Пленник

Сыщик замер в центре зала, пристально осматриваясь и иногда переводя взгляд на свою панаму, словно она служила ему компасом. Наконец он приметил искомое и стал прокладывать себе путь через столики, загроможденные блюдами с наггетсами. Я присмотрелся и возликовал – там был Горазд!

Еще плотнее прижимаюсь к колонне. Горазд никак не реагирует на появление сыщика, тот аккуратно присаживается к нему за стол. Я, разумеется, не слышу, о чем они беседуют, но это ясно и без слов. Детектив извлекает из кармана наживку – браслет, который я передал ему несколько часов назад. Горазд, не сказав ни слова, забирает украшение и прячет его в карман. Он, возможно, все понял, но не подает виду. Я размышляю, направиться ли мне к ним сейчас или дождаться, когда сыщик уберется восвояси. У меня нет цели обличать Горазда, все и так на поверхности, поэтому присутствие постороннего ни к чему.

Я терпеливо жду в засаде. Детектив поднимается, нахлобучивает панаму и следует к выходу. Выглядит он униженным. Я собираюсь с духом. Сейчас или никогда. Я подойду к нему и потребую сатисфакции. Или хотя бы оставить меня в покое. Я скажу ему, что творчество не терпит контроля, соглядатаев, контрактов и прочих мелочей, потому что в мелочах – дьявол, то есть, он, Горазд. Я скажу, что он не на того напал, потому что с меня нечего взять, я ничего не знаю о том, что ему нужно – о книге, настоящей книге, а не натужной выдумке, книге, написанной мною о самом себе, но при этом интересной миллионам, о, чего уж там, шедевре. Я скажу, что не умею писать таких книг и никогда не умел. Я скажу, что я поденщик, ремесленник, призрак, но никак не писатель, потому что писатели – это те, кому плохо оттого, что они писатели, это те, кто пишут в стол, в сердце, в гроб, в могилу. Ты читаешь их книги и мечтаешь закончиться в тот миг, когда заканчивается одна из них. И если ему требуются мои извинения, то пожалуйста, я принесу ему извинения. Но если он их не примет, если продолжит требовать, запугивать, если скажет, что ничего не закончилось, что я должен что-то написать и чем быстрее тем лучше… тогда я убью его. Я схвачу с чужого стола нож и раскромсаю ему лицо, придушу, разгрызу сонную артерию, если потребуется. Я уничтожу в его лице любое напоминание о том, что у меня могло быть писательское будущее. Сотру в порошок надежду написать что-то стоящее. Она мне не нужна.

Я делаю шаг от колонны и вдруг вижу, как к его столику подходит еще один человек, он мне не знаком. Горазд – само гостеприимство. Он поднимается навстречу собеседнику, усаживает его на стул, где еще недавно сидел детектив, делится с ним заранее припасенной чашечкой кофе. Горазд разглагольствует, улыбается, жестикулирует. Его собеседник пожимает плечами, отворачивается, качает головой. К кофе он так и не притронулся, словно опасаясь отравления. Что-то мне все это напоминает. И тут до меня доходит. Это его очередной «клиент». Очередной я. Наверное, прямо сейчас Горазд ему заливает о книге, настоящей книге, которая будет интересна миллионам. Вот же говнюк.

И да, в моих силах разрушить его планы. Это будет так: я подойду, бесцеремонно усядусь рядом и, не обращая внимания на Горазда, расскажу ничего не подозревающей жертве, что его ждет: слежка, травля, чудеса в решете, что в скором времени обернуться проклятием. Я сделаю все от меня зависящее: спасу из его лап хоть кого-то, кроме себя.

Но слишком поздно. Встреча на фудкорте быстро заканчивается. Человек, не прощаясь, спешит прочь. Теперь мне ничего не мешает попытать счастья в переговорах с Гораздом. Но… Если бы здесь был сыщик в панаме, то я думаю, что он согласился бы со мной: собеседник Горазда – это моя главная зацепка.





Глава тридцать вторая




Здравствуй, Лида. Скорее всего когда ты прочтешь этот текст, меня не будет в живых. Я бы хотел сказать, что постараюсь избежать такой развязки, но дело в том, что от меня здесь уже ничего не зависит. В какой-то момент я потерял веру, что в этой истории возможен хэппи-энд. И я имею ввиду не эту историю, а в целом – мою жизнь. Точнее, нашу с тобой жизнь.

Я примерно представляю, что ты будешь чувствовать, когда узнаешь о моей гибели. Это будет что-то в таком духе: “Ничего удивительного”. Да, тебе будет ужасно жаль, ты сочтешь, что я этого не заслужил, но в глубине души согласишься, что так и должно быть. Что так проще для нас обоих. Но я сейчас не об этом.

