Подземная железная дорога

В его речи звенела странная распевность, которая вдруг напомнила Коре о невольниках, потерявших на плантации рассудок. Они говорили так же.

Флетчер сказал, что белого зовут Ламбли, и он легонько пожал им руки.

— Вы проводник? — спросил его Цезарь.

— Смотритель станционный, — ответил Ламбли. — С паром у меня не заладилось.

Вне железной дороги он вел тихую размеренную жизнь у себя на ферме. Эта земля принадлежала ему. Беглых сюда привозили либо с завязанными глазами, либо под циновками, как Кору с Цезарем, потому что, как он сам объяснил, им лучше не знать ничего о том, где находится станция.

— Пассажиров вроде должно было быть трое. Зато места вам хватит, сможете лечь.

Они даже не успели осознать его слова, как Флетчер засобирался домой, потому что его заждалась жена.

— Ну, друзья, я свое дело сделал, — сказал он, прижимая беглецов к груди с какой-то отчаянной пылкостью.

Кора невольно отшатнулась. За эти два дня она успела побывать в руках у двоих белых. Без этого, выходит, свободной не станешь?

Повозка Флетчера удалялась. Цезарь молча смотрел вслед. Вот старик что-то сказал лошадям, а потом его голос затих.

Цезарь стоял нахмурившись. Ради них Флетчер подверг себя безумному риску, даже когда все оказалось куда сложнее, чем он рассчитывал. Они перед ним в неоплатном долгу. И отплатить ему можно было только одной монетой: выжить самим и помочь еще кому-то при первой возможности. Так выходило по Кориному счету. Цезарь был обязан старику куда больше, ведь он столько месяцев ходил к нему в мастерскую.

Ламбли захлопнул дверь сарая, и развешанные по стенам цепи закачались и зазвенели. Ему было не до сантиментов. Он засветил фонарь, вручил его Цезарю и принялся сгребать ногой сено на полу, пока не обнажилась дверца подпола, которую он распахнул. Пахнуло чем-то кислым.

Заметив, как они трепещут, он сказал:

— Ну, раз так, я первый.

Внизу был не подвал, не погреб, а облицованная камнем шахта, с уходившей вглубь лестницей. Кора оценила, сколько труда понадобилось, чтобы все это построить. Ступеньки были крутыми, но по ровным каменным плитам спускаться было несложно. И тут они увидели тоннель. Сказать, что Кора «оценила» то, что открылось ее глазам, — не сказать ничего.

Лестница заканчивалась маленькой платформой, с обоих концов которой распахивались гигантские жерла тоннеля футов двадцать высотой, облицованные панелями из светлого и темного камня. Сколько же усилий понадобилось, чтобы это построить? Кора и Цезарь заметили рельсы. Сколько было видно глазу, две металлические полосы, вжатые в землю деревянными шпалами, шли по всей длине тоннеля, уходя, вероятно, на юг и на север. Они брали свое начало от какого-то непостижимого источника и стремились к некой конечной станции, имя которой чудо. Хорошо, что кто-то предусмотрительно поставил на платформе скамеечку. Кора села, потому что у нее подкосились ноги.

— Вы знаете длину этого тоннеля? — вымолвил Цезарь еле шевеля губами.

— Вам хватит, — хмыкнул Ламбли.

— Сколько же лет его строили?

— Да уж порядком. С одной вентиляцией сколько было возни…

— Кто же все это построил?

— А кто у нас все строит?

Кора видела, что Ламбли упивается их реакцией. Судя по всему, это был его любимый концертный номер.

— Но как? — ошеломленно выдохнул Цезарь.

— Руками, как еще? Теперь нам надо обговорить ваше отправление.

Ламбли достал из кармана желтый листочек бумаги и прищурился.

— Есть два поезда: один через час, второй через шесть. Расписание, конечно, не ахти. Пассажирам удобнее было бы приезжать прямо к отходу, но работать приходится в непростых, мягко говоря, условиях.

— На ближайший, — сказала Кора, поднимаясь со скамейки. Это даже не обсуждалось.

— Вся штука в том, что они идут в разные места. Один — в одну сторону, другой…

— Куда он идет? — спросила Кора.

— Далеко. Больше я вам ничего сказать не могу. Сами понимаете, согласовать все изменения на маршруте практически невозможно. Тут тебе и поезда, и то, что творится на местах. Какие-то станции закрываются, дорогу тянут дальше… Вот и получается, что с одним направлением все может пойти как по маслу, а с другим… Станции обнаруживают, сообщение прерывается. Выходит, пока не доедешь и не остановишься, так и не узнаешь, что там, наверху.

