После войны

Ози картинно похлопал ресницами и завел свою обычную шарманку:

– Мистер Эттли. Danke. Король Георг. Danke. Часовой томми. Danke. Циггиз. Циггиз для Ози. Циггиз на хлеб. Томми христиане. Томми давать циггиз.

Солдат достал из нагрудного кармана пачку сигарет и демонстративно вытряхнул несколько штук.

– Держи, пройдоха, – сказал он, протягивая мальчишке не одну и даже не две, а целых три сигареты. Отыграв для публики, часовой выпрямился, ожидая, похоже, аплодисментов, но свидетелей его благородного жеста уже не осталось. – А теперь проваливай, крысеныш.

Порция комплиментов английской культуре – и запасы Ози пополнились тремя сигаретами и четырьмя новыми словами, расширившими его и так уже внушительный английский репертуар.

– Держи. Пройдоха. Проваливай. Крысеныш.

Он несколько раз повторил слова, отряхнул снег и, довольный, зашагал по Баллиндаму в направлении Альстера, прижимая к груди добытые плоды благотворительности. Согласно им же установленным стандартам, добыча была пустяковая. Весь день он охотился за продуктами в районе реквизированных томми магазинов и отелей, разыгрывая везде одну отработанную сценку с восхвалением английской культуры и падением в обморок. Увы, без особого успеха. На женщин-томми, делавших покупки в магазинах британской торговой сети, комплименты по поводу их волос и шляпок не действовали, а приносившие обычно немалый улов мусорные баки за отелем «Атлантик» оказались наглухо закрытыми. Когда же он попытался попрошайничать на ступеньках «Виктория-клаб» – «Эй, янки, ты что здесь делать? Возьми меня в Америку, янки», – какой-то американец прогнал его коротким «Исчезни!».

Может быть, томми отпугивал его наряд? Сегодня Ози вырядился по максимуму: кожаная шапка-ушанка, женское меховое пальто, шелковый халат сверху и сапоги для верховой езды на три размера больше требуемого. Пальто он ухватил на еженедельной раздаче Армии спасения, а сапоги получил в Красном Кресте. Может, он слишком хорошо одет, чтобы вызывать сочувствие и жалость, но в такой холод – и с его легкими – одеваться легче просто глупо.

Ози положил сигареты в пенал. Три сигареты за день работы. Их можно обменять на буханку хлеба, но этого слишком мало, чтобы успокоить Берти, день ото дня становившегося все взыскательнее; он хотел уже не только сигарет или лекарств, ему требовались бумаги и пропуска – вещи, достать которые и трудно, и дорого. Ози рассчитывал выменять их на свои часы, для чего и направился к герру Хоккеру в Информационный центр.

Большую часть того, что Ози знал о Британии и британской культуре, он почерпнул во время своих визитов в Информационный центр, построенный рядом с ратушей в центре города. Открыли его летом, и бургомистр выступил тогда с большой речью о дружбе. «Die Briicke построен, – сказал бургомистр, – для того, чтобы посетители-немцы узнавали о ведущих британских институциях и достижениях». В Центре был большой читальный зал, выставочная галерея, кинозал и библиотека. Недостатка в посетителях здесь не наблюдалось. Изголодавшиеся по информации о внешнем мире, немцы проявляли большой интерес к британскому образу жизни. Конечно, они с удовольствием узнавали о реках Британии и правах женщин, но еще сильнее их манила возможность посидеть в тепле и разжиться парой продуктовых карточек. Каждый здравомыслящий немец знал: die Briicken – это места, где товарный обмен сопутствует культурному.

Сунув руку в мягкий карман пальто, Ози проверил, на месте ли часы. «Хольдерман унд Зон» – вещь солидная, однако он с радостью избавится от них. Ози нашел часы в кармане мертвеца, лежавшего на лестнице в Альтоне. Было что-то неправильное в том, что они продолжали тикать после того, как маятник их владельца остановился. Так же, как и в том, что ногти растут, когда душа уже улетела. Было в этом какое-то предательство. К тому же за час стрелки убегали на двадцать минут вперед. Сейчас часы показывали вторник вместо понедельника; если так пойдет и дальше, то 1950-й наступит еще до конца месяца.

