Пожар на Хайгейт-райз

– Да-да, конечно. – Лакей поклонился – едва заметно, только блик света, промелькнувший по его блестящей прилизанной голове, позволил это заметить. – Не угодно ли вам подождать здесь? Я сию минуту вернусь. – И не удосужившись посмотреть, принял ли Питт его приглашение, он быстро и почти бесшумно удалился в заднюю часть дома.

У Томаса появилась возможность обозреть все вокруг, рассмотреть весь холл с его жуткими и экзотическими предметами, этакой смесью произведений искусства и сувениров. Картин здесь не было, да и вообще ничего из европейского культурного наследия. Статуэтки были деревянные или из слоновой кости, чуждых очертаний; они выглядели неуместно в традиционном антураже обычной комнаты с ее деревянными панелями на стенах и квадратными окнами, пропускавшими сюда тусклый свет октябрьского утра. Эти копья должны были держать темнокожие руки, эти головные уборы должны были двигаться, а не торчать, пришпиленные неподвижно к традиционному английскому дубу. Питт обнаружил, что упорно размышляет о той невообразимо иной жизни, которую Эймос Линдси вел в странах, столь непохожих на что-либо вроде Хайгейта или на то, что могли себе представить его обитатели. Что он там видел, что делал? Кого там знал? Неужели то, что он там узнал, так повлияло на его политические взгляды, которые приводят в ужас мистера Паскоу?

Размышления Томаса прервало возвращение лакея, который уставился на него с немым неодобрением.

– Мистер Линдси примет вас в кабинете. Прошу вас, вот сюда. – На этот раз он вообще опустил слово «сэр».

Эймос Линдси стоял посреди кабинета спиной к камину, где пылал огонь. Его лицо было розовым под шапкой роскошных седых волос. И на нем не было заметно никакого неудовольствия при виде Питта.

– Входите, – сказал он, не обращая внимания на лакея, который бесшумно исчез. – Чем могу быть вам полезен? Шоу на вызове. Не знаю, надолго ли, не могу судить о больных. Что я могу добавить к тому, что вы уже узнали? Жаль, что мне известно лишь немногое. А то, что известно, почти ничего не стоит.

Питт оглянулся назад, на холл с его сувенирами и реликвиями.

– Вы, должно быть, видели много жестокости и насилия в тех местах, где бывали. – Это было в большей мере замечание, чем вопрос. Он вспомнил старую приятельницу тетушки Веспасии, Зенобию Ганн, которая много путешествовала по Африке в фургоне, плавала по неисследованным рекам и жила в странных диких селениях с людьми, которых ни один европеец до нее не видел.

Линдси с любопытством наблюдал за ним.

– Да, видел, – кивнул он. – Но это так и не стало для меня обычным явлением, и я отнюдь не перестал считать насильственную смерть шокирующим событием. Когда живешь в чужой стране, мистер Питт, неважно, какой бы странной она ни казалась поначалу, через очень короткое время тамошние люди становятся близкими и понятными, и их горе и их радость глубоко вас затрагивают. Все существующие на земле различия – это лишь тень, если сравнить их с тем, что у нас общего. И, сказать вам по правде, я чувствовал себя гораздо более близким этим чернокожим, танцующим под луной голыми, если не считать их боевой раскраски, или желтым женщинам, прижимающих к себе своих перепуганных детишек, чем когда-либо ощущал подобное в обществе Джозайи Хэтча и ему подобных, высокопарно рассуждающих о месте женщины, о том, что на то есть воля Божья, чтобы они страдали при деторождении. – Он скорчил рожу, и его примечательно подвижное лицо стало совсем жутким. – И доктор, если он истинный христианин, не должен в это вмешиваться! Это наказание, ниспосланное Еве, и все такое прочее. Ну, хорошо, я знаю, что таких здесь большинство. – Он посмотрел прямо Питту в лицо, уставился своими глазами цвета небесной лазури, почти скрытыми под тяжелыми веками, словно все еще прищуривал их, оберегая от яркого тропического солнца.

Томас улыбнулся. Он считал, что, вполне возможно, и сам бы пришел к такому мнению, если бы когда-нибудь выбрался из Англии.