Беглецам речи станционного смотрителя были непонятны. Выходило, что один из маршрутов короче, но опаснее. А другой, значит, длиннее? Но Ламбли в подробности вдаваться не собирался. Все, что он знал, он им сказал. Его дело — смотреть за станцией. По большому счету, беглому все равно, куда бежать, он бежит не куда, а откуда. Пошептавшись с Корой, Цезарь подтвердил, что они едут ближайшим поездом.

— Дело ваше, — отозвался Ламбли и мотнул головой в сторону скамейки.

Все сели. Надо было ждать. Цезарь попросил Ламбли рассказать, почему он начал работать на подземной железной дороге. Кора слушала вполуха. Ее внимание поглощал тоннель. Сколько же пар рук понадобилось, чтобы выкопать станцию, на которой они сейчас находились? А отходящие от нее тоннели? Как далеко они тянутся и куда ведут? Ей вспомнился сбор хлопка, лихорадка полевой страды, когда созревал урожай, работавшие как одно целое черные тела, двигавшиеся слаженно, стремительно, на пределе сил. Поле вспыхивало сотнями тысяч комочков белой ваты, которые усеивали его, подобно звездам, высыпавшим на безоблачном ночном небе. К концу работы на поле не оставалось ни единого белого клочка. Грандиозный жизненный цикл хлопчатника от семечка до хлопковой кипы был завершен, но ни один из невольников не испытывал гордости за свой труд. Это был труд, замешанный на крови и обмане. Они обирали хлопчатник, как их обирали белые. Другое дело тоннель, рельсовые пути, все те отчаявшиеся души, которым удалось спастись по подземной железной дороге лишь благодаря бесперебойной работе ее станций и отправляющимся по расписанию поездам. Наверное, тем, кто все это создал, воздалось по заслугам.

— Штат штату рознь, — говорил тем временем Ламбли. — Со своими обычаями, своим укладом. Но жить можно везде. Вот едешь от штата к штату, пока не доедешь до конечной станции, и понимаешь: страна-то ведь огромная!

В этот момент скамейка под ними задрожала. Они прикусили языки, и дрожь превратилась в звук. Ламбли подвел их к краю платформы. Из тоннеля на них надвигалось что-то огромное. Цезарю в Виргинии доводилось видеть поезда, но Кора об этих машинах только слышала и в своем воображении рисовала их себе совсем иначе. К ним приближался нескладный черный локомотив с торчащим спереди рылом треугольной предохранительной решетки для расталкивания коров, будто хоть у одной буренки достало бы духу встать у него на пути. За решеткой вспучивалась закопченная дымовая труба. Сам корпус состоял из большого черного короба, увенчанного кабиной машиниста, под которой гигантские цилиндры и поршни неутомимо заставляли крутиться в бесконечном танце пять пар колес: четыре штуки поменьше впереди и шесть побольше сзади. Локомотив тащил за собой единственный товарный вагон, шаткий, с сильно поредевшей деревянной обшивкой.

Темнокожий машинист помахал им из окна кабины, обнажая в улыбке беззубые десны:


— Грузитесь!

Ламбли, которому надоело отвечать на вопросы Цезаря, открыл задвижку, отодвинул дверь вагона в сторону и сделал рукой приглашающий жест:

— Ну, чего стоим? Проходим!

Кора и Цезарь залезли в вагон, и Ламбли споро задвинул дверь на место. Потом он заглянул в щель между досками обшивки:

— Я всегда говорю: чтобы понять, что мы за народ, надо сесть в поезд и вперед. Мчишься, смотришь по сторонам — вот тебе и истинное лицо Америки.

Он похлопал по стенке вагона, подавая сигнал к отправлению, поезд вздрогнул и рванул с места.

Беглецы не устояли на ногах и повалились на соломенные кипы, которые должны были служить сиденьями. Товарный вагон кряхтел и трясся. Изготовили его давно, и в пути Кора частенько беспокоилась, как бы он не рассыпался. Вагон был совершенно пуст, если не считать соломы, дохлых мышей и гнутых гвоздей. Позднее она обнаружила обуглившийся участок пола, где кто-то пробовал разводить костер. Пестрый хоровод событий временно лишил Цезаря дара речи, и он свернулся калачиком на полу. Кора, запомнившая последние слова Ламбли, послушно прильнула к щели в обшивке, но там не было ничего, кроме темени на много миль вперед.

Когда они вновь выехали на свет божий, поезд катил по Южной Каролине. С замиранием сердца глядя на небоскреб, Кора силилась понять, сколько же они проехали.





