Рудник. Сибирские хроники

– Даже дружба с шаманом бывшим для православного священника – грех! И не верю я Кызласову – одной рукой крестится, а второй тайно камлает!

– Но сам-то ты, Павлин, не тисками же вырываешь у них алыптыг нымах, чтобы записать и сохранить для истории ценные сказания сего кочевого народа? Значит, и ты водишь дружбу с язычниками!

– Сначала крещу их, причащаю, исповедую… Сейчас вот начал переводить для них мои воскресные проповеди, изданные в «Епархиальных новостях» в прошлом году. И псалмы понемногу перевожу. Архиерей говорит, орденом Анны третьей степени меня хотят наградить за переложение псалмов на урянхайский.

Павел Петрович успокоился, а вспомнив про обещанный орден, даже повеселел. Когда он нервничал или сердился, то обычно хрустел костяшками белых пальцев, а когда радовался – подёргивал себя за редкую бороду. Вот и сейчас он ловко выдернул волос. Только чуть поморщился.

– А Филарет – музыкант, потому и нравится ему слушать, как хайджи Кызласов поёт да играет. Это ж точно сами Сундуки с нами говорят! И нет вреда от его музыки да сказок ни Филарету, ни детям, только радость. А Господь и учит радоваться.

– Не соглашусь никогда, Николай, я с тобой, – Павел Петрович скептически улыбнулся, – вон Евангелие порвано – и это всё оттуда…

– Да будет тебе, Павлин.

– Э, от этого, от этого! Всё от этого, и учительница к ним в дом неспроста зачастила – греховные чувства ею владеют, помяни моё слово, опутает паутиной своей душу Филарета! Небось шаманы и наслали на неё страсть к русскому священнику!



Когда, будучи уже взрослой, Юлия прочитает «Попрыгунью», её воображение достроит смутный чертёж памяти, поместив учительницу Кушникову в центральный круг, отведённый для главной героини, перекликающейся даже звучанием фамилии со своим прототипом, – так часто случается с невыдуманными историями, в которых просматривается подспудный замысел. Замысел этот ускользает от обычного осознания и оставляет своё авторство неведомому. Отец станет доктором Дымовым, а золотистое мельканье его очков и мягкий прищур близоруких глаз покажутся тихим, домашним откликом на растиражированные снимки известного писателя. Только в сюжете произойдёт ироничная замена: хорошенькая попрыгунья превратится в щуплую старую деву и выберет не романтичного художника, а молчаливого и кроткого труженика, отца… Юлия однажды услышит страстный её шёпот и тяжкий его ответ: «Не могу, Ляля, дети! И сан… сан…»

– Отдайте его мне! – крикнет матери Юлии одержимая тёмной страстью учительница Кушникова. – Отдай-а-айте!

И зарыдает, упав между креслом и диваном, кусая артритные пальцы, забьётся на полу, как неровное пламя свечи, и внезапно погаснет, точно выплеснув себя полностью.


– Да, да, – скажет, опираясь на угол стола, чтобы сохранить равновесие, побледневшая мать, – отдам, конечно, конечно, отдам…



В этой безысходной страсти блёклой старой девы к отягощённому восемью детьми скромному приходскому батюшке таилось что-то невыносимо мучительное для сторонней души, может быть, потому, что вырвавшееся пламя способно было прожечь дыру в замкнутых стенах обыденности, на короткое время выхватив из тьмы непроявленности и соединив, как ртуть, зябко подрагивающие персонажи, но не могло спалить серую обыденность дотла. Безбровая бестужевка, приехавшая учительствовать в Енисейскую губернию и одиноко гулявшая с рыже-белой крохотной собачкой, только подпалила священническую семью, которая, вздрогнув, испуганно замерла под покровом старой чёрной рясы. Обугленный подол жалко волочился по огромному селу, поднимая пыль недобрых пересудов…

Увидела учительница красивого высокого диакона в красноярском Рождественском соборе, при свете множества свечей, которые, всколыхнув его тёмно-синий взор, зажгли и её сердце. А через полгода он был рукоположён в священники и, по собственному же прошению, получил приход в большом селе, бывшем когда-то крепким казацким форпостом на южносибирских границах, а позже местом поселения для всяческого пришлого люда, главным образом крестьян-переселенцев и ссыльных, как политических, то есть тех, кто боролся против царя, так и просто уголовных. Много было в селе и военных, попавших под суд офицеров и солдат, отправленных в Сибирь за дурное поведение в полку.

По характеру щедрый, не умеющий извлекать материальной выгоды ни из какой деятельности, отец Филарет идеалистично решил, что именно в своём приходе, получая 300 рублей казённого жалованья, наконец-то удастся ему наладить спокойную безбедную жизнь, взяв за основу быта и для себя, и для своих семейных постоянный труд. Благо, несмотря на типично русское интеллигентское лицо, он мог равно заниматься и трудом умственным, и физическим. Подобно многим приходским священникам, барства он в быту совсем не признавал и никакого труда, даже крестьянского, не чурался. При церкви земли усадебной вместе с церковным погостом было 5 десятин, сенокосной – 52 десятины и пахотной – 245 десятин. Но последняя земля была пока лишь запроектирована, и поэтому причт ею не пользовался.

Сама церковь в селе была красивая, каменная, имелось в ней три престола: главный – во имя св. апостолов Петра и Павла, другой – во имя Пресвятой Богородицы в честь её иконы «Знамения», оба эти приделы построены были в 1852 году на средства прихожан. Третий престол – во имя св. Пророчицы Анны – в 1886 году выстроил на свои средства Томский купец Вяткин. Вполне достаточна и содержательна была и церковная библиотека; к тому же недавно открылась читальня при сельской школе, чему Юлия очень радовалась.

Как большинство потомственных священников, был отец Филарет к тому же очень музыкален – играл на нескольких инструментах. И ещё в городе, в часы досуга, порой сам делал скрипки, но в селе надумал заняться и садоводчеством, возможно, с поэтической горечью увидев в плодовых деревьях, доставшихся ему вместе с белым, монастырского типа каменным домом и обвиваемых без ухода какой-то болезненной паутиной, почти погибающих, овеществлённые чувства своей души.

Этот свойственный ему взгляд на реальность как на книгу, которую невозможно прожить, а можно только читать, разгадывая разбросанные между её строк тайные знаки, скорее всего, явился следствием потомственного многоколенного священничества, когда следующий из повзрослевших, вступая на ту же тропу служения, уже воспринимал, благодаря долгому ношению его родом ключа православного символа, и самою жизнь всего лишь как проявленное в материи внутреннее переживание, которое открывалось этим ключом для мира и им же снова закрывалось.

Но всё же и здесь, в селе, много чаще непривычного занятия садоводчеством отец негромко играл на старинной скрипке, доставшейся ему от деда-священника и, по семейному преданию, привезённой в Сибирь не столь далёким их предком – киевским учителем, которого позвал с собой на миссионерскую тропу сам Филофей Лещинский, принявший в Сибири постриг и ставший схимонахом Фёдором. Самодельные же скрипки отец Филарет предназначал детям. По вечерам устраивались домашние концерты – в семье пели и играли на разных инструментах все. На один из таких маленьких концертов и забрёл хайджи Кызласов.



Вы прочитали книгу в ознакомительном фрагменте. 
Купить недорого с доставкой можно здесь.