– Вы в своих путешествиях никогда не встречались с леди по имени Зенобия Ганн… – Дальше ему ничего сказать не удалось, поскольку лицо Линдси при этом засветилось радостью и недоверием.

– Нобби Ганн! Конечно, я ее встречал! Мы познакомились в одном селении племени ашанти[12] – давно это было, в шестьдесят девятом. Удивительная женщина! А вы-то ее откуда знаете? – Счастливое выражение исчезло с его лица, вместо него появилось тревожное. – Бог ты мой! С ней ничего?..

– Нет-нет! – торопливо сказал Питт. – Я познакомился с ней через родственников своей свояченицы. По крайней мере, несколько месяцев назад она прекрасно себя чувствовала и физически, и духовно.

– Ну, слава богу! – Линдси взмахом руки пригласил Питта садиться. – Итак, что нам теперь делать с беднягой Стивеном Шоу? Он в скверном состоянии. – Яростно помешал кочергой в камине, потом повесил ее на крюк и сел в кресло. – Он очень любил Клеменси, понимаете ли. Не то чтоб это была пылкая страсть – если она вообще когда-то была, то давно прошла, – но она ему нравилась, очень нравилась. А это немногим мужчинам дано – чтобы им нравились их жены. Она была женщина редкого ума и интеллигентности, вам это известно? – Он вопросительно поднял брови, и его маленькие живые глазки уставились на Питта, словно ища подтверждения своим словам.

Томас подумал о Шарлотте. Ее лицо тут же всплыло перед его мысленным взором, и всего его заполнило чувство любви – ему ведь тоже очень нравилась его жена. Их дружеские отношения были некоторым образом не менее драгоценны, чем любовь, и, возможно, даже более ценным даром, чем-то родившимся за долгие годы совместной жизни, в результате постоянного общения и совпадения взглядов; они прекрасно понимали друг друга, умели ценить шутку, помогали друг другу в заботах и огорчениях, отлично видели сильные и слабые стороны друг друга и всегда заботились друг о друге.

Но если для Стивена Шоу страсть давно прошла – а он ведь был человеком страстным! – тогда, возможно, она вспыхнула где-то в другом месте? Может ли дружба, какой бы крепкой и глубокой она ни была, выжить в водовороте чувств? Томас хотел бы верить, что может. Шоу ему понравился, это было совершенно интуитивное чувство.

Но вот его жена, какой бы они ни была, вряд ли стала бы подчиняться каким-то правилам или ограничениям. На самом деле она вполне могла кипеть от ревности, а тот факт, что Шоу все еще нравилась его жена и он уважал ее, почти наверняка мог разрушить этот хрупкий, чисто внешний сдерживающий барьер. И в результате привести к убийству.

Линдси все смотрел на него, ожидая ответной реакции, более ощутимой и понятной, нежели задумчивое выражение лица.

– И в самом деле, – вслух произнес Питт, вновь поднимая взгляд. – Вполне естественно, что сейчас он с трудом мог бы сказать, кто мог питать к нему такую вражду или полагал бы, что может получить какие-то выгоды от смерти его самого или его жены. Но поскольку вы хорошо его знаете, вы могли бы высказать какие-то предположения, какими бы неприятными они ни были. Мы тогда, по крайней мере, могли бы исключить некоторых людей… – Томас оставил предложение незавершенным, и его слова повисли в воздухе. Он надеялся, что продолжать настаивать не имеет смысла.

Линдси был достаточно умен, чтобы нуждаться в подталкивании со стороны. Его взгляд прошелся по сувенирам на стенах. Возможно, сейчас он вспоминал другие страны и других людей, не меньше подверженных подобным страстям, но менее затронутых и испорченных гримасами цивилизации.

– Стивен, несомненно, умел создавать себе врагов, – тихо начал он. – Так нередко бывает с людьми твердых убеждений, особенно если те четко сформулированы и они недвусмысленно их выражают, как это обычно делал он. Боюсь, у него никогда не хватало терпения на дураков, а еще меньше – на ханжей, каковых, в том или ином виде, наше общество поставляет в огромных количествах. – Он покачал головой. Угли в камине осели, разбросав сноп искр. – Чем больше мы полагаем, что стали достаточно умны и образованны, тем глупее иногда выглядим. И, конечно же, чем больше вокруг бездельников, которым нечем себя занять, кроме как конструированием моральных норм для всех остальных, тем больше ханжества и лицемерия по поводу того, кто эти нормы соблюдает и кто нет.

