Руны смерти, руны любви

2




Начальник отдела убийств Мортенсен был копией матери Рикке. Не внешне, внешне между ними никакого сходства не было, а внутренне. Один и тот же характер, одна и та же манера поведения, одна и та же жизненная концепция. Мать искренне верила в то, что весь мир должен вращаться вокруг нее, и Мортенсен придерживался тех же взглядов. Мать требовала от окружающих (разумеется, от тех, от кого она могла требовать) безоговорочного повиновения, и Мортенсен требовал того же. Мать наслаждалась, унижая Рикке и Эмиля, и точно так же Мортенсен получал удовольствие, втаптывая в грязь кого-то из подчиненных. В такие минуты серое тусклое лицо Мортенсена становилось ярче, словно кто-то смахнул с него пыль, в глубоко посаженных глазах появлялось нечто вроде блеска, а уголки губ едва заметно растягивались, что означало улыбку. С таким характером противопоказано руководить людьми, но так думали те, кто подчинялся Мортенсену. Те, кому подчинялся Мортенсен, были им довольны. Знаток своего дела, требовательный к себе и к подчиненным, да еще и чутко держащий нос по ветру — да о таком подчиненном можно только мечтать! К тому же Мортенсену недавно исполнилось шестьдесят лет. Помимо права на досрочную пенсию, которым Мортенсен не воспользовался, этот возраст ставил крест на дальнейшем карьерном росте, что в глазах заместителя комиссара Хеккерупа было дополнительным преимуществом — можно было не опасаться конкуренции со стороны Мортенсена. На отношении руководства сказывалось и то, что шурин Мортенсена был депутатом парламента от Датской народной партии[11]. Не бог весть какая шишка, но все же при случае может доставить определенные неприятности, а при другом случае может быть полезным.

Незыблемую позицию Мортенсена не мог поколебать даже Татуировщик, за которым отдел убийств безуспешно охотился два с лишним года. Но не следовало думать, что Мортенсен относился к поиску Татуировщика спустя рукава. Мортенсен ничего не делал спустя рукава, а неуловимого Татуировщика считал не только самым опасным преступником в Дании, но и своим личным врагом. В узком кругу, то есть — наедине со своим заместителем Карлом Эккерсбергом, Мортенсен позволял себе весьма рискованные замечания, вроде того, что таких ублюдков как Татуировщик надо убивать прямо во время ареста. Заместитель Эккерсберг был настроен не столь радикально, ибо в глубине души он был больше юристом, законником, нежели полицейским, но, тем не менее, соглашался с Мортенсеном. Эккерсберг надеялся со временем пересесть в кресло начальника отдела убийств, и прекрасно понимал, что это в первую очередь будет зависеть от характеристики, которую даст ему босс. В управлении полиции было принято прислушиваться к мнению лиц, оставляющих тот или иной пост, в отношении их вероятных преемников. Особенно, если эти преемники, долгое время работали под руководством уходящего.

Приглашение на совещание в отдел убийств Рикке восприняла без особого энтузиазма, потому что знала — ей по обыкновению придется отвечать на вопросы, которые будут заданы, не более того. Высказывать свое мнение или делиться предположениями бесполезно. Мортенсен кивнет, давая понять, что принял сказанное к сведению, Эккерсберг вежливо улыбнется, жирный боров Йоргенсен улыбнется ехидно, а Оле ободряюще подмигнет и на этом все закончится. Если бы Рикке работала в какой-нибудь торговой или производственной компании, то могла бы просто посмеиваться над коллегами, считающими себя умнее Кнуда Великого.[12] Рано или поздно любой такой «умник» попадет в яму, которую сам себе вырыл. Но, что такое «поздно», когда речь идет о серийном убийце? Это чьи-то жизни. Это новые жертвы.