Центр встретил его жаркой духотой, и у Ози закружилась голова от тепла. Пришедших в выставочный зал за теплом и бесплатными газетами оказалось столько, что подобраться к щиту с объявлениями оказалось почти невозможно. Афиша недавно учрежденного англогерманского Frauenclub[50] извещала о выступлении миссис Т. Харри с рассказом о «Путешествии из Каира в Иерусалим» и грядущем приезде великого английского поэта Т. С. Элиота с лекцией на немецком и английском о единстве европейской культуры. Ози задержался перед фото, разглядывая лицо с волевым подбородком, но так и не решил, мужчина это или женщина. Другая афиша приглашала на фильм «Британия это может» и слайд-шоу о племени патан, живущем на границе Афганистана и Раджастана.

Хоккер сидел на своем обычном месте и читал английскую газету, запас которых держал в рабочей сумке, чтобы их не украли. Здесь он проводил едва ли не все время. Да и зачем куда-то выходить, когда мир сам идет к нему. Хоккер, как ни один другой гамбургский спекулянт, контролировал нелегальную торговлю провиантом. Все грязные речушки, ручейки и протоки так или иначе заворачивали к Хоккеру. Вам что-то нужно – идите к Хоккеру, и он все достанет. Если, конечно, вы в состоянии заплатить.

Чтобы попасть к нему, Ози пришлось пробиться через толпу. В черном пальто и хомбурге Хоккер напоминал похоронных дел мастера. Склонившись над газетой, он медленно водил пальцем по строчкам. Шляпа лежала рядом на столе, ее узкие поля намокли от растаявшего снега.

– Привет, герр Хоккер! Что там сегодня, в Томми – ландии?

Хоккер даже не поднял головы:

– Ози Лайтман. Дела в Томмиландии не очень хороши.

– Вот как? А что случилось?

– Томми не хочет платить за оккупацию. Томми говорит, почему немцы должны есть, когда нам самим не хватает?

Герр Хоккер любил похвастать как своим английским, так и умением переводить с него. Прежде чем переходить к делу, Ози всегда старался сыграть на этой слабости и подтолкнуть Хоккера прочитать что-нибудь; обычно ему удавалось сбить цену на несколько сигарет.

– А тут еще зима некстати, – продолжал Хоккер.

– Отто говорит, она продлится тысячу лет, – вставил Ози. – В наказание за все, что мы натворили. Не расцветет вишня в Штаде. Не будет яблок в саду. Солнца на шторах. Купания голышом в Альстере. Только тысяча лет льда и снега. Что думаете, герр Хоккер?

– Похоже, что так. В Германии замерзли все реки. Даже Рейн. – Хоккер неторопливо и с достоинством лизнул палец и перевернул газетную страницу. – Мы знамениты. Посмотри сюда. О нас пишут на седьмой странице «Дейли миррор», здесь даже есть фотография Гамбурга.

У Ози округлились глаза. В самом центре газетной страницы был напечатан снимок того самого, стертого с лица земли жилого квартала Хаммербрука, где жил когда-то он сам. Это там Ози видел, как плавились окна, как пузырилась дорога и как раскаленный ветер сорвал с какой-то женщины всю одежду. Он даже сейчас услышал тот ветер – как будто церковный орган зазвучал вдруг всеми нотами, – увидел падающие с неба красные снежинки пепла и пылающие прямоугольники дверных проемов, похожие на огненные обручи, через которые в цирке прыгают львы. Зорбенштрассе. Миттельканал. Люди тонули в плавящемся асфальте. У матери вспыхнули волосы! Мозги вытекали через нос и сползали по вискам. Люди съеживались, словно манекены в портняжной мастерской. Bombenbrandschrumpffleisch, так они это называли. Тела, высушенные огнем.

– Mutti…

– Эй, парень, ты в порядке?

Ози зажмурился и резко открыл глаза, отгоняя страшные видения. Еще раз посмотрел в газету, на свой уничтоженный, растертый в каменную крошку квартал. На картинку с новым жилым комплексом.

