После любви
Часть 15 из 25 Информация о книге
– Мне пора, Ясин. – Да, мадам! Помните, что я вам сказал. И приходите одна. – Да. Да… Я выскакиваю из лодки как ошпаренная, ничьей помощи мне не понадобилось. Завидев мои маневры, Алекс поворачивается на сто восемьдесят градусов и быстрым шагом удаляется от края пирса, теперь мне придется бежать, чтобы нагнать его. Алекс – такой же мерзавец, как и Ясин. Меня окружают мерзавцы!.. – О чем вы говорили с вашим приятелем? – спрашивает Алекс, когда я оказываюсь рядом. – Ни о чем. Я заплатила за тунца. – Вы ведь говорили обо мне. Что именно? – Вы понравились туземцу. Почему я солгала? Чтобы не давать Спасителю мира лишнего повода для гордыни. «Вы понравились туземцу» звучит беззубо, стерто, полстроки из замызганного путеводителя, да и только; «туземец сказал, что вы опасный человек» – это придает ситуации пикантность и заставляет воображение качать мускулы и вырабатывать адреналин. – А мне показалось, что я не так уж ему понравился. – Вы ошибаетесь, Алекс. – Я никогда не ошибаюсь. Алекс Гринблат знает, что говорит. И ничего не забывает, о чем-то подобном я уже думала за завтраком. Вот и сейчас он спрашивает меня: – Так к чему арабам снятся кошки? И сломанные стрелы… И… – И змея. – Да. – Я не успела выяснить. И меня не волнуют чужие сны. – Ценное качество. А собственные? – Я их почти не вижу, а если вижу – не могу вспомнить. И потом… Погрузиться в сон – все равно что погрузиться в темноту. – Не обязательно. – За закрытыми глазами всегда темно. А у меня сложные отношения с темнотой. В темноте я ничего не вижу. – Так вы уникум? – Алекс раздвигает губы в иронической улыбке. – Не думаю. Просто… Мои глаза не привыкают к темноте, как многие другие глаза. Такая вот особенность организма. – И давно она у вас? – С детства. – Забавно. Теперь пришло время взглянуть на доски. – Мы возвращаемся в отель? – Куда же еще? Доски ведь хранятся там?.. Я могла бы провести Алекса другой дорогой, а вовсе не той, какой мы пришли, – лишь для того, чтобы он в полной мере ощутил всю прелесть сине-белой Эс-Суэйры, ее крытых улочек, ее таверн, где подают жесткое верблюжье мясо и вкуснющую рыбешку «сибас»; ее шероховатых обветренных стен с запахом туи, тамариска и можжевельника, и еще чего-то, что вовсе не нуждается в переводе… как бы не так! – Алекс Гринблат далек от поэзии маленьких портовых городов. Его не прошибешь. Самое ужасное, что я и сама начинаю думать об Эс-Суэйре как об отстойнике, канализационном сливе, прибежище лузеров, которым остается только покачиваться на грязных волнах, гонять в футбол на пляже, усеянном нечистотами, и коротать ночи в номерах сомнительных гостиниц. Что-то очень важное проходит мимо меня. Подозреваю, что это «важное» – и есть сама жизнь. Алекс молчит. Он молчит до самого отеля; чтобы попасть к Доминику, нам нужно подняться на второй этаж, пройти по коридору в самый конец, снова спуститься на первый и снова пройти по коридору, заканчивающемуся тупичком с одинокой дверью. Там и находится жилище Доминика: что-то вроде двухкомнатной квартирки, одну комнату занимает сам хозяин, еще одну – его знаменитые доски для виндсерфинга. На ресепшене нет никого, кроме скучающей Фатимы, жены Наби. Фатиме чуть больше двадцати, у нее двое мальчишек-близнецов, Джамаль и Джамиль, слишком беспокойных, чтобы их ждала судьба флегматичного Наби. Я знаю, кем станут Джамаль и Джамиль, когда вырастут: не Рональдо и не Рональдиньо – Хасаном и Хакимом. Фатима раскладывает пасьянс. – А где Доминик? – спрашиваю я. – Хозяин ушел к себе. Бесконечный пасьянс Фатимы никогда меня не занимал, и цели, которые она преследует, раскладывая его, мне неизвестны. Карты, впрочем, тоже. Вместо традиционной колоды и традиционного набора мастей – аккуратные квадраты из плотного картона. Каждому краю квадрата соответствует обрывок изображения, отсюда, с противоположной стороны стойки, мне видна нижняя половина лошади и одинокий башмак – бабуш. Значит, где-то есть верхняя половина лошади и второй башмак. Фатима поворачивает один из квадратов, подгоняет его к соседнему – и на