Я сейчас о Греции. Помнишь тот пляж, с которого было видно взлетающие самолеты? А еще Кносский дворец, наглых афинских таксистов и ту крохотную гостиницу в Ираклионе, где ужасно скрипели половицы и ты, переступая с одной на другую, умудрилась исполнить вступление к Seven Nation Army?

Ты потом в шутку говорила, что после Греции я тебя разлюбил, потому что у нас больше не было ни одного совместного отпуска. Но правда в том, что все наоборот, только после Греции я и любил тебя по-настоящему. Только это такая любовь, которой любят не женщину, а потрясающий фильм или шедевральную картину, или дорогое украшение в витрине ювелирного. Я знал и не отступлюсь: ты совершенство. Но совершенство – удел знатоков, маститых критиков, а я, я не понимал тебя и наполовину, не знал всей глубины, масштаба и размаха.

Думаю, читатель несколько удивится повороту. До этого в книге твое имя появлялось в лучшем случае полдесятка раз, а тут такое признание. Это объясняется просто: мне неловко перед тобой за себя. Наше время движется в разных направлениях: вскоре я стану прошлым, а у тебя, безусловно, есть будущее. Мне неловко, что мы с тобой так не совпали, вернее, что я не совпал с тобой, потому что с остальным миром ты уживалась прекрасно.

Все, что я написал, было написано только для тебя. Так поступают многие писатели: они выбирают некий ориентир, рисуют образ идеального читателя – понимающего, умного, эмоционального. Того, кто гарантированно прочтет книгу правильно. Многие в качестве такого ориентира выбирают своих родителей, знакомых или кумира. А я выбрал тебя. Может быть, поэтому я написал так мало. Ты была фильтром, который останавливал поступление в мир скверной литературы. Написав рассказ или повесть, я прикидывал, как ты отреагируешь на них, заинтересуют ли они тебя или же заставят скучать. И если у меня было подозрение, что твоим вердиктом будет “неуд.”, то я просто стирал написанное.

Нет, я не пытаюсь обвинить тебя в том, что был недостаточно плодовит. Напротив, я благодарен тебе за это. Ведь в конце концов, “Антитезу”-то я написал и даже опубликовал. И если бы мне выпала возможность изменить в этой книге хоть что-то, то единственное, что бы я добавил – строчку в самом начале: “Посвящается моей жене Лидии”. Многие в таких случаях указывают, за что именно объект посвящения удостоился такой почести и делают приписку: “Спасибо за то, что пробудила меня ото сна, за вдохновение, за мотивацию написать эту книгу, за наших семерых детей, двое из которых не от меня, за уют, за секс, за то, что никогда не критикуешь мои идеи, и т.д. и т.п.” Но мне добавить особо нечего. Вернее, я бы мог написать абзацы текста, но главного так и не сказал бы.

Когда я начал печатать на заминированной машинке, я еще не знал, что мне предстоит написать книгу. Иначе я обязательно начал бы с посвящения. Сейчас уже не отмотать назад, но лучше поздно, чем никогда. Эту книгу, эту дикую, несусветную, невообразимую и странную книгу я посвящаю тебе. Всю без остатка. Каждую ее букву, строчку и пробел. Посвящаю ее тебе такой, какая она есть. Возможно, мне стоит принести за нее извинения, она могла быть лучше, чище, мастеровитее, но важнее, что последние написанные мной строчки будут твоими. При условии, конечно, что тебе удастся их прочесть.

Послушай, Лида, я никогда не был писателем. Все это было изящной позой, поводом отказаться от поиска нормальной работы. И знаменитости из меня тоже не получилось. Не говоря уже о миллионере. Но знаешь, кем я был по-настоящему? Человеком, который знает тебя как свои пять пальцев. Возможно, это лучшее, что я сделал в своей жизни – узнал тебя.

Я знаю тебя настолько, что единственный, кого я не подозреваю в сговоре с Гораздом – это ты. Мыловаров, Аида, нанятый мною сыщик, журналисты, которые сначала превозносили меня до небес, а потом смешивали с грязью, – все они были под пятой Горазда. Я знаю, что это звучит как теория заговора, но у меня есть основания так думать. И только в тебе я уверен – нет силы, которая обратила бы тебя против меня. Даже если это сила, которая вечно хочет зла и вечно совершает благо. Даже если это я сам.

Ты ушла от меня, но ушла не на совсем. Нет, в каком-то смысле, конечно, насовсем, но я имею в виду, что, например, прямо сейчас ты со мной. Твое незримое присутствие позволяет мне окончить начатое и не сойти с ума.