Питт тут же представил себе какое-нибудь дикое племя, живущее под жгучим солнцем на огромных равнинах с редкими деревцами с плоскими кронами, какие он видел на картинах, соломенные хижины, грохот барабанов и жуткую жару – и культуру, которая не менялась с незапамятных времен. Что Линдси там делал, чем занимался, как он там жил? Может, взял себе жену-африканку и любил ее? И что привело его назад в Хайгейт на окраине Лондона, в сердце империи с ее белыми перчатками, гравированными визитными карточками, газовыми фонарями, горничными в накрахмаленных фартуках, милыми старыми леди, портретами епископов, витражами… и убийствами?

– Кого, в частности, он мог обидеть или оскорбить? – Томас с любопытством ждал ответа Линдси.

Лицо того вдруг расплылось в улыбке.

– Бог ты мой, да любого! Селеста и Анжелина считают, что он плохо лечил Теофилиуса, не уделял ему должного внимания, потому что если бы это было не так, старый болван был бы еще жив…

– Действительно был бы?

Брови Линдси взлетели вверх.

– Да бог его знает… Лично я в этом сомневаюсь. Что можно сделать при апоплексическом ударе? Не мог же доктор сидеть с ним круглыми сутками!

– Кто еще?

– Альфред Латтеруорт считает, что Флора в него влюблена, – что вполне возможно. Она достаточно часто бывает у него в доме и видится со Стивеном наедине, причем не в его обычные приемные часы. Она, возможно, полагает, что об этом никто не знает, но люди-то все видят, никаких сомнений. Латтеруорт считает, что Стивен соблазняет ее, нацеливаясь на его деньги, которых у него и в самом деле очень много…

Выражение легкой задумчивости на его лице привело Питта к мысли о том, что самому ему идея о том, что Шоу мог убить свою жену, потому что та была препятствием на пути к подобному последующему браку, даже не приходила в голову. Лицо Линдси, такое морщинистое, что отражало любые его эмоции, сейчас выражало печаль с легким оттенком презрения, но не жестокость; да и страха на нем заметно не было.

– И, конечно, Лелли Клитридж всегда приходила в ужас от его высказываний, – продолжал Линдси с более широкой улыбкой. – Ее также поражала его жизненная сила и энергия. Этого у него раз в десять больше, чем у бедного старого Гектора – у того ничего подобного никогда не будет. Пруденс Хэтч его любит, но Шоу пугает ее – по каким причинам, я так и не понял. Джозайя его терпеть не может – по тысячам причин, свойственных его природе. И природе Стивена тоже. Куинтон Паскоу, который продает прекрасные и романтические книги, пишет на них критические обзоры и вполне искренне их ценит и любит, считает Стивена безответственным бунтарем, противником общепринятых традиций, норм и верований, потому что тот поддерживает Джона Далгетти и разделяет его авангардистские взгляды на литературу или, по крайней мере, выступает в поддержку его права эти взгляды высказывать – вне зависимости от того, что эти взгляды кого-то оскорбляют.

– А они и впрямь кого-то оскорбляют? – спросил Питт, сам пытаясь с любопытством понять их и в расчете, что эта информация может оказаться важной. Несомненно, никакие литературные взгляды и разногласия не могут стать достаточным поводом и мотивировкой для убийства, не так ли? Пусть там имеют место скверный характер, взрывной темперамент, нелюбовь, презрение, но только безумец станет убивать из-за расхождений во вкусах.

– И очень сильно. – Линдси заметил скептицизм инспектора, и в его глазах появилось ироничное выражение. – Вам бы следовало получше понимать таких людей, как Паскоу и Далгетти. Идеалы, выражение собственных идей, искусство, творчество, человеческое общение – в этом вся их жизнь. – Он пожал плечами. – Но вы спрашиваете, у кого Стивен возбуждал чувство ненависти, хотя бы иногда, а не о том, я думаю, кто действительно поджег его дом с намерением его погубить, чтобы он сгорел в этом огне. Если бы я знал кого-то, способного, по моему мнению, на нечто подобное, то давно его вам назвал бы, еще до того, как вы явились ко мне с расспросами.

