После войны

Хайке приложила руку к груди, молча выражая свою признательность, и присела в книксене. Рэйчел была уверена, что слышала, как она шепнула Эдмунду: «Вкусный».

Молчала только Фрида.

– Фрида, скажи спасибо Эдмунду и фрау Морган.

– Спасибо. – Фрида посмотрела на Рэйчел и попыталась улыбнуться. – А теперь я хотела бы пойти спать, – добавила она по-английски.

– Конечно, Фрида. Frohe Weihnachten[71].

– Мам, можно мы посмотрим Микки еще раз? Пожалуйста? – взмолился Эдмунд, перематывая ленту.

– Думаю, на сегодня хватит, Эд. Чем быстрее ты ляжешь спать, тем скорее откроешь свои подарки.

– А разве мы не откроем их сейчас? Как делают в Германии?

– Я думал, мы делаем все на английский лад, – подмигнул ему Люберт.

Откладывать такое удовольствие ради будущей награды не хотелось, но Эдмунд уступил Люберту.

– Ну ладно, – вздохнул он и поцеловал мать. – Спокойной ночи, мама.

– Спокойной ночи, дорогой.

Хайке начала убирать посуду.

– Оставь, Хайке, – сказала Рэйчел. – Я сама уберу.

Хайке заколебалась и взглянула на Люберта в ожидании указаний.

– Возьми на вечер выходной, Хайке, – сказал Люберт, без труда входя в прежнюю роль хозяина дома.

– Тогда спокойной ночи, – пробормотала она, поклонилась и попятилась, лицо ее покраснело.

Ожидая, пока все уйдут наверх, в свои комнаты, Люберт делал вид, что осматривает линзы проектора, а Рэйчел составляла тарелки. Наконец скрип половиц стих и единственным звуком в доме осталось потрескивание углей в камине.

– Что ж, было просто здорово, – сказала Рэйчел. – Так приятно видеть, как все смеются.

– Чудо Микки-Мауса, – согласился Люберт. – Возможно, он принесет всем нам мир.

– Как насчет ночного колпака?

Люберт замялся, не понимая, что это значит.

– Так мы называем последний стаканчик перед сном, – объяснила Рэйчел. – Чтобы лучше спалось.

– Выпивка у англичан никогда не бывает просто выпивкой.

– Ну так как?

– Bitte.

Рэйчел налила в два стакана виски, плеснула в каждый немного воды, вручила один герру Люберту, вытащила скамеечку для ног и села перед камином, оставив место и для него. Сидя бок о бок, в нескольких дюймах друг от друга, они молча смотрели на языки пламени. Огонь сам по себе театр, а этот был громким и живым, полным интригующих фабул и побочных сюжетных линий. Рэйчел не отрывала глаз от верхнего угля, налившегося оранжевым сиянием.

– Мне нравится, как вы отмечаете канун Рождества, – сказала она. – Я всегда предпочитала рождественский пост.

– Вы религиозная женщина?

Рэйчел покачала головой – скорее задумчиво, чем уверенно.

– Но мне нравится рождественская сцена.

– А сама религия? Без прикрас?

– Думаю, мою веру – какой бы она ни была – вырвала из меня война.

– Наверное, нам не стоит говорить о таких вещах.

– Нет, стоит, – возразила Рэйчел, чувствуя потребность высказаться. – Мы редко говорим о том, что важно. Обходим такие темы стороной. Думаю, это пережиток викторианства. Или слишком многих войн. Не знаю. Если говорить о будущем, я бы хотела, чтобы люди в нем не боялись обсуждать друг с другом то, что действительно важно.

Часы в кабинете пробили полночь.

– С Рождеством, – сказала она.


– Prost, – отозвался Люберт, подняв свой стакан.

– Prost.

– За новую эру разговоров о важном, – предложил Люберт.

Но то, что было важно, по-прежнему оставалось невысказанным.

– А вы? – спросила Рэйчел. Назвать вещи своими именами она была еще не готова. – Вы верите?

Люберт смотрел на огонь сквозь стакан, виски пламенело и вспыхивало.

– В Бога, который является в облике младенца? Это трудно. – Он наклонил стакан, и золото в хрустале преломилось. – Легче поверить в сильного человека, чем в слабого Бога.

Разговор все еще оставался танцем, в котором никто не вел. Рэйчел заметила, что порез на лбу Люберта почти зажил.

– Полковник сказал, что едет на Гельголанд, – произнес Люберт. – Святой остров. Туда обычно отправлялись святые.

– Значит, он будет там как дома. – Это вырвалось прежде, чем она успела остановить себя. Рэйчел снова посмотрела на языки пламени. От верхнего сияющего уголька жар перекинулся на соседние.

– Когда полковник сказал мне, что уезжает, я… обрадовался.

Рэйчел покрутила виски в стакане. В душе что-то происходило, какие-то скрытные, хитроумные маневры.

– Я тоже.

Линии. Грани. Границы. Она уже пересекла несколько, но эти два слова показались самым большим прыжком.