Риджуэй




Отец Арнольда Риджуэя был кузнецом. Всю жизнь его завораживал закатный отблеск плавящегося железа, когда цвет сперва медленно проступает в металле, а потом стремительно разливается, захлестывая все вокруг, словно гнев или радость, и объект ковки вдруг обретает непривычную пластичность. Кузня была для отца окном в мир первозданной стихии.

Был у него в салуне дружок по имени Том Бёрд, полукровка, которого после виски частенько тянуло на проповеди. В те вечера, когда Тома Бёрда сносило в сторону с торной дороги жизни, он пускался в разговоры о Великом Духе. Вместилищем Великого Духа могло оказаться все что угодно: земля и небо, звери и деревья — проникая насквозь, он соединял все звенья в единую божественную цепь. Хотя старый Риджуэй душеспасительных бесед сторонился, разглагольствования Тома о Великом Духе напоминали ему о чувствах, которые пробуждались в его груди при виде плавящегося железа. Никакому богу не нужно было кланяться, чтобы он спас и сохранил раскаленный металл под кузнечным молотом. Из книг он знал про могучие вулканы, про гибель Помпеи, которую поглотило вырвавшееся из глубоких недр горы пламя. Это текучее пламя было кровью Земли. Свою жизненную миссию он видел в том, чтобы превращать металл в разнообразные полезные предметы, без которых деятельность человечества невозможна, например, в гвозди, подковы, сошники, ножи, ружья. И цепи. Он называл это «трудами духа».

Когда отец позволял, Арнольд, стоя в углу, наблюдал его работу над железными чушками из Пенсильвании: как он плавит их, кует, пляшет вокруг наковальни, черный, будто африканский бес, покрытый сажей с головы до пят, с залитым потом лицом.

— Надо, чтобы труды духа были. Само не придет. Ищи, давай!

Отцовский завет пришлось выполнять в одиночку. Примеров вокруг себя он не видел. У наковальни ему делать было нечего, поскольку превзойти отца вряд ли кто-то смог бы. В городе он пристально всматривался в лица людей, ища в них скрытые изъяны — как отец искал изъяны в железяках. Все вокруг заняты пустяшной и бесцельной ерундой. Дурень-фермер ждет дождя, словно манны небесной, лавочник ряд за рядом раскладывает свой товар, сколь нужный, столь нудный. Ремесленники и мастеровые изготовляют предметы, которые по сравнению с железными аргументами отцовской выделки — всего лишь хлипкие фантазии. Даже самые богатые из этих людей, способные вызвать переполох и среди местных торговцев, и на отдаленной лондонской бирже, не вдохновляли его на подвиги. Он отдавал им должное, видя гигантские здания, которые они возвели на фундаменте из чисел со множеством нолей, но уважения к ним не испытывал. Разве это работа для мужчины, если к концу рабочего дня у него руки остаются чистыми?

Каждое утро доносившиеся из отцовской кузницы удары молота по наковальне звучали для Арнольда как отдаленные шаги судьбы, которая не желала подходить поближе.

В четырнадцать лет он прибился к патрульщикам. Здоровенный недоросль, крепкий и решительный, — ничто в его облике не указывало не внутренний разлад. Распознавая собственные слабости в напарниках, он одерживал над ними верх. Охота на беглых четырнадцатилетнему была еще не по возрасту, но эта профессия претерпевала изменения. По воле Его Величества Хлопка сельская местность наводнялась рабами. Мятежи в Вест-Индии и тревожные вести из соседних штатов будоражили местных плантаторов. Каждый здравомыслящий белый, все равно рабовладелец или нет, должен был озаботиться происходящим. Росло число патрульщиков, ширились их полномочия. И молодой Риджуэй пришелся ко двору.

Главой патрульщиков в округе был Чандлер. Никого свирепее Риджуэй в жизни не видел. Приличные люди знали его как буяна и бузотера и, завидя его, переходили на противоположную сторону улицы. Он провел за решеткой больше времени, чем пойманные им беглые; несчастные через пару-тройку часов после поимки частенько слышали его храп из соседней камеры. Пример для подражания неважнецкий, но максимально близкий к образу, который притягивал Риджуэя. Вроде бы и вне всяких правил, но вместе с тем способствующий их укреплению. Риджуэй-старший Чандлера терпеть не мог за его старые грехи, но сына это не смущало. Отца он любил, но эта постоянная бодяга про труды духа лишний раз подчеркивала бесцельность его собственного существования.

Работа оказалась непыльной: знай себе хватай каждого встречного черномазого и требуй документ. Свободных негров они, хотя и знали, что те вольные, тоже задерживали — частью для собственного развлечения, частью для острастки, чтобы африканское отродье помнило о силах, которые им противостоят, неважно, есть у них белый хозяин или нет. Надо было прочесывать невольничьи деревни, если что-то пропадало, хоть книжка, хоть тень от книжки. Черных смутьянов, прежде чем посадить их за решетку или вернуть владельцу, они пороли, если было на то время и желание.

