Песнь теней

Когда концерт закончился, слушатели поднялись со своих мест, формально вызывая артистов на бис. Йозеф и Франсуа поклонились, а маэстро Антониус схватился за парик, отправляя в воздух облака пудры. «Да спасет нас Вивальди, – подумал он. – Рыжий Священник[9], услышь мои мольбы». Йозеф и Франсуа поклонились еще раз, обменявшись интимным взглядом как ответом на невысказанный вопрос.

Юноша сел обратно за фортепиано, и темные кисти рук в обрамлении белых кружев легли на черные диезы и натуральную слоновую кость. Мальчик зажал скрипку под подбородком и поднял смычок, лошадиный волос дрожал в предвкушении. Йозеф задал темп, Франсуа мягко ответил, и они заиграли, гармонично сплетая мелодию в гобелен.

Это был не Вивальди.

Слушатели выпрямились на стульях и слушали то ли настороженно, то ли озадаченно. Никогда прежде они не слышали такой игры. Никогда прежде они не слышали такой музыки.

Это был «Эрлькёниг».

За кулисами маэстро Антониус в отчаянии закрыл лицо руками. По другую сторону сцены зеленые глаза заблестели.

По комнате будто пролетел прохладный ветерок, хотя никакое дуновение не коснулось ни кружев, ни перьев на шеях слушателей. Их окружил аромат земли, глины и то ли глубоких оврагов, то ли пещер. Был ли это звон капель в пещере или отдаленный грохот погони? Краем глаза слушатели видели, как кружатся и извиваются тени на стенах, как помрачнел обнаженный младенец с лицом херувима, как мрак укрыл резной цветочный орнамент на колоннах в углам салона. Всматриваться в темноту любители музыки не стали из страха, что ангелы и горгульи превратились в демонов и гоблинов.

Все, кроме одного.

Зеленые глаза с оживлением наблюдали за переменами, привнесенными музыкой, а затем исчезли в темноте.

Когда выступление на бис подошло к концу, на мгновение наступила тишина, как будто мир затаил дыхание перед бурей. Затем грянул гром бурных оваций и аплодисментов. Публика ликовала, стараясь не заплакать от смутного беспокойства и восторга, всколыхнувшего их души. Маэстро Антониус с отвращением сорвал с головы парик и в припадке гнева покинул свое место.

По пути он прошел мимо красивой зеленоглазой женщины, которая несла серебряную солонку в форме лебедя. Они склонили головы в приветственном поклоне, и старый виртуоз вернулся в свои комнаты, а женщина, едва заметно прихрамывая, направилась в салон. Он не видел, как она принялась сыпать вдоль порога соль. Он не слышал восхвалений, льющихся в адрес его ученика, и не заметил прибывшего с сообщением почтальона.

– Маэстро Антониус? – спросил курьер, когда зеленоглазая женщина открыла дверь. К ее корсету был прикреплен ярко-алый мак.

– Он отдыхает, – ответила женщина. – Чем могу помочь?

– Не могли бы вы вручить это его ученику, герру Фоглеру? – Почтальон залез в ранец и достал пачку писем, подписанных одной, отчаянной рукой. – Они адресованы на его прежний адрес в Париже, но лишь теперь мы смогли отыскать его здесь, в Вене.

– Понимаю, – ответила женщина. – Я позабочусь о том, чтобы они попали в нужные руки. – Она передала курьеру золотую монету, а тот в ответ склонил шляпу и ускакал в ночь.

Зеленоглазая женщина переступила через соль и вошла в салон, аккуратно, стараясь юбками не стереть защитную линию. Оказавшись в тени, она просмотрела письмо в поисках подписи.

Автор «Эрлькёнига».

Она улыбнулась и засунула письма в корсет, а потом, припадая на одну ногу, отправилась поздравлять мальчика и его темнокожего друга.

А наверху маэстро Антониус рвал и метал и вертелся в постели, пытаясь заглушить звук копыт и вой гончих псов и думая о том, не пришел ли за ним, наконец, Дьявол.

На следующее утро выяснилось, что кухарка украла соль, а старый виртуоз был найден мертвым в своей комнате, с посиневшими губами и серебристым шрамом поперек горла.





Цена соли




Пробуждение на рассвете следующего утра оказалось резким и жестоким. Меня разбудила громкая ругань мамы и Констанцы. Их голоса преодолели весь путь от бабушкиных покоев до комнаты Йозефа, в которой я спала, – так что если уж я услышала их крики из этого дальнего угла гостиницы, значит, и все гости слышали.

– Доброе утро, Лизель! – крикнула моя сестра, когда я вышла из кухни в главный зал. Там уже собрались несколько гостей, одни для того, чтобы поесть, другие – чтобы поворчать и пожаловаться на шум. – Завтрак скоро будет готов?

В голосе Кете сквозила притворная радость, а щеки были скованы заговорщической улыбкой. За ее спиной я разглядела недовольные лица постояльцев. Если бы папа был жив, он бы сгладил все напряженные моменты, развеселив всех своей скрипкой. Точнее, если бы папа был жив и трезв. Если бы папа хоть иногда бывал трезв.

– Что все это значит? – слова мамы звучали звонко, как осколки стекла. – Посмотри на меня, Констанца. Смотри на меня, когда я с тобой разговариваю!

– А-ха-ха, – нервно захихикала я, пытаясь гармонировать с улыбкой сестры, но моя улыбка вышла еще более неловкой. – Скоро. Завтрак будет готов скоро. Мне просто… гм-м… нужно спросить маму кое о чем.

Кете смотрела на меня во все глаза, не теряя любезного выражения лица. Я сжала ладонь сестры и ловко увернулась от нее, поднимаясь вверх по лестнице в убежище дракона.