Коридоры в огромном здании столичного полицейского управления были длинными и канцелярски-унылыми. Суровый деловой стиль, место, где работают серьезные люди. Черный пол, белый потолок, тусклые стены, которые кажутся серыми, вне зависимости от того, в какой цвет они окрашены на самом деле. На взгляд Рикке, коридоры можно было бы «оживить», развесив по стенам картины или какие-нибудь постеры, но эту идею она предпочитала не озвучивать, чтобы не добавлять к репутации выскочки, сующей нос не в свои дела, репутацию полной идиотки. На ее рабочем месте с офисной тоской успешно боролся Снулле — лопоухий пес ярко-оранжевого цвета, купленный в «Фётексе»[13] и врученный в подарок самой себе. «Дорогая Рикке, пусть этот пес защищает тебя от врагов и неприятностей… Та-та-та-там!» Одно дело просто купить игрушку, и совсем другое торжественно подарить ее себе перед зеркалом, а затем не менее торжественно дать ей имя. «Нарекаю тебя Снулле в честь Скуби-Ду[14] и…» Ладно, дальше можно не вспоминать. Мужчина по прозвищу Нулле давно был вычеркнут из жизни, даже не вычеркнут, а выброшен и почти забыт. Можно считать, что «Снулле» это датский вариант имени «Скуби-Ду».

В большом кабинете Мортенсена тоже нашлось место личному — фотографии, на которой Мортенсен красовался в лыжном костюме и с палками в руках на фоне деревьев, обильно присыпанных снегом. Фотография висела на стене не просто так (Мортенсен вообще ничего не делал просто так), а со смыслом — показывала всем, что старина Ханс, несмотря на свои шестьдесят и нездоровый цвет лица, еще бодр и крепок. Рикке отдала бы треть своей месячной зарплаты за возможность оказаться на пять минут одной в кабинете Мортенсена и «доработать» его фотографию маркером. Вот бы смеху-то было! Но, увы, о таком можно было только мечтать. А как здорово смотрелся бы Мортенсен со слоновьими ушами и хоботом…

Рикке пришла последней и села в самом конце длинного стола, возле двери. Ее появления, казалось, никто не заметил. Мортенсен что-то говорил Эккерсбергу. Оле Рийс и Аре Беринг стояли за спиной у старшего инспектора Ханевольда и смотрели на экран его ноутбука. Йоргенсен, прикрыв рот рукой, шептал на ухо криминалисту Нансену очередной похабный анекдот (иначе зачем на ухо шептать?). Инспектор Франнсен, жена которого умирала от рака поджелудочной железы в хосписе Святого Луки в Хеллерупе,[15] сидел особняком, погруженный в невеселые думы.

Рикке открыла рабочий блокнот на чистой странице и положила его на стол. Она так привыкла повсюду ходить с блокнотом, что иногда прихватывала его с собой, когда шла в туалет. Самое смешное, что иногда случалось делать записи и в туалете — умные мысли приходят в голову и там. На память полагаться не стоит, лучше все записывать. Да и думать удобнее, когда в одной руке блокнот, а в другой ручка, причем блокнот не электронный, а бумажный. Бумажный блокнот гораздо удобнее — его можно отшвырнуть от себя, не опасаясь повредить, листы можно рвать на мелкие кусочки, а под настроение из вырванного листа можно сделать самолетик, нарисовать на крыльях веселые рожицы и запустить такой вот «воздушный комплимент» в окно. А еще бумажные блокноты не нуждаются в подзарядке. Рикке была уверена в том, что существует всемирный заговор девайсов иначе как можно объяснить то, что все они склонны разряжаться в самые неподходящие моменты.

Сигналом к началу совещания стало покашливание начальника отдела. Секунда-другая и разговоры прекратились. Рийс и Беринг сели на свободные стулья. Франнсен вернулся к действительности и тоже смотрел на Мортенсена.

— Вчера я имел несколько неприятных разговоров, — известил Мортенсен. — Самым неприятным был разговор с мэром. Он выразил огромное недоумение тем, что Татуировщик до сих пор не пойман. Что я мог сказать в ответ? Сослаться на то, что Убийцу с Грин-ривер[16] ловили более пятнадцати лет? Или признаться в том, что ни я, ни мои подчиненные не имеют в руках ни одной ниточки, которая могла бы привести к Татуировщику?

