы идут побоку и ситуацией управляет древнее, как мир правило — успеть первым.

Оле успел. Поэтому Рикке сидит сейчас на кухне с кружкой горячего чая, который по сладости приближается к недавно пережитому оргазму (столько сахара насыпал в кружку мудрый и добрый Оле) и таращит глаза на своего спасителя. Наверное, первым делом надо выразить ему признательность за спасение, но Рикке прежде всего не терпелось узнать, какой тролль зашвырнул Оле Рийса на Борнхольм, да еще так вовремя.

— Я старый полицейский пес, девочка, истоптал на этой службе столько пар башмаков, что уже и не сосчитать. Неужели ты думаешь, что старина Оле, делая обыск, может проглядеть такие важные улики, как машинка для тату и удавку? Проглядеть то, что он и ищет? Так может думать только кретин, вроде Йоргенсена. Сам он при свете дня не увидит белого голубя, севшего на плечо трубочисту, потому и о других думает точно так же.

Глаза Оле были полны горького недоумения. Или то было сострадание?

— Но я-то знаю, что не нашел машинку с удавкой только потому, что их там не было! Я очень добросовестно отношусь к работе, чтобы там про меня не болтали, и глаза у меня пока что хорошо видят, а голова — хорошо соображает. Когда я обыскивал берлогу Нильса, там не было ни машинки, ни удавки. И пусть меня разразит небесный гром, если это не так.

Рикке выглянула в окно. По низкому темному небу медленно плыли клочковатые серые облака. Никаких намеков на громы и молнии.

— Ребята не торопятся, — прокомментировал Оле, неверно истолковав ее поведение. — Но мы, ведь, никуда не торопимся, верно?

Рикке подумала, что она очень торопится убраться из этого чертова дома, подальше от этого чертова острова, куда ее больше никогда не заманят никакие черти, но вслух этого говорить не стала, потому что надо было дождаться полиции и пройти через все установленные процедуры.


— Нельзя было исключить, что Нильс в тот день, когда я без спросу нагрянул к нему в гости, носил свои «инструменты» с собой, но ни в тот день, ни завтра, ни послезавтра, ни через неделю, нового трупа не было. Не исключено, что Нильс мог взять инструменты, намереваясь их использовать, но нельзя было исключить и того, что их подбросил Хенрик. Вцепляться в одну версию, полностью пренебрегая другой — это, как ты знаешь, не в моих правилах…

От всего пережитого, да горячего сладчайшего чая впридачу, у Рикке кружилась голова, но она внимательно слушала Оле.

— Я начал осторожно прощупывать твоего Хенрика. Пошел со школы, ты же знаешь, что я люблю заходить издалека. В прошлом кроется столько всего интересного, надо только найти и связать с…

Издалека донесся звук полицейской сирены.

— Что ты откопал у Хенрика? — Рикке, торопящейся получить информацию, пришлось перебить Оле, чтобы тот не трепал языком зря, а говорил дело.

— Оплата за шестидесятичасовое обучение фирме под названием «Fünf Goldene Nadeln Tattoo Studio»[153] в Мюнхене. Вот зачем датчанину из Копенгагена учиться делать татуировки в Мюнхене, когда в Копенгагене салонов тату развелось больше, чем борделей?

— Как ты нашел меня здесь? — Рикке поставила на стол стакан с недопитым чаем.

— Сложил два и два, добавил немного интуиции и нашел. Ты как сквозь землю провалилась и не отвечала на звонки, Кнудсен тоже куда-то пропал, а в заднице моей свербело беспокойство…

Две белые полицейские машины, гудя сиренами и мигая мигалками, остановились у дома. Сирены умолкли, но мигалки продолжали мигать.

— Я уже знал, что у Кнудсена есть дом на острове Борнхольм и подумал, что вы вполне можете оказаться здесь, — успел сказать Оле, прежде чем выйти навстречу приехавшим коллегам…

Добрый Оле спас Рикке не только от Хенрика, но и от местного врача по имени Гюнтер, сорокалетнего толстяка с цыплячьим пушком на лысой голове и глазами обиженного ребенка. Гюнтер явно страдал от безделья, потому что никак не соглашался отпустить Рикке после того, как обработал все ее раны с синяками и накачал ее успокаивающим. Кончилось тем, что Оле увез Рикке под свою ответственность после того, как она в сто пятьдесят первый раз заявила, что чувствует себя хорошо и вполне способна перенести дорогу до Копенгагена в качестве пассажирки. Гюнтер поволновался насчет того, что Рикке может укачать на пароме, выдал ей в дорогу блистер с какими-то таблетками, которые Рикке сразу выбросила и, пожав губы, сказал, что если госпоже Хаардер хочется совершать рискованные поступки, то он не в силах ей этого запретить. Рикке рассмеялась ему в лицо. Это возвращение домой в компании Оле — рискованный поступок? Неужели! Вот приехать сюда с Хенриком было рискованно, даже очень рискованно, а со стариной Оле можно смело отправляться хоть куда. Потом, отдышавшись от неповторимого и непередаваемого больничного запаха, царившего во владениях Гюнтера, Рикке подумала о том, что всего лишь сутки назад точно так же рассмеялась бы в лицо тому, кто попробовал бы сказать что-то дурное о Хенрике.