бледно-сиреневом фоне возникает силуэт дворца Бахия. Не тот, каким его обычно снимают для туристических проспектов, – первозданный. Просто дух захватывает! Мне стоило бы повнимательнее присмотреться к рисункам на квадратах. И я обязательно это сделаю, но сейчас важен только Доминик. И его доски. Кивнув Фатиме, я поднимаюсь по лестнице, Алекс следует за мной. Вот и площадка с зеркалом и стеклянным шкафом для забытых в номерах вещей. Чтобы пересечь ее, хватит и пяти секунд, но мы задерживаемся еще на минуту. Все из-за Алекса, от его взора ничто не ускользнет. Он топчется возле шкафа, внимательно разглядывая его внутренности. – Вам не кажется, что что-то изменилась, Саша? – Что там могло измениться, Алекс? – Кое-чего недостает. Напульсник, медальон, ремень, статуэтка Мэрилин и статуэтка Будды. Музыкальная шкатулка тоже на месте, о чем мне толкует Алекс? – Бритва, – голос Алекса звучит почти интимно. – Я не нахожу здесь бритвы. Опять бритва. Не далее как сегодня утром Алекс отправил ее в отставку, в почетную ссылку, и вот теперь разговор о ней зашел снова. – Странно. Это и правда странно, бритва пролежала за стеклом несколько лет, никем не востребованная. И вот теперь она исчезла. И дверца самого шкафа не закрыта на ключ, а всего лишь плотно прикрыта. Странно, странно, странно!.. – Интересно, кому она могла понадобиться? – Алекс никак не может оторвать взгляд от шкафа. – Понятия не имею. – Приличный человек не взял бы ее и даром. Приличный человек в понятии Алекса только один – он сам. А владелец бритвы (прошлый или нынешний) – априори нелегальный иммигрант, гастарбайтер, раз в три дня с остервенением скребущий щетину. Насухо, перед расколотым, засиженным мухами зеркальцем от пудреницы. Пудреница досталась ему в подарок от шлюхи, такой же дешевой, как и сам гастарбайтер. А из окна его комнатенки виден лишь остов заброшенного цементного завода. – Я скажу Доминику. Возможно, это он вытащил ее. Не бог весть какое предположение, до сих пор мой толстяк не выказывал особого интереса к бритве. К тому же он бреется станками «Жиллет», а иногда не бреется вовсе. Ходит заросшим, бессознательно маскируя второй подбородок. – Почему он? – Алекс проявляет к заурядному событию повышенный интерес, акцентирует на нем внимание – и это тоже выглядит странным. – Потому что второй ключ от шкафа есть только у него. Пойдемте, Алекс. Сколько отелей перевидал в своей жизни Алекс Гринблат? Массу. Спасители мира в моем представлении являются самыми запойными путешественниками, они коллекционируют страны так же, как мы с Домиником коллекционируем вещи из номеров. Где-нибудь в заоблачной выси, в башне из слоновой кости посредине Манхэттена, в замке посредине Шервудского леса, в хвостовой части дирижабля «Италия», на корме линкора «Тирпиц» (стандартное, унифицированное человеческое жилье унизило бы Алекса Гринблата) – где-нибудь там, в одной из двух тысяч комнат, стоит огромный стеклянный шкаф со странами, которые Алекс осчастливил своим визитом: засушенными; заспиртованными; заклеенными сургучом; запертыми в музыкальные шкатулки — уф-ф!.. И какие отели соответствовали разным возрастам Алекса? В наш он заглянул бы лишь случайно, в крайне сомнительном возрасте двадцать один – переждать туман и на скорую руку перепихнуться с до одури юной поклонницей оркестрика «Буэна Виста Соушал Клаб», она утверждает, что уже курила сигары, смех, да и только!.. Ах да! – Секс со мной не доставит вам никакого удовольствия, – я и забыла! Крайне сомнительный возраст двадцать один отменяется, так же, как и крайне сомнительный возраст двадцать семь, и тридцать три, и все последующие, до которых Алекс Гринблат еще не добрался, напрочь законсервировавшись в своих тридцати пяти. Надо бы вынести из холла пепельницы с окурками, куда только смотрит Фатима? На дворец Бахия в обрамлении бледно-сиреневого. – …Мы пришли, – говорю я, остановившись перед дверью Доминика и переводя дух. – Стучите, – командует Алекс. Но и без его понуканий я впиваюсь костяшками в слегка разбухшее от постоянной влажности дерево. Никакого ответа. – Доминик, это я! Открой!