Старший инспектор Ханевольд многозначительно хмыкнул. Он мог позволить себе подобную вольность. Ханевольд начинал службу в полиции вместе с Мортенсеном, они считались если не друзьями, то хорошими приятелями.

— Фредрик! — поморщился Мортенсен, поняв, что хотел сказать Ханевольд. — Тысяча косвенных доказательств и десять тысяч подозрений не стоят одной веской улики. Един Балич пока что всего лишь объект для изучения.

— Перспективный объект! — вставил Ханевольд.

Йоргенсен покивал головой, выражая согласие с мнением старшего инспектора.

— Разговор закончился тем, что от меня потребовали действовать более активно, — тонкие губы Мортенсена на мгновение искривились в подобии улыбки. — От всех нас потребовали действовать более активно. Я понимаю нашего мэра. До выборов осталось не так уж и много, а Татуировщик может стать прекрасным козырем в руках любого противника.

— Может случиться так, что Татуировщик станет козырем в руках мэра, — заметил Оле.

Смысл его слов дошел не до всех, но Рикке поняла, что он имел в виду. И Мортенсен понял, потому что никак не отреагировал. Кто знает, что на уме у комиссара Йенсена? Может, он метит не в министры, а в мэры? Тоже ведь хороший пост.

— Включаем мозги и думаем! — для наглядности Мортенсен постучал себя пальцем по лбу (или он просто хотел уточнить, каким местом надо думать?). — Он же не призрак, значит должен оставлять какие-то следы. И к Баличу надо присмотреться как следует. Что там с Баличем Фредерик?

— Работает до позднего вечера, после работы едет домой. По вторникам и пятницам Балич ночует у своей любовницы Анесы Гардович на Наннасгате двенадцать. В другие дни Анеса обслуживает клиентов… Субботние вечера проводит в ресторане «Босанска куца» на пересечении Ягтвей и Фрейасгэд, это нечто вроде клуба для боснийцев. Добропорядочный обыватель, не замеченный ни в чем подозрительном и противозаконном, один штраф за превышение скорости не в счет. Макс убил кучу времени на выяснение подноготной семейства Баличей. Ничего настораживающего или привлекающего внимание не нашел. Обычные иммигранты. Хочешь что-то сказать, Макс?

Сказать «что-то» Франнсен не мог. Ему непременно нужно было начать с самого начала и дойти до конца. Подобная обстоятельность делала Франнсена незаменимым сборщиком информации и прекрасным аналитиком. Если расставить все по местам и уточнить все детали, то выводы напрашиваются сами собой.

Рикке не слушала Франнсена, а пыталась угадать, зачем ее сегодня пригласили на совещание в отдел убийств. Нужен психологический портрет Едина Балича? Изменилась концепция? У Мортенсена появились новые соображения? Или речь пойдет о другом убийстве и другом убийце. В конце концов, не один Татуировщик убивает в Копенгагене… С рабочих мыслей Рикке съехала на личные воспоминания и стала думать о матери. В присутствии Мортенсена так и подмывало думать о матери.

Ничего сентиментального в этих воспоминаниях не присутствовало — одна тоска, душевная боль. Когда-то была и физическая боль, в частые минуты гнева мать с великой охотой пускала в ход все, что попадалось ей под руку, а за неимением чего-то увлеченно действовала голыми руками. Пощечины у нее выходили хлесткими и оглушительно звучными. Закрываться и уворачиваться было нельзя. Попытки избежать наказания воспринимались как сопротивление и в результате мать еще сильнее выходила из себя. Лучше потерпеть, так гнев уляжется быстрее. Физическое насилие было неразрывно связано с духовным — сразу же после экзекуции полагалось долго унижаться, вымаливая у матери прощения. Можно было бы и не вымаливать, тем более что тяжесть наказания не соответствовала степени вины, а очень часто и вины никакой не было, просто мать пребывала не в лучшем расположении духа, вот и срывалась, но, не видя «раскаяния», мать могла разъяриться снова. И, соответственно, снова начать экзекуцию.