Хенрик и Рикке, Хенрик и Рикке, Хенрикке… Бррр! Рикке поежилась от пробежавшего по спине холодка и свежая татуировка тотчас же откликнулась болью. Совсем несильной, ибо болевой порог Рикке от всего пережитого и обезболивающе-успокаивающих препаратов притупился. Тем не менее, сидеть Рикке не могла. Она или лежала на заднем сиденье «паджеро» Оле или стояла у перил, как сейчас, и любовалась морскими видами.

Любовалась, без какого-либо преувеличения или иронии. Если жизнь, с которой ты уже почти рассталась, дарится тебе во второй раз, то ты очень долго будешь замечать во всем, что тебя окружает, только хорошее. Свинцовое море сливается по цвету с небом, а ледяной ветер норовит отшвырнуть тебя подальше? Ничего страшного, все равно лучше, чем в Хельхейме, тем более, что в Хельхельме никто не принесет тебе горячего кофе и не капнет туда чего-то из своей фляжки. И как красиво вспениваются белые гребни волн, разбивающихся о борт парома! И вообще, это так здорово — стоять, вцепившись одной рукой в поручень, а другой в кофе, подставлять лицо ветру, посматривать на стоящего рядом Оле и понимать, что ты живешь. Живешь! Живешь! А тот, кто хотел отнять у тебя жизнь, сейчас, должно быть, греется в кипящих водах Флегетона.[154] Туда ему и дорога.

Образ Хенрика в сознании Рикке раскололся надвое. Один Хенрик был добропорядочным, надежным, безыскусным, как ломоть хлеба. Другой оказался очень интересным субъектом (словом «человек» называть его не хотелось) — лучшим из любовников в жизни Рикке и жестоким серийным убийцей. По идее, обоих бы полагалось поскорее забыть. Заново пережить еще несколько раз все случившееся, чтобы смогли «прогореть», скопившиеся эмоции, и забыть. Сказать себе самой, что прошлое не должно портить будущего, и забыть.

Забыть, забыть, забыть… Но Рикке понимала, что ничего она не забудет. Дело не в том, что она пережила, дело не в том, наступит ли окончательная эмоциональная разрядка или не наступит. Дело совсем в другом. Дело в том, что ей почему-то хочется помнить…

Пока хочется.

— Не могу простить себе, что так запоздал, — негромко, как бы про себя, сказал Оле, но шум ветра не помешал Рикке услышать его слова. — Сколько тебе пришлось пережить, девочка. И еще эта чертова отметина…

— Оле, ты успел тогда, когда должен был успеть, — сказала Рикке, вкладывая в свои слова ведомый лишь ей смысл. — Ты успел, когда нужно. И вообще, главное, что ты успел, все остальное ерунда. Когда мы спустимся вниз, я обниму тебя Оле и расцелую. Я бы сделала это сейчас, но боюсь отпустить поручень, чтобы меня не унесло в море. Я никогда не смогу забыть то, что ты для меня сделал и поэтому выбрось на ветер это свое «не могу простить себе». Прямо сейчас!

Оле отпустил поручень (он был куда тяжелее Рикке и потверже стоял на ногах, поэтому мог себе это позволить), изобразил, как кидает за борт нечто увесистое и улыбнулся.

— Малыш Угле и старина Ханс будут немного нервничать, — сказал он. — Конечно, поимка Татуировщика будет представлена налогоплательщикам, как итог кропотливой и слаженной работы полиции Копенгагена, но лишить меня моей доли славы они не смогут. Теперь я уйду с гордо поднятой головой и развернутым флагом. Поимка Татуировщика — достойное завершение карьеры.

— А, может, ты не уйдешь, а пересядешь в кресло Мортенсена, — предположила Рикке. — Ты же теперь — нечто вроде национального героя, а героев полагается поощрять.

— Кресло Мортенсена не для меня, — усмехнулся Оле. — Я, видишь ли, извращенец. Я с удовольствием вылижу аппетитную девичью попку, но, ни за какие блага этого мира, не стану лизать волосатую задницу Малыша Угле. Тем более, что Мортенсена есть кем заменить. Но я не останусь внакладе, потому что теперь мои шансы найти себе достойную работенку резко возросли. Кто откажется заполучить в свое агентство детектива, поймавшего самого Татуировщика?.. Рикке, ты спишь стоя?

— Нет, я просто задумалась о том, почему некоторые трупы были обвязаны веревками. Забыла спросить. Теперь никогда не узнаю…

— Радуйся, что тебя не обвязали, — грубовато посоветовал Оле.

Рикке пила кофе, любовалась морским видом, радовалась жизни, радовалась за себя, радовалась за Оле, и все никак не могла решить, что ей делать с татуировкой — свести или оставить. А, может, не просто оставить, а «дорисовать», чтобы татуировка стала симметричной? Оставить не как память о Хенрике, а как нечто, принадлежащее ей и только ей одной.