Дверь в комнату Констанцы была закрыта, но приглушить яростные крики мамы она не могла. Когда-то мама была певицей в труппе и с тех пор не утратила навыка игры на публику и знала, как превратить свой голос в силу, с которой придется считаться. Я не стала утруждать себя стуком в дверь и повернула ручку, приготовившись увидеть то, что ожидало меня в бабушкиных покоях.

Дверь не сдвинулась с места.

Нахмурившись, я потрясла ручку и попробовала снова. Дверь оставалась плотно закрытой, как будто что-то блокировало вход. Что бы это ни было, оно, казалось, подпирало нижнюю часть двери – возможно, кресло или комод. Я надавила плечом на косяк.

– Констанца? – позвала я, пытаясь настроить свой голос на такую громкость, чтобы гости меня не услышали. – Констанца, это Лизель. – Я снова постучала и надавила еще сильнее. – Мама? Впусти меня!

Казалось, женщины меня не слышали. Я навалилась на дверь с еще большей силой и вдруг почувствовала, что она слегка поддалась и с неожиданным скрежетом сдвинулась вовнутрь. Я давила все сильнее, выигрывая у невидимого противника сантиметр за сантиметром. Наконец, между дверью и косяком образовалось достаточно пространства, чтобы я смогла в него протиснуться.

Войдя, я тут же на что-то наткнулась, споткнулась об огромную кучу грязи, веток и листьев и поцарапала о них колени. Да что это, черт возьми?..

Я стояла, погрузившись чуть ли не по пояс в мягкую глинистую почву с вкраплениями осколков скал и камней. Я посмотрела наверх. Комната Констанцы была разгромлена, каждый ее угол был покрыт грязью и обломками деревьев из леса за окном. На кратчайшее мгновение я забыла, где нахожусь, и мне померещилось, что я стою не в доме, а в зимнем лесу, на земле, покрытой тонким слоем снега. Потом я моргнула, и мир вернулся к своему привычному порядку.


Это был не снег. Это была соль.

– Ты знаешь, сколько стоит соль? – кричала мама. – Знаешь, во что нам это обойдется? Как ты могла натворить такое, Констанца?

Бабушка скрестила руки на груди.

– Для защиты, – упрямо сказала она.

– Защиты? От чего? От гоблинов? – мама горько рассмеялась. – А как насчет долговой тюрьмы? Что ты можешь сделать, чтобы защитить нас от нее, Констанца?

С болью в сердце я поняла, что предыдущей ночью Констанца каким-то образом умудрилась затащить наверх из подвала мешки с солью и перевернула их, вывалив на пол несколько фунтов – запас на несколько месяцев. Это были уже не просто линии вдоль каждого порога и каждого входа, которые мы начертили вместе в последние ночи уходящего года. Бабушка высыпала соль не из предосторожности, а в виде страховки.

Мама заметила меня, стоящую возле двери.

– О, Лизель! – хрипло произнесла она. – Я не слышала, как ты вошла. – Она наклонила голову и стала что-то искать в кармане фартука. Только когда луч позднего утреннего солнца упал на ее щеку, я заметила, что она плачет.

Меня как громом ударило. Мама, которая на протяжении двадцати лет страдала от эмоционального насилия со стороны Констанцы, ни разу не плакала в присутствии детей или свекрови. Она гордилась своим умением стоически переносить перепады настроения и непредсказуемые выходки моих отца и бабушки, но этот поступок ее сломал. Она рыдала над рассыпанной солью, проливала слезы отчаяния и боли.

Я не знала, какими словами ее утешить, поэтому достала из кармана носовой платок и молча протянула его ей. Единственным звуком был жалкий плач мамы, и этот звук пугал меня куда больше, чем любой, самый яростный крик. Мама была стойкой. Находчивой. Ее беспомощность пугала больше, нежели ее рыдания.

– Спасибо, Лизель, – сказала она с заложенным носом, промокнув глаза платком. – Не знаю, что на меня нашло.

– По-моему, Кете нужна помощь с гостями внизу, мама, – спокойно сказала я.

– Да, да, конечно, – согласилась она и ушла, не в силах выдержать более ни секунды в присутствии Констанцы. Мгновение мы стояли там, бабушка и я, глядя друг на друга, на соль и на грязь на полу.

– Девчонка, – просипела она.

Я вскинула руку.

– Не хочу ничего слышать, Костанца. – Я резко отворила дверь чулана в ее комнате и грубо всучила ей ведро и тряпку. – Или ты поможешь мне все убрать, или сейчас же отправишься вниз помогать Кете готовить завтрак.

Констанца поджала губы.

– И ты отпустишь старую слабую женщину одну спускаться по этим ветхим ступеням?

– Тебя это, очевидно, не беспокоило, когда ты тащила из подвала соль, – оборвала я ее. – Приступай, Констанца, или сделай что-нибудь еще полезное. Убери это, – я схватила веник и совок и принялась подметать.

– И оставишь нас беззащитными перед Охотой?

Я с трудом подавила в себе желание схватить бабушку за плечи и встряхнуть, чтобы хоть немного наполнить ее разумом.

– Зимние дни миновали. С нами все будет хорошо.

К моему удивлению, Констанца топнула ножкой, как капризный ребенок:

– Ты что, не помнишь истории, дитя?

Честно говоря, я не помнила. Мы с Йозефом восхищались ужасными кровавыми легендами нашей бабушки о гоблинах, но именно к рассказам об Эрлькёниге я возвращалась снова и снова. Моя рука потянулась к кольцу, которое я носила на шнурке на