Мать умерла, когда Рикке было двадцать. За год до ее смерти ушел из дома старший брат Рикке Эмиль. Ушел после очередного скандала, наскоро собрав вещи и не сказав, куда он уходит не только матери (что было вполне естественно), но и Рикке. Правда от былой детской привязанности между братом и сестрой к тому времени не осталось и следа. Лет с четырнадцати они начали расходиться в разные стороны и, в итоге, разошлись окончательно. Брат пропал, как в воду канул. Сблизившись с Оле, Рикке попросила его поискать Эмиля через полицейскую базу данных, к которой у нее не было доступа. Оле поискал, но нужного человека среди жителей Дании по имени Эмиль и фамилии Хаардер не нашел. Дата рождения не совпадала и не было никакого сходства на фотографиях. «Наверное Эмиль перебрался в Швецию, а, может и в Англию, — решила Рикке, хорошо знавшая характер своего беспокойного братца, искренне верившего в то, что он — гениальный музыкант. Справедливости ради надо заметить, что на барабанах Эмиль отжигал довольно неплохо, но между неплохой игрой и гениальностью — целая пропасть.

— Я специально пригласил сюда госпожу Хаардер, чтобы проконсультироваться…

Услышав свою фамилию Рикке вздрогнула и перевела взгляд с девственно чистой страницы блокнота на Мортенсена.

— Считается, что серийным убийцам свойственно оставлять себе на память какие-то сувениры, напоминающие им об убийстве, — продолжал Морстен. — Это так, госпожа Хаардер?

Йоргенсен изобразил, как рассматривает что-то на свет. Не иначе, как вспомнил Декстера с его капельками крови на стекле. Рикке украдкой подмигнула ему. Йоргенсен нахмурился и раздул и без того толстые щеки. Весело поддразнивать тех, кто тотчас же реагирует. Вот невозмутимому Ханевольду Рикке никогда бы не стала подмигивать. Ему хоть подмигни, хоть обнаженную грудь покажи, хоть что другое — Фредерик даже бровью своей мохнатой не поведет. А Йоргенсен — как ребенок.

— Это не совсем так, то есть не каждому серийному убийце свойственно хранить трофеи, — начала Рикке. — Трофеи обычно хранят только серийные убийцы-гедонисты, то есть те, кто убивает ради наслаждения…

— А что — среди них есть и другие? — вслух удивился Йоргенсен.

— Есть. Серийного убийцу может побуждать к убийству некий руководящий им голос или же убийца может убивать, выполняя какую-то миссию. Типичный пример — убийство проституток ради очищения мира от скверны. Странно, что один из самых опытных сотрудников отдела убийств не знает элементарных вещей…

В словах «один из самых опытных сотрудников» так и звенел сарказм. Йоргенсен покраснел и запыхтел. Мортенсен слегка сдвинул брови на переносице — он не любил, когда кто-то со стороны критиковал или делал замечания его сотрудникам. Оле, не скрываясь, подмигнул Рикке — молодец, хорошо отбрила нашего бравого дурачка.

— В том случае, когда убийце нравится убивать, ему может захотеться оставить себе на память об убийстве какой-нибудь сувенир, чтобы рассматривая его впоследствии, или беря в руки, или нюхая или как-то еще взаимодействуя, освежать в памяти убийство и заново переживать сладостные для него моменты. Татуировщика, скорее всего, можно отнести к гедонистам, хотя бы по тому, что он насилует жертву перед тем, как ее убить. Кроме того, после убийства он производит с трупом ритуальную манипуляцию — наносит татуировку и оставляет тело там, где его легко найти. Девяносто девять и девять десятых за то, что Татуировщику нравится убивать.

— А одна десятая процента за то, что убивает один человек, а татуирует и подкладывает другой, — проворчал Ханевольд.