Руна «перт», символ тайны, символ того, что скрыто, но может открыться. А может и не открыться. Каждый человек — тайна. Жизненный путь — тайна. Судьба мира — тайна. Тайны окружают нас и каждый из нас тоже тайна и часть какой-то общей тайны. Стоит ли избавляться от руны «перт», да еще в таком оригинальном, можно сказать — уникальном исполнении. Пусть уж останется руна, чем шрам после ее удаления. Или если удалить сейчас, пока все свежо, никакого шрама не останется? Нет, лучше, все же, не удалять. Если Провидению было угодно «наградить» Рикке таким вот отличительным знаком, пусть и при весьма драматических обстоятельствах, то так уж тому и быть. Неспроста, ведь, наверное, Оле появился в тот момент, когда Хенрик закончил одну руну и еще не успел приняться за другую. В этом определенно есть смысл. Рикке не нужна руна «лагуз», руна воды, похожая на зеркальное отображение единицы. Оле избавил Рикке от мрачной перспективы быть утопленной в расчлененном виде в Балтийском море.

Рикке снова поежилась и снова в животе неприятно кольнуло. Словно татуировка просила не избавляться от нее, напоминая, что теперь она — часть тела Рикке. «Перт» — руна тайны, руна судьбы, руна возрождения. «Перт» — руна верховной богини Фригг, супруги самого Одина, покровительницы любви и домашнего очага, а также провидицы, которой ведомы судьбы всего сущего. Знак Фригг — не тот знак, от которого стоит избавляться. Рикке кое-что смыслила в рунах. Не столько, конечно, сколько покойный Нильс, а именно кое-что. В подростковом возрасте, подобно многим сверстникам, некоторое время увлекалась гаданием по рунам.

«Оставлю, как есть, — решила Рикке и, не будучи по природе любительницей наглухо запертых дверей, оставила себе маленькую лазейку. — Свести всегда успею, если надоест». Это была дипломатичная оговорка и ничего более, потому что память о небывалых по силе ощущениях и чудесном спасении, надоесть не может. Симметрия? Симметрия присутствует — если место для второй руны было оставлено, но там ничего не нарисовали, то можно считать, что там у тебя руна «вирд», руна пустоты, знак Одина, символ непостижимой неотвратимости высшего промысла. Все симметрично…

— Ты замерзнешь! Пошли вниз! — беспокоился Оле.

Рикке отвечала ему благодарной улыбкой, но не двигалась с места. Здесь, на ветру, над волнами, была настоящая жизнь. И кофе, в который Оле добавил добрую порцию коньяка, на ледяном ветру пьется с особым удовольствием. Допив кофе, Рикке опустила картонный стаканчик в висевшую на поручне урну, и, вместо того, чтобы взяться освободившейся рукой за поручень (двумя ведь держаться надежнее), сунула ее в карман куртки. Рука наткнулась на какую-то твердую кругляшку. Рикке вытащила ее, чтобы рассмотреть.

Кругляшкой оказался привет из прошлой жизни — магнитик с озорным троллем Крёлле-Бёлле. Рикке совсем забыла о нем, как и о купленных пивных кружках. Но черт с ними, с кружками, они покупались для нее и Хенрика, пара для пары (снова мороз по коже) и сейчас Рикке нет до них никакого дела. А магнитик она прицепит на холодильник. Если уж Крёлле-Бёлле увязался за ней, нельзя швырять его в воду. Тролли не прощают обид.

А люди? Люди прощают обиды?

— Ты можешь считать меня идиоткой, Оле, — вдруг сказала Рикке, пряча магнитик обратно в карман, а то еще Крёлле-Бёлле простудится на ветру, — но как-нибудь я выберусь на Борнхольм снова. Я его толком-то и не разглядела, сначала было не до того, а потом — тем более.

— Только подбери себе хорошую компанию, чтобы мне не пришлось снова бросать все дела и мчаться за тобой! — рассмеялся Оле. — И не забудь в Копенгагене поставить мне выпивку. По принципу «all you like».[155] Даром я, что ли, тебя спасал?

— Я поставлю тебе выпивку дважды, — сказала Рикке, вспомнив о своих подозрениях в отношении Оле. — По принципу «all you like». Только не спрашивай меня о том, за что ты получишь вторую выпивку.

— Зачем спрашивать? — пожал плечами Оле. — Я и так знаю — когда-то ты подозревала, что я и есть Татуировщик, и сейчас тебе немного неловко вспоминать об этом. Не забивай себе голову очередным комплексом — я бы и сам себя заподозрил. Одинокий неудачник-пьяница с гнусным характером, с опытом и возможностями детектива…

Поддавшись внезапному порыву, Рикке обняла Оле за шею, прижалась щекой к его мокрой куртке и разрыдалась. Одинокий неудачник-пьяница с гнусным характером гладил ее по голове шершавой ладонью и посторнний наблюдатель мог подумать, что это любящий отец утешает свою дочь.