Томас кивнул и сделал соответствующую гримасу, соглашаясь с ним, и был уже готов продолжить расспросы на эту тему, когда вновь появился лакей и сообщил о приходе мистера Далгетти, который спрашивает, не может ли мистер Линдси его принять. Тот бросил на Питта взгляд, в котором блеснул веселый огонек, и согласно кивнул.

Минуту спустя в кабинет вошел Джон Далгетти, видимо уверенный, что Линдси один. Он тут же начал говорить, и его голос звенел от неподдельного энтузиазма. Это был смуглый человек среднего сложения с высоким, почти вертикальным лбом, красивыми глазами и шапкой волос, уже начавших немного редеть. Одет он был довольно небрежно – черный галстук, ранее завязанный в нечто вроде бабочки, распущен; сейчас он представлял собой просто узел. Пиджак слишком длинный и свободный, это производило общее впечатление неряшливости, но все же отдавало некоторым щегольством.

– Просто великолепно! – Он взмахнул руками. – Именно то, что необходимо Хайгейту – даже всему Лондону! Стряхнуть некоторые из этих надоевших старых идей, заставить людей думать. Именно это имеет значение, понимаете – свобода от жестких, суровых, ортодоксальных и закостеневших норм и правил, что перекрывают путь изобретательности и новым открытиям. – Он нахмурился, чуть наклонившись вперед, весь захваченный вдохновением. – Человек есть существо, полное сил и интеллектуальной мощи, если только освободить его от оков страха. А так он ужасается при виде чего-то нового, трясется при мысли совершить ошибку. Да что они значат, несколько ошибок? – Он высоко приподнял плечи. – Если в конце мы откроем что-то новое, установим какую-то новую истину… Трусы! – вот во что мы столь быстро превращаемся. В нацию интеллектуальных трусов – слишком робких, чтоб пуститься в авантюру, в непознанные глубины знания и мысли. – Он широко махнул одной рукой, задев одно из копий туземцев из племени ашанти, висевшее на стене. – Чем бы сегодня была наша империя, если бы все наши мореплаватели и исследователи неведомых земель слишком боялись нового, чтобы совершить кругосветное плавание или пуститься в неизведанные темные глубины Африки или Индии? – Он ткнул пальцем в пол. – Они остались бы сидеть здесь, в Англии, вот где! А мир, – тут он драматическим жестом взмахнул руками, – принадлежал бы французам, или испанцам, или бог знает кому еще. А что же теперь? Теперь мы оставляем все путешествия в умственные сферы немцам или кому-то еще, потому что боимся сделать новые шаги в неизвестное. Вы виделись с Паскоу? Он буквально с пеной у рта проклинает вашу новую монографию о несправедливости и вредности нынешних законов о владении средствами производства. Конечно, это блестящая монография! Полная новых идей, новых концепций структуры общества и правильного распределения богатства. Я напишу на нее рецензию, такую обширную… Ох! – Тут он внезапно заметил Питта, и его лицо тут же отразило удивление, которое сразу же сменилось любопытством. – Прошу прощения, сэр, я не знал, что у мистера Линдси гости. Джон Далгетти. – Он чуть поклонился. – Торговец редкими книгами и литературный критик, а также, надеюсь, распространитель новых идей.


– Томас Питт, – ответил Питт. – Инспектор полиции и, надеюсь, открыватель правды или, по крайней мере, ощутимой ее части. Всего ведь мы, конечно, все равно никогда не узнаем, но иногда все же узнаем достаточно, чтобы помочь осуществлению правосудия.

– Боже мой! – Далгетти громко рассмеялся, но этот смех звучал достаточно нервозно, хотя и с доброй долей юмора. – Полицейский с такими неожиданными оборотами речи! Вы смеетесь надо мной, сэр?

– Вовсе нет, – искренне ответил Томас. – Выяснить всю правду о преступлении, его причинах и последствиях, увы, не в наших силах. Но мы способны, если будем прилежно трудиться и если нам повезет, выяснить, кто это преступление совершил и, по крайней мере, хоть часть причин, толкнувших его на это.