– Они построят нам новый? – спросил он.

– Это для томми. И, прежде чем строить, они всех оттуда выгонят. Тут написано: «160 миллионов фунтов в год. Научим немцев презирать нас».

– А это что? – Ози указал на рисунок: британская пара у развалин дома и слова мужчины в «пузыре»: «Давай переедем в Германию. Я слышал, там много больших и красивых домов».

– Что он говорит?

– Шутит. Говорит, что жить в Германии лучше, чем в Англии.

– Томми чокнутые. Им бы только шутить.

– Итак. Что тебе нужно сегодня, Ози Лайтман?

Ози положил на газету часы, и Хоккер тут же, с ловкостью фокусника, прикрыл их шляпой.

– Что хочешь за них?

– А вы даже не взглянете?

– Уже взглянул. Хорошие часы. Надежная германская марка.


– Лекарство и шоферское удостоверение.

Хоккер стрельнул в мальчишку глазами:

– Ты просишь о том, что трудно достать. – Он поднял шляпу, посмотрел на часы, потом взял их и поднес к уху. Ози знал – если слушать недолго, то разницы и не заметишь.

– Это часы моего отца.

Хоккер бросил на него скептический взгляд:

– В Хаммербруке такие часы никто носить не мог.

– Вы можете достать удостоверение?

Хоккер выковырнул что-то, застрявшее в зубах. Осмотрел – кусочек бекона? – и рассеянно отправил обратно в рот.

– Часы мне не очень-то и нужны. В наше время знать время никто и не хочет. В час ноль время не важно. Все застыло. На время нет времени.

– Что-то же они стоят.

Хоккер сунул руку под одежду и положил на газету три продовольственных купона.

Ози покачал головой. Мало того, что томми гоняли его весь день, так теперь и Хоккер жмется.

– Десять.

Хоккер рассмеялся и поднял шляпу – мол, забирай.

– Три или ничего.

Ози посмотрел на купоны. Один – на хлеб, один – на молоко и яйца и еще один – на маргарин. Придется, конечно, объясняться с Берти, придумывать какую-то причину, но мысленно он уже готовил завтрак, которым можно насладиться утром.

Хоккер подтолкнул к нему три купона:

– Бери. Часы не съешь.



Льюис брился перед зеркалом. Чтобы не разбудить Рэйчел, он даже не стал смывать пену с лезвия, а стер ее пальцем. Все ванные в доме были выложены элегантными золотисто-горчичными плитами, к чему Льюис никак не мог привыкнуть: каждый раз во время бритья он ощущал себя офицером индийской армии, нежащимся в роскоши, достойной какого-нибудь набоба. Даже мысль о собственном расположении к туземцам, которым он позволил сохранить их собственность, не помогла – он чувствовал себя всего лишь еще один мародером.

Закончив бриться, Льюис вытер насухо лицо и привел себя в порядок. Лежавшая под стаканом серебристая полоска с презервативами напомнила о том, что за три месяца использован был всего один. Факт гнетущий.

Льюис оставил презервативы на месте в наивной надежде, что Рэйчел, может быть, увидит их, все поймет и захочет изменить ситуацию в лучшую сторону. Такой до нелепости кружной путь к сексу вряд ли мог обещать перемены, но веру в собственную способность что-то сделать, поговорить с женой откровенно он давно уже потерял. Пытаясь вспомнить случаи, когда они открыто обсуждали эту тему, Льюис обнаружил только один: как-то в период ухаживания он бесстрашно объявил Рэйчел, что она еще до конца года станет миссис Морган. Утрату ею интереса к сексу, как и головные боли, и то, что засыпает она только под утро, он объяснял себе ее общим состоянием, которое называл, прибегая к помощи эвфемизма, «поствоенным блюзом». Рано или поздно дела пойдут на лад, с надеждой думал Льюис, искать другие методы лечения ему было просто некогда.

Рэйчел спала на боку, издавая негромкие сухие звуки; лицо ее подергивалось, возможно, отзываясь на те видения, что тревожили ее во сне. Доктор Мейфилд полагал, что сон в ее состоянии есть и симптом, и лечение, но Льюис предпочел бы, чтобы жена проявляла большую активность. Его философия, если о таковой вообще можно говорить, выражалась в двух словах: занимайся делом.