Такой версии Рикке еще не слышала, но всем остальным она явно была известна, потому что никто не оживился и не стал задавать вопросов. Убивает один, а татуирует и подкладывает другой? Братья? Один — убийца и насильник, а другой — эстет и шутник? Или, скажем, отец и сын? Папаша убивает девушек, а сын «украшает» их и выставляет на всеобщее обозрение? Навряд ли, хотя чего только не бывает…

— Скажите, госпожа Хаардер, а какие сувениры мог бы оставлять себе на память Татуировщик?

Рикке не имела ничего против обращения по имени, но Мортенсен неизменно называл ее госпожа Хаардер. Скорее всего, в его представлении, обращение по имени было знаком расположения. Так, например, Эккерсберга Ханевольда и Франнсена он называл по именам, а всех остальных своих сотрудников по должности и фамилиям — инспектор Йоргенсен, инспектор Рийс, инспектор Беринг. Криминалист Юхан Нансен стоял особняком, его Мортенсен называл «господином криминалистом». Явно не от большой любви, а, скорее, даже с оттенком иронического превосходства, но Нансена это нисколько не задевало. В управлении полиции Копенгагена пятидесятилетний Юхан Нансен считался образцом невозмутимости, воплощением спокойствия и эталоном флегматизма. «Мне б такие нервы, как у Нансена!» в сердцах восклицали сотрудники управления. Или: «Это только Нансен может вынести!». Остряки называли Нансена Бамсеном,[17] получалось не обидно, а как-то по-домашнему, тем более, что грузный и вечно лохматый Нансен чем-то напоминал медведя. Весельчак Аре Беринг частенько сетовал на то, что у Нансена добавок к двум сыновьям, нет дочери — ведь можно было только мечтать о такой спокойной жене. Нансен улыбался и советовал Аре жениться на надувной секс-кукле, уж спокойнее ее точно не найти.


— Трудно сказать… — призадумалась Рикке.

Жертвы Татуировщика были «одеты» только в упаковочную пленку. Их вещи бесследно исчезали. При таком раскладе убийца мог оставлять себе все, что угодно, но…

— …Я могу предположить, что он оставляет на память фотографии татуировок или тел перед упаковкой.

— А почему не украшения? — поинтересовался Ханевольд. — Он же снимает серьги и кольца с тел жертв.

Странно, удивительно, но до сих пор никто не интересовался сувенирами, то есть трофеями Татуировщика. Во всяком случае, Рикке подобных вопросов не задавали. Что произошло? Обнаружили у Едина Балича какую-то «коллекцию»? Или поиск пошел в новом направлении?

— Возможно, что он оставляет и украшения, — согласилась Рикке потому что, соглашаясь с оппонентом, ты получаешь возможность спокойно изложить свою точку зрения. — Но я склонна думать, что полное отсутствие одежды и украшений на телах жертв преследует другую цель. Таким образом, Татуировщик привлекает внимание к своим рисункам, подчеркивает их исключительную важность…

— А зачем связывать? — спросил Беринг. — И почему он связывает не всех, а только некоторых?

— Не знаю, — пожала плечами Рикке. — Но смысл в этом есть.

— Нет, не понимаю я этого! — воскликнул Йоргенсен. — Ну оставь ты записку, вырежи из газеты слова и наклей, если не хочешь, чтобы тебя опознали по почерку…

— И положи рядом визитную карточку, чтобы инспектор Йоргенсен смог тебя найти, — добавил Оле.

Все, кроме Мортенсена, Нансена и самого Йоргенсена отреагировали на шутку смешком или улыбкой. Йоргенсен так и пылал недовольством (кому приятно получить подряд два щелчка по самолюбию?), но в перепалку с Оле не полез, зная по горькому опыту, что на одно его слово у Оле найдется три, если не пять.