Но вернемся к Греции. Ты помнишь торговца питой, который утверждал, что он чистокровный бразилец, выглядел как европеец, знал русский в совершенстве и носил совсем уж неуместное имя Джозеф? Помнишь ту ночь, когда нам не спалось, мы отправились за вином и нас не ограбили только потому, что у нас нечего было брать, кроме двух евро? Помнишь кошку, которая увязалась за нами на Санторини и переночевала в нашем номере? Помнишь, как я пообещал тебе, что напишу книгу, великую, исключительную, знаменитую книгу, а ты ответила, что это совсем необязательно, потому что если она действительно получится великой, то все изменится.

Я не помню, когда я последний раз признавался тебе в любви. Честно, не помню. Если так пойдет и дальше, то я не успею этого сделать. Я знаю, что ты не поверишь мне. Знаю, что не ответишь взаимностью, все кончено, слишком поздно. Знаю, что эти слова лишь сотрясут воздух и уже ничего не изменят. Знаю, что тот, кому я задолжал эту книгу, может в любой момент избавиться от этой чертовски сентиментальной главы. Но я все равно их напишу. Впечатаю, выжгу, всажу в бумажный лист. Из песни – моя песня написана прозой, она сбивчива и глупа – не выкинешь слов. Тем более, слов любви. Итак. Дорогая Лида. Я…





Глава тридцать третья




…Я едва поспеваю за этим типом. Он быстроногий, как спринтер, даром что хромой. Автобусом, метро и снова автобусом мы проезжаем насквозь всю Москву. Сунув руки в карманы джинсов, он покрывает досконально знакомый ему маршрут, не поднимая головы. Кажется, он спешит на работу или свидание, но нет, сначала он заходит в алкогольный супермаркет, а затем направляется в активно реконструируемый парк в центре спального микрорайона. Вскопанный газон, поваленные деревья, неподвижные бульдозеры. Вымотанные строители стаскивают с себя оранжевые манишки, словно сбрасывают кожу, и разбредаются по домам. Вечереет, и я несколько удивлен этому: игры в частного детектива (и с частным детективом) заняли весь день.

Собеседник Горазда следует в дальнюю часть парка и усаживается на бетонный постамент, будущее назначение которого пока что сложно определить. Из пакета он достает бутылку, вскрывает, не обращая внимания на фонтан пены, опрокидывает в себя сразу половину, заедает хрустящим, то ли чипсы, то ли сухари. Потом замирает, роняет лицо в ладони и надолго застывает в такой позе. Спустя пару минут его уже можно принять за изваяние, для которого и был изготовлен постамент. Я не знаю, что делать. Сложно подступиться к человеку, переживающему столь драматичный момент. Я приближаюсь к нему с осторожностью, как зевака, который случайно наткнулся на торчащий из сугроба труп.

– Извините, – говорю я, – с вами все в порядке?

Он поднимает на меня испуганные глаза и начинает прятать яства обратно в пакет.

– Я уже ухожу, я только один глоток сделал…

– Нет, нет, – успокаиваю я его, – сидите, пожалуйста. Мне показалось, вам плохо.

– Я… мне… пожалуй, действительно плохо. Но жить буду. К сожалению.

– Почему к сожалению?

Он вновь прикладывается к банке с пивом.


– Жизненные обстоятельства.

Продолжить ли корчить из себя сочувствующего или уже перейти на “ты”. Но упоминание Горазда размажет его по стенке. Решаю придержать лошадей.

– Хотите? – спрашивает он и протягивает мне неоткрытую банку.

Я усаживаюсь рядом на холодный бетон.

– Нестор, – говорит он и протягивает руку. – Нестор Махеев.

Смотрит вопросительно, но ему от меня нужно не мое имя. Он ждет, что я его узнаю. Может быть, он как-то связан с кетчупом?

– Слышали такого? – спрашивает Нестор.

– Боюсь, что нет.

– Погуглите на досуге, – тон его становится более развязным и самоуверенным. – Я музыкант.

– Я совсем не разбираюсь в музыке, – говорю я.

Он смотрит на меня недоверчиво, будто я сообщил ему, что ничего не смыслю в дыхании. Тут он спохватывается, победное выражение лица меркнет, словно печаль растворяет его изнутри.

– Был музыкантом. Да, был. Когда-то.

– А сейчас?

– Пустое место.

– А что случилось?

Молчание. Я боюсь, что переборщил с ролью и вылез на рожон. Он мог что-нибудь заподозрить. Нестор отмахивается.

– Извините, – говорю я.

– Нет, это вы извините. Я имел ввиду, что рассказывать такое… бесполезно.

– В каком смысле?

– Вы все равно не поверите.

Я знаю, о чем он. Я чувствовал то же самое, когда понял, что Горазд не отступит. Хочется поделиться с кем-нибудь своими страхами, но это то же самое, что рассказывать о том, как в детстве гадали на даму пик и вызывали чертика.

– Попытка не пытка, – говорю я довольно нейтрально, чтобы не нагнетать.