– Ох! Да! Конечно! Это ужасно! – Далгетти сдвинул брови и покачал головой. – Прекрасная женщина. Сам я не был близко с нею знаком, она всегда вроде как была очень занята своими делами, благотворительностью и прочим. Но у нее превосходная репутация! – Он посмотрел на Питта почти с вызовом. – Никогда ни от кого не слышал о ней плохого слова. Большая подруга моей жены, вечно они что-то обсуждали… Такая трагическая утрата! Очень хотел бы вам помочь, но я ничего не знаю, абсолютно ничего.

Питт был склонен поверить ему, но все же задал несколько вопросов на случай, если среди эмоциональных высказываний и идей критика обнаружится какой-нибудь фактик. Но не узнал ничего, а минут через пятнадцать после того, как Далгетти откланялся, все еще бормоча хвалебные эпитеты в адрес монографии, вернулся и сам Стивен Шоу, полный энергии. Он ворвался прямо как ураган, настежь распахивая по пути все двери и оставляя их открытыми. Но Питт заметил темные тени у него под глазами и напряженно сжатый рот.

– Добрый день, доктор Шоу, – спокойно сказал он. – Извините за новое вторжение, но у меня имеется много вопросов, которые я хотел бы вам задать.

– Да-да, конечно. – Шоу рассеянно поправил висевшее на стене копье ашанти, потом подошел к книжному шкафу и получше поставил пару томов. – Но я уже рассказал вам все, что мог вспомнить.

– Кто-то поджег ваш дом намеренно, доктор Шоу, – напомнил ему Питт.

Тот скривился и посмотрел на Пита.

– Я это знаю. Если бы у меня возникла малейшая идея, кто это, неужели вы думаете, что я бы вам это не сообщил?

– А как насчет ваших пациентов? Может быть, вы лечили кого-то от болезни, которую он предпочел бы скрыть…

– Да что такое, бог ты мой! – Шоу уставился на него широко раскрытыми глазами. – Если это было что-то заразное, я бы сообщил об этом, невзирая на чьи-то желания! Если это сумасшествие, я должен был бы такого пациента изолировать!

– А если сифилис?

Шоу замер, не довершив движения, с руками, застывшими в воздухе.

– Touche[13], – тихо сказал он. – Болезнь и заразная, и в конце приводящая к безумию. И я, по всей вероятности, стал бы хранить молчание. И, уж конечно, никому бы об этом не рассказал. – Ироничная улыбка чуть скользнула по его лицу. – Но это не передается при рукопожатии или если отпить вина из одного бокала, да и сумасшествие ни для кого не секрет и не приводит к убийству.

– А у вас были подобные пациенты? – Томас слабо улыбнулся, но решил не позволить Шоу уклониться от ответа.

– Если и были, я не стану раскрывать теперь тайну такого пациента. – Шоу смотрел на него с выражением полной откровенности, но и с некоторым вызовом. – И также не стану обсуждать с вами никакие другие врачебные тайны, о которых мне может быть известно. Никакие.

– Тогда это займет у нас значительное время – выяснить, кто убил вашу жену, доктор Шоу. – Питт смотрел на него холодным взглядом. – Но я не прекращу своих попыток, что бы мне ни пришлось преодолеть, чтобы отыскать правду. Кроме того, что в этом и заключается моя работа, чем больше я узнаю о вашей жене, тем больше считаю, что она этого заслуживает.

Шоу побледнел, на шее напряглись мышцы, рот сжался в тонкую линию, словно его поразил приступ внутренней боли, но ничего на это не ответил.

Томас видел, что он заводится; ему было это крайне неприятно, но воздержаться от вопросов сейчас означало бы еще более осложнить себе работу в будущем.

– И если, как представляется вполне вероятным, вовсе не ваша жена была целью убийцы, – продолжил он, – но вы сами, тогда он – или она, – по всей вероятности, предпримет новую попытку. Полагаю, вы учитываете подобную возможность?

Лицо Шоу стало совершенно белым.