— Татуировки — неотъемлемая часть его ритуала, — продолжила Рикке, стараясь не смотреть на багровую физиономию Йоргенсена. — Они присутствуют на телах всех жертв, следовательно, имеют очень важное значение для Татуировщика, поэтому я и думаю, что в первую очередь он должен коллекционировать татуировки. То есть — их фотографии.

— Спасибо, госпожа Хаардер, — Мортенсен перевел взгляд на ерзающего на стуле Беринга. — У вас есть вопрос, инспектор Беринг?

Вот кому, скажите пожалуйста, нужны эти церемонии. Совещание — это обмен мнениями, зачем ждать разрешения начальника для того, чтобы задать вопрос? Затем, чтобы все лишний раз вспомнили, кто тут главный! Да разве ж это можно забыть! Рикке снова вспомнила свою мать и подумала, что Мортенсен вполне может оказаться ее родственником (святая Бригитта, храни от такой родни!) ибо уж больно его характер похож на матушкин. И взгляд тоже похож — колючий, холодный. Никогда не пошутит, а ведь шутки так помогают в работе, сразу какой-то другой настрой появляется.

— А как он может хранить фотографии? — спросил Беринг, глядя на Рикке. — Что предпочитает такая публика? Альбом или шкатулку с отпечатанными фотографиями или же папку с файлами на флешке?

— К сожалению, я не могу ответить на ваш вопрос, — кто ж его знает, этого Татуировщика? — Но осмелюсь предположить, что такой осторожный субъект не станет связываться с флешкой и, тем более, с альбомом. Скорее всего, он хранит фотографии где-то в интернете, под десятью паролями и добирается до них окольными путями, искусно заметая следы.

— Информацию в Сети нетрудно обнаружить, — подал голос Нансен.

— Совсем не так! — возразил Оле. — Смотря где спрятать. Флешку или конверт с фотографиями можно найти, если представляешь, где искать, но зашифрованную и запароленную информацию в интернете найти невозможно!

— Я не специалист, — спорить было не в обычае Нансена. — Но можно спросить у наших специалистов по информационным технологиям.

— Я спрошу, — пообещал Оле.

Рикке, вдохновленная тем, что сегодня с ее мнением, кажется, считаются, умильно посмотрела на начальника отдела убийств и спросила: — Господин Мортенсен, могу я высказать еще одно предположение?

— Да, конечно, — разрешил тот.

— Мне кажется, что Татуировщик имеет отношение к изобразительному искусству, — Рикке заговорила торопливо, потому что много надо было успеть сказать до тех пор, пока Мортенсен не кивнет головой, прося ее замолчать. — Характер его рисунков не лишен своеобразной эстетики, в них видна красота, виден стиль. Я провела небольшой анализ, опираясь на свои соображения…

— Благодарю вас, госпожа Хаардер, — перебил Мортенсен. — Вы уже высказывали это предположение.

— Но я бы хотела объяснить все подробно! — умоляющим тоном сказала Рикке. — Всего пять минут…

— Лучше изложите ваши соображения в письме и пришлите мне, — ответил Мортенсен. — Я непременно с ними ознакомлюсь.

«Как бы не так! — с досадой подумала Рикке. — Отправишь в корзину, не читая! Знаю я тебя!»

Что говорилось дальше, она не слушала. Зачем слушать тех, кто не хочет тебя слушать? Пусть доблестные сотрудники отдела убийств разрабатывают те версии, которые им больше нравятся. Ей никто не мешает посвятить свободное от работы время проверке своей собственной версии. Зато как вытянется физиономия Мортенсена, ели вдруг окажется, что Рикке была права в своих предположениях! Только ради этого можно попытаться!

«А письмо я непременно отправлю, — пообещала себе Рикке. — И сохраню у себя в папке. Чтобы потом Мортенсен не вздумал утверждать, что я ничего такого не говорила и не писала».

Мысли снова вернулись к матери. Рикке предпочла бы не вспоминать о ней вообще, но мать оставила дочери кое-что на память о себе, наследство от которого Рикке никак не могла избавиться.

А может, не хотела избавляться, а просто делала вид?