Известие о побеге заставляло их встрепенуться. Погоня за добычей означала набеги на плантации и допросы чертовой уймы стучащих зубами ниггеров. Вольняшки, зная, что надвигается, прятали подальше все ценное и скулили, когда белые крушили их мебель и посуду. Умоляли не вводить их в расход. Кроме удовольствия ошельмовать отца семейства перед лицом домочадцев или дать в зубы какому-нибудь несознательному, который на тебя косо посмотрит, были и другие радости. Так, например, на ферме у старого Муттера были самые пригожие цветные девки — мистер Муттер знал в этом толк, — а погоня разжигала в молодом патрульщике похоть. Или ходили слухи, что в винокурнях на задах плантации Стоуна гонят лучший в округе кукурузный виски, так что облава давала Чандлеру возможность пополнить погреб.

Риджуэй сперва себе воли не давал, не уподобляясь полностью своим товарищам. Остальные патрульщики, и стар, и млад, были душегубами. Работа притягивала именно таких, в любой другой стране они стали бы преступниками. Но это была Америка.

Больше всего ему нравилось работать ночью, когда они лежали в засаде, поджидая парня, который выберется из чащи, чтобы проведать жену на плантации, или охотника на белок, ведь белка — хоть какое-то добавление к пустой баланде. Все патрульщики, кроме Чандлера, были с ружьями и принимались палить по любому идиоту, который пытался убежать, но Риджуэй был не таков. Природа сама снабдила его оружием. Он хватал жертву за шкирку, как кролика, и пускал в дело кулаки. Вышел на дорогу — получай, бежишь — получай еще, несмотря на то, что для него самого погоня была лучшим спасением от постоянного чувства беспокойства. Мчаться сквозь тьму, когда ветки хлещут по лицу, лететь вверх тормашками, спотыкаясь о пни, но тут же снова вставать — от погони его кровь бурлила и пела.

К концу рабочего дня перед Риджуэем-старшим лежали плоды его трудов: мушкет, грабли, рессора. Пред сыном стояли мужчина или женщина, которых он поймал. Кому-то делать инструмент, кому-то ловить беглых. Папаша знай твердил свое про труды духа. Что же это за работа такая — гоняться за черномазыми, у которых мозгов меньше, чем у собак?

Теперь ему было восемнадцать, почти мужчина.

— И вы, и я, папаша, мы оба трудимся на господина Эли Уитни[6], — говорил он.

С этим трудно было спорить. Отцу пришлось нанимать двоих подмастерьев и подряжать для заказов кузни помельче. Благодаря хлопкоочистительным машинам на плантациях собирали больше хлопка, требовался инвентарь из железа и железные подковы для лошадей, запряженных в телеги на колесах с железными ободами и железными втулками, которые повезут хлопок на рынок. А где хлопок, там и люди, которым требовались гвозди и скобы для стен, инструмент, чтобы эти стены возводить, дороги, которые лягут между населенными пунктами, и еще больше железа, чтобы все это работало. Так что пусть отец остается при своем презрении и при своей работе духа. Они оба были частями одной и той же системы, служившей американскому народу.

Поимка беглого могла принести либо пару долларов, если его калечили или если владелец скряга, либо сотни долларов, причем, если беглый схвачен за пределами штата, награда удваивалась. Риджуэй почувствовал себя истинным охотником на беглых после первого путешествия в Нью-Джерси, куда он отправился, чтобы воротить местному плантатору его собственность. От табачной плантации в Виргинии беглая невольница Бетси добралась до самого Трентона и пряталась там у родни, пока кто-то из знакомых ее хозяина не опознал девку на рынке. Хозяин предложил местным молодцам двадцатку за доставку плюс накладные расходы.

Он никогда не уезжал так далеко от дома. До чего же большая страна! Каждый следующий город казался безумнее и непостижимее предыдущего. От сумятицы Вашингтона у него поплыло в глазах. При виде строительства Капитолия он едва успел метнуться за угол, как его вырвало, и непонятно, что тому причиной: протухшая устрица или масштаб увиденного, которое его естество не принимало. Он выискивал самые захудалые таверны и, чешась от вшей, прокручивал в голове узнанные недавно человеческие истории. Самое пустяковое плаванье на пароме приводило его на остров, где текла особая жизнь невиданной красоты и яркости.