– Учитываю, мистер Питт, – тихо сказал он. – Но не могу нарушить кодекс врачебной этики даже при наличии подобной возможности, даже если это непременная вероятность. Если я предам своего пациента, это вовсе не обязательно спасет меня, да это и не подлежит обсуждению. На подобную сделку я не пойду. Что бы вам ни хотелось выяснить, вам придется выяснять это другими, своими средствами.

Томас не удивился. Именно этого он и ожидал от такого человека, и, несмотря на свое разочарование, он был бы хотя бы немного удивлен, если бы узнал от него больше.

Инспектор бросил взгляд на лицо Линдси, розовое в отблесках пламени камина, и отметил его выражение – глубокого, искреннего расположения и уважения и некоторого удовлетворения. Он также, несомненно, испытал бы чувство утраты, если бы Шоу пожелал заговорить.

– Тогда мне, видимо, и впрямь придется заниматься этим другими, своими методами, – сказал Питт, поднимаясь на ноги и выпрямляясь. – Доброго дня, мистер Линдси, спасибо за вашу откровенность. Доброго дня, доктор Шоу.

– Доброго дня, сэр, – ответил Линдси с необычной вежливостью. Шоу молча стоял возле книжного шкафа.

Вернувшийся лакей проводил Питта до выхода и выпустил его на осеннее солнце, неяркое, золотистое. По дорожке ветер гнал и трепал сухие листья. Инспектору потребовалось полчаса быстрой ходьбы, прежде чем он нашел свободный кеб, который отвез его обратно в город.





Глава 4




Шарлотта не слишком любила ездить в омнибусе, но нанять кеб, чтобы проехать весь путь от Блумсбери до дома матери на Кейтер-стрит, было бы неоправданной расточительностью; даже если бы у нее оказались какие-то лишние деньги, она вполне могла бы их потратить на что-нибудь получше. В частности, Шарлотта уже имела в виду приобретение нового парадного платья, с которым могла бы носить шелковые букетики, что ей подарила Эмили. Нет, конечно, на стоимость проезда в кебе нельзя было бы купить даже один рукав такого платья, но это ведь только начало… А раз уж Эмили вернулась домой, то вскоре может представиться и возможность куда-то выйти в таком платье.

А пока что Шарлотта влезла в омнибус, заплатила кондуктору за проезд и протиснулась мимо примечательно толстой женщины, тяжело, с присвистом дышавшей, напоминая кузнечные мехи; потом мимо коротышки-мужчины, мрачно глядевшего куда-то в пространство и погруженного в мысли, которые явно угрожали увезти его дальше нужной ему остановки, если, конечно, он не ехал до конца маршрута.

– Извините. – Шарлотта решительно уселась на сиденье, и оба они были вынуждены подвинуться: толстая женщина – со скрипом китового уса в своем корсете и шорохом тафты, мужчина – в полном молчании.

На своей остановке Шарлотта вышла из омнибуса и прошла по улице, овеваемая легким, но шумным ветром, – те двести ярдов, что отделяли ее от дома, где она родилась и выросла, где семь лет назад познакомилась с Томасом и скандализировала всех соседей, выйдя за него замуж. Ее мать, которая безуспешно старалась найти для нее подходящего мужа, едва Шарлотте исполнилось семнадцать, примирилась с этим браком с большей благосклонностью, нежели та могла себе представить. Может быть, это сопровождалось неким чувством облегчения? И хотя Кэролайн Эллисон была до мозга костей сторонницей традиций, хотя она в равной мере имела также и определенные амбициозные планы в отношении дочери, да к тому же очень чувствительно относилась ко мнениям старших, ничуть не меньше, чем все общество, к которому она принадлежала, но при этом она все же любила своих детей и в конечном итоге осознала, что их представление о счастье может выглядеть совершенно иначе, чем ее собственное понимание того, что приемлемо, а что нет.

Теперь же она даже снисходила до значительной терпимости и даже нежности в отношении Томаса Питта, даже при том, что по-прежнему предпочитала не сообщать своим знакомым, чем он на самом деле занимается. А вот ее свекровь, бабушка Шарлотты, наоборот, не переставала считать это настоящей трагедией и не упускала случая сообщить об этом всем, кто подвернется под руку.