Люберт взял ее руку в свою, холодную в теплую, и нежно поцеловал. Рэйчел сжала его ладонь и потянула к себе. Он откликнулся сразу же и поцеловал, глубоко и крепко. Ее потрясло, как быстро и легко все случилось. Когда они оторвались друг от друга, Люберт попытался что-то сказать, но она остановила его еще одним поцелуем. Если они станут обсуждать то, что происходит, если придется опять думать об этом, она может не решиться. Когда они отстранились во второй раз, она хотела поцеловать его снова, но он воспротивился, отвел голову.

– Я пойду в свою комнату. Дождись, когда у меня загорится свет, – ты у пилишь его через большое окно. Я оставлю дверь открытой.

Инструкции были такие четкие… должно быть, он обдумал все заранее. Люберт встал, выпустил ее руку, но не отвел глаза. Поднес к губам палец, потом поднял его вверх, указывая, куда идет и сколь короткой будет пауза.

Рэйчел считала до шестидесяти, как девочка, играющая в прятки, закрыв глаза и слушая скрип половиц. Она ждала голосов – разума, здравомыслия, совести, – которые велели бы не идти к нему. Но голоса молчали, она слышала только ритмичный стук желания. Остановить ее теперь могло только что-то исключительное – космическое вмешательство, землетрясение, что-нибудь столь же необыкновенное, как скользящая через заснеженную лужайку огромная кошка.

Досчитав до шестидесяти, Рэйчел открыла глаза и в большом окне увидела свет, падающий из комнаты Люберта. Она осторожно двинулась вверх по ковровой дорожке, следя, чтобы не наступить на скрипучие деревянные ступени, помня о прислуге, которой полагается подглядывать, и о сыне, который наверняка не спит. Помимо хитрости и скрытности, прелюбодеяние требовало смелости и изобретательности ребенка. Так это, стало быть, оно? Прелюбодеяние? Она не чувствовала себя изменницей. А разве прелюбодей ощущает себя таковым? Что определяет прелюбодейство? Достаточно ли только мысли? Поцелуя? Или она официально станет прелюбодейкой, когда полностью отдастся Люберту?

Рэйчел прошла мимо открытой двери своей спальни. У подножия второй лестницы взглянула в сторону комнаты Эдмунда. Шагнула на первую ступеньку… прислушалась. Чувства ее обострились, она замечала новые детали: рельефные головки лестничных железных прутьев, высокий звон в ушах, более теплый воздух наверху. Дверь в комнату Люберта была чуть приоткрыта, узкая полоска света пересекла коридор. Она поставила ногу на эту полоску. Увидела свою туфлю. Ту самую, в которой ходила, свободная от чувства вины, по этому дому, – туфля совсем не походила на туфлю прелюбодейки. Рэйчел толкнула дверь – та, к счастью, не скрипнула – и шагнула в новую страну.

Люберт стоял у окна, лицом к стеклу. Она закрыла дверь и прислонилась к ней, держа руки за спиной. Все вопросы остались там, снаружи. Ручка вдавилась в поясницу. Люберт повернулся, и близость удовольствия – или, может, беспокойство? – исказила его черты. На секунду показалось, что он не уверен и может все отменить, а потом он шагнул к ней и поцеловал. Не размыкая губ, они начали раздеваться. Не просто снимать, как это делается обычно, одежду – они пустились в какой-то фарсовый балетный танец. Ей пришлось дотягиваться до спины, чтобы расстегнуть молнию; он содрал с себя, вывернув наизнанку, рубашку, застряв руками в манжетах. Когда одежды на них не осталось, он замер, чтобы посмотреть на нее, но она повела его к кровати.

В первые мгновения Рэйчел почти ничего не замечала: ни его запаха, ни вкуса, ни каких-то особенностей; она не хотела частностей, не хотела смотреть ему в глаза, не хотела ничего видеть. Она не хотела нежности. Не хотела доброты. На пике она вскрикнула неожиданно для себя громко, настолько громко, что пригасила его пыл. Настолько громко, что он заглушил ее ладонью:

– Нас услышат.

Ей было все равно.

Она лежала, вдыхая запах случившегося, ощущая внутри тепло, растекающееся по всему телу, до самых кончиков пальцев.

– Все хорошо? – спросил он.

– Да, – ответила она.

– Такой я и представлял тебя… неистовой.

Рэйчел не ответила. Она лежала с открытыми глазами. Они держались за руки, их плечи и бедра слиплись. Она остро воспринимала все подробности: родимое пятно размером с шестипенсовик у него на боку, свой часто вздымающийся и опадающий живот, худобу его бедер, тонкие голубые жилки на грудной клетке. Обнаженный, Люберт казался длиннее и худее, и кожа его была бледной, на несколько тонов светлее, чем у нее.

Комната медленно проступала из темноты. Она увидела мебель, в спешке перенесенную из нижних комнат и составленную здесь; рабочий стол и чертежные принадлежности; книги в стопках на полу. И повернутую лицом к стене, так и не повешенную, большую картину. Размером с пятно в холле.

Люберт погладил ее плечо.

– Та картина? – спросила она.

Он не ответил.

– Стефан?

– Да.

– Теперь мне можно взглянуть на нее?

Его сдержанность лишь подстегнула ее желание увидеть картину.

– Смотри, – сдался он.