– Да уж. После всего точно не пытка, – говорит Нестор. – Ладно, слушайте. Его звали Горазд Знатный…

У меня машинально стискиваются кулаки, в руке хрустит банка с пивом.

– Кого? – спрашиваю я.

– Человека, который зашел ко мне в гримерную после концерта. Не знаю, как он туда пробрался. Вручил мне визитку, на которой было только имя. Горазд Знатный. Отчество забыл.

Петрович, чуть было не подсказал я.

– Только имя, представляете? Ни телефона, ничего. Он очень меня хвалил, но обмолвился, что я еще не написал и не исполнил своей главной вещи. Но он в меня верит, у меня все впереди. И он может мне помочь. “Помочь в чем?” – спрашиваю. На это он мне предлагает встретиться. Я говорю, что он меня не за того принял. Он топчется в гримерке. Я говорю, что сейчас вызову охрану. Он усмехается и уходит.

Интересное вступление. Оно доказывает, что Горазд берется за самых неуступчивых “клиентов”. И неизменно одерживает над ними верх. Что уж говорить о такой размазне, как я.

– Прошло время, и начались странности, – продолжает Нестор. – Звонки с незнакомых номеров. На том конце трубки – дыхание. И так несколько раз. Потом – случайная встреча с Гораздом. Как бы случайная. Теперь я уверен, что он ее подстроил. Он стал меня уверять, что в прошлый раз я его не так понял. И что у него для меня есть интереснейшее предложение. “Надеюсь, оно не из тех, от которых невозможно отказаться?” – спрашиваю. Но о “Крестном отце” он, видимо, был не в курсе, шутки не понял. Он назвал время и место. Просто время и место. А потом ушел. Я подумал, что он псих, раз надеется, что я приду. Какое-то захолустное кафе, теперь уже не помню названия…

Нестор рассказывает, и у меня чувство, что он излагает краткое содержание предыдущих серий. Отличия имеются, но их значение пренебрежительно мало. Я точно знаю, что будет дальше, и мне жаль Нестора. И еще больше жаль себя – за то, что угодил в длинную (судя по всему) череду жертв Горазда. Он уже давно набил руку и обработать нас для него не составляет труда. Поэтому что удивительного в том, что он оставил нас в дураках?

– У меня было время обдумать его приглашение до послезавтра. Точнее, сначала я и не планировал ничего обдумывать. Но потом мысли, как магнитом, тянулись к воспоминания о нашем странном разговоре. И в итоге я накрутил себя до такой степени, что решил: проще сходить на встречу, чтобы отвязаться от этого ненормального. Закрыть тему, так сказать. Сыграть последний аккорд. Мне тогда и невдомек было, что это все интерлюдия.

Он опустошает банку с пивом, вскрывает следующую, напоминая артиллериста, который скармливает тяжелые снаряды дальнобойной пушке.

– На встрече он снова завел свою шарманку о том, что я еще не написал своей главной вещи, но у меня есть шанс. Я сказал, что тема закрыта, и спросил, какое у него для меня предложение. Он поинтересовался: что бы я готов был отдать, если бы у меня появился шанс написать мелодию, которая войдет в анналы музыкальной истории? Мелодию, которая будет звучать сотни и тысячи лет спустя. Мелодию, которая осчастливит миллионы людей. Мелодию жизни. Или смерти. Или вечности. Не ручаюсь, что воспроизвел этот бред сивой кобылы дословно, но что-то в этом духе.

Я узнал патетическую интонацию Горазда.

– Я его спрашиваю: “Вы что, Горазд, чем-то запрещенным торгуете?” А он как будто не слышит и только твердит: “Что бы вы отдали за такую возможность?” Я ему отвечаю, что я такие мелодии пишу каждый вечер после пары бокалов вина, и мне его помощь не понадобится. Он говорит: “Нет-нет-нет-нет…”

Я даже сморщился от воспоминаний.

– Да, у него была такая дурацкая привычка, как будто одного “нет” недостаточно. Так вот, он мне заявляет: “Я, – говорит, – веду речь о настоящем величии. Я даю вам шанс подняться на один уровень с Моцартом, Вивальди, Чайковским. Вы ведь хотите этого?” В этот момент я понял, что он больной на голову и что зря я сюда приперся. Нужно сматывать удочки. Я ему отвечаю, что да, конечно, хочу, прямо хлебом не корми, подавай величия, но у меня сегодня вечером концерт, и мне еще к нему нужно подготовиться. Тогда он принял суровый вид и говорит, что, мол, я ему должен ответить однозначно: да или нет. Если да, то договор вступает в силу. Если нет, то я забуду о нем уже назавтра. “Что же вы решили? Вам требуется моя помощь?” – спрашивает он. И вот тут я совершил самую большую ошибку в своей жизни.