В Трентонской тюрьме с ним разговаривали как с важной персоной. Это тебе не негритенка в сумерках плетьми охаживать или на невольничий праздник нежданно завалиться, чтобы отравить им веселье. Тут его ждала мужская работа. В рощице за Ричмондом потаскуха Бетси предложила ему себя в обмен на свободу. Сама тонкими пальцами стащила с себя платье. У нее были узкие бедра, широкий рот и серые глаза. Он ей ничего не обещал. Это был его первый раз с бабой. Она плюнула ему в лицо, когда он защелкнул на ней кандалы. И потом еще раз, на пороге хозяйского дома. Хозяин и его сыновья со смеху покатывались, глядя, как он утирается, но заработанная двадцатка пошла на новые башмаки и парчовый камзол, какой он видел на вашингтонских модниках. Башмаки прослужили ему много лет. Камзол перестал застегиваться на раздавшемся брюхе куда быстрее.

С Нью-Йорка начались безумные времена. Риджуэй работал по возврату, выезжая на Север всякий раз, когда констебли сообщали о задержании беглого из Виргинии или Северной Каролины. Из Нью-Йорка сигналы поступали частенько, и, кое-что для себя уяснив, Риджуэй решил, что стоит рискнуть. На Юге перепродажа беглых велась в открытую. Действовал закон грубой силы. В Нью-Йорке к истинной сложности задачи добавлялись и колоссальные размеры метрополиса, и освободительное движение, и хитроумие цветного населения — все в совокупности.

Но он быстро всему обучился. Причем надо было не столько учить, сколько мотать на ус. Сочувствующие и небескорыстные капитаны доставляли беглых за мзду в портовые доки. А портовые грузчики, разнорабочие и клерки снабжали его информацией, так что канальи попадались на крючок буквально на пороге спасения. Вольняшки доносили на своих черных братьев и сестер, сравнивая описания беглых в газетах с незаметными личностями, жавшимися по углам в негритянских салунах, церквях и молитвенных домах. «Барри — крепкий парень, пяти футов шести дюймов росту, глаза дерзкие, небольшие, держится заносчиво. Хейсти — сильно на сносях, предположительно находится под опекой третьего лица, потому что самостоятельно с дорогой не справилась бы». Барри только пискнул и мигом сдулся. Хейсти и ее щенок голосили до самого Шарлотта, пока он вез их в Северную Каролину.

Скоро он справил себе три нарядных сюртука. Он связался с настоящими головорезами, тоже охотниками на беглых, — все как на подбор, в черных костюмах и карикатурных шляпах. Тут ему пришлось делом доказывать им, что он не лыком шит, но, правда, одного раза оказалось достаточно. Общими усилиями они вываживали беглых, таясь, дожидаясь своего часа, либо на подступах к их местам работы, либо у порога жалких лачуг, чтобы ворваться туда ночью. У этих черномазых, за несколько лет забывших про плантацию, нашедших себе пару и обзаведшихся семьей, возникало обманчивое ощущение, что они действительно свободны. Как будто плантаторы забыли о своей собственности. Этот самообман превращал их в легкую добычу. На работорговцев и членов нью-йоркских уличных банд он теперь смотрел свысока. Нехитрое дело скрутить черномазого по рукам-ногам и тащить его на торги где-нибудь на Юге. Тут большого ума не надо, с этим и патрульщик справится. А он теперь ищейка, охотник на беглых.

Нью-Йорк был кузницей антирабовладельческих настроений. Прежде чем вывезти добычу в южные штаты, требовалось получить решение суда. Адвокаты-аболиционисты возводили против него бумажные баррикады из документов, что ни день — то новая увертка. Нью-Йорк — свободный штат, утверждали эти крючкотворы, и каждый цветной волшебным образом обретает свободу, стоит ему переступить его границу. Они цеплялись к каждому несоответствию между описанием в объявлении и конкретным человеком, присутствовавшим в зале суда. А чем вы докажете, что данный Бенджамин Джонс и есть искомый Бенджамин Джонс? Большинство плантаторов не узна́ют свою же рабыню, даже если переспят с ней, для них все негры на одно лицо. Конечно, при таком отношении за собственностью уследить невозможно! Приходилось выкручиваться, выводить черномазых из-под суда, пока адвокаты разводят свои турусы на колесах. Благородная заумь пасовала перед силой денег. За мзду городской регистратор снабжал его информацией о взятых под стражу беглых, а потом быстренько подмахивал документ об освобождении, и пока аболиционистская защита только спускала ноги с кровати, Риджуэй со своей добычей успевал оставить позади полштата Нью-Джерси.

Вы прочитали книгу в ознакомительном фрагменте. 
Купить недорого с доставкой можно здесь.