Но была и хорошая новость: Рэйчел начала выходить из дома и вместе со Сьюзен Бернэм собиралась совершить еще одну вылазку в город. Мужа Сьюзен, офицера разведки, Льюис встретил как-то в столовой. Сьюзен хоть и оказалась особой довольно назойливой, но обладала живым чувством юмора и успевала участвовать во всевозможных культурных и общественных мероприятиях, и Льюис был благодарен ей за то, что она вытащила Рэйчел из четырех стен.

Сегодня он надел русский полушубок, прекрасно защищавший его поджарое тело от укусов зимы, уже ставившей температурные рекорды. В новостях сообщали, что Северное море в районе Куксхафена замерзло, что немцы из русской зоны теперь бегут по льду Балтики. Льюис проверил запас сигарет – не стал ли он курить больше, компенсируя отсутствие физического удовлетворения? Стопка как будто уменьшилась на несколько пачек. Он взял, как обычно, шестьдесят штук, напомнив себе о намерении сократить к Рождеству дневной рацион до двадцати, но выказывая солидарность с теми, для кого сигареты все еще приравнивались к хлебу. Потом еще раз посмотрел на жену, решил не тревожить ее прощальным поцелуем и тихонько вьтптел из комнаты, оставив Рэйчел наедине с ее снами и успокаивая себя тем, что хотя бы в одном из них, может быть, фигурирует и он сам.

Машина шла по заснеженному городу уверенно и четко, как режущий океанскую гладь линейный крейсер. После вынужденного ухода Шредера – старые раны напомнили о себе – Льюис не стал искать ему замену, а сел за руль сам. «Мерседес» стал важной частью дневного рациона удовольствий, теплым убежищем на колесах, где он мог предаваться размышлениям. Едва Льюис садился за руль, как суматошно толкавшиеся мысли выстраивались должным порядком, а следом приходила и уверенность в себе.

Картина за окном радовала взгляд: вчерашние угрюмые тучи рассеялись, и бледное небо сияло свежестью, напомнив Льюису халат старшей медсестры. Все вокруг поблескивало в лучах низкого еще солнца, белоснежный покров, казалось, вот-вот захрустит, точно свежевыстиранное больничное белье. Красиво, но не ко времени.

У министра, пожалуй, сложится неверное представление. Гость может подумать – и в такой день ему это простительно, – что Гамбург стремительно меняется к лучшему. Снег укрыл тяжкие раны города, укутав его новеньким покрывалом, упрятав покореженный металл и груды битого кирпича. Не самый лучший день для инспекционной поездки, цель которой – показать, сколь тяжела, безобразна и уныла жизнь среди руин.

Льюис вошел через вращающиеся двери отеля «Атлантик» и оказался в вестибюле, над регистрационной стойкой висел большой портрет герцога Веллингтонского, отчего могло почудиться, будто оказался в Уайтхолле. Министр будет чувствовать себя как дома.

Перед большим камином грелась Урсула. В вязаной шерстяной кофточке, юбке «в елочку» и черных туфлях-лодочках на танкетке она выглядела элегантно и скромно. Волосы Урсула убрала в подобающем переводчице ККГ стиле – назад и за уши, но строгая прическа лишь ярче очертила ее лицо, привлекая внимание к густым темным бровям и длинной изящной шее. Неожиданно для себя Льюис решился на неуклюжий комплимент:

– Schön[51].

Слово было не совсем подходящее, но оно сорвалось еще до того, как он сообразил, что хочет сказать. Lieblich[52] было бы, наверное, уместнее, но не просить же переводчицу поправить ей же адресованную похвалу.

– Спасибо.

– Извините за опоздание. Die Strassen sind eisig. Так, да? Eisig?

– Да. Обледенелые.

После того как Эдмунд задал ему вопрос на немецком, Льюис взял за правило как можно больше общаться с переводчицей на ее языке. Стыдно говорить хуже сына.

– Трамваи сегодня не ходили.