Когда-то давно Рикке решила заняться психологией, чтобы помочь самой себе. И специализироваться на проблемах межличностного насилия она стала не случайно. Но недаром же говорится, что чем глубже нырнешь, тем темнее вода. Помочь себе пока не очень-то получалось…

Чтобы немного отвлечься, Рикке порылась в памяти в поисках чего-то приятного. Почему-то вдруг, без всякой привязки к реальности, ей вспомнился Морти, будущий финансист и отчаянный выдумщик. Финансисту, впрочем, и положено быть выдумщиком, ведь баснословные состояния делаются на блестящих идеях. Скорее всего, Морти вспомнился к разговору о трофеях. Морти коллекционировал локоны своих возлюбленных — причуда на грани фетишизма — причем локон нельзя было просто срезать, получить в качестве подарка или же стянуть во время стрижки. Для того чтобы обрести коллекционную ценность локон должен был стать добычей, то есть Морти нужно было срезать его после длительной, упорной и в какой-то мере беспощадной борьбы. Секс с Морти вообще был беспощадным по сути, но, в то же время, очень красивым, вдохновенным и всегда разным. Они встречались по три-четыре раза в неделю в течение десяти месяцев, до тех пор, пока Морти не увлекся какой-то китаянкой с кукольным личиком и аристократическими манерами (убийственное, надо признать, сочетание), так вот за все это время Морти ни разу не повторился в своих постановках. А каждый прыжок в постель был именно постановкой, продуманной до мелочей и отлично срежиссерованной. Рикке была примой, суперзвездой, которой разрешалось импровизировать сколько угодно, но строжайше запрещалось выходить за рамки образа. Монахиня, которую насиловал грубиян-полицейский, могла кричать, стонать, царапаться, но про молитвы забывать не могла. Развратная медсестра не могла пренебречь медосмотром своего партнера, а доверчивой школьнице полагалось развлекать электрика-эротомана, чинившего проводку в школьном подвале, рассказами про учителей.

Локон полагалось срезать у прекрасной дикарки, которая бегает по джунглям от любвеобильного охотника. Охотник был одет в пробковый шлем и шорты, а дикарке полагалась набедренная повязка из свежесорванных листьев фикуса и гирлянда из бумажных цветов на шее. Джунглями стала квартирка-студия Морти, плотно заставленная всяким хламом. Сначала Морти бегал за уворачивающейся Рикке по джунглям, потом поймал, связал ей руки спереди, притянул их к крюку, на котором обычно висел боксерский мешок, так, что Рикке пришлось стоять на цыпочках и от души отхлестал обрывком веревки (хлыст, по мнению Морти, пешему охотнику не полагался, а вот без мотка доброй пеньковой веревки в джунгли и соваться нечего). Хлестал Морти умело, удары его были резки и отрывисты, но не настолько сильны, чтобы лишить боль сладости. Рикке стонала от наслаждения, время от времени перемежая стоны пронзительными призывами на помощь. Долго стоять на цыпочках это уже приятная мука, а если к одной приятности добавить другую, то получается совсем замечательно, особенно если охотник, не удовлетворившись поркой, еще и грубо овладеет своей добычей. Морти умел правильно кусаться, так, чтобы пробирало, не оставляя следов. Любимыми его местами для укусов были соски и мочки ушей. Готовясь укусить, он хищно клацал зубами — «бильд-блёд», «бильд-блёд»[18]…

Только после второго оргазма (первый пришел еще во время порки), Рикке согласилась отдать «своему господину» локон в знак вечной верности. Морти изобразил великую радость, а, получив вожделенный дар, смягчился и поблагодарил вздрагивающую от притворных рыданий Рикке чудным куннилингусом.

Три восхитительных по яркости и мощности оргазма — неплохая плата за клок волосков. Рикке с удовольствием сбыла бы все остальные волосы по такому прайсу, все равно ведь новые отрастут.

— Госпожа Хаардер, вы не научите нас сохранять прекрасное расположение духа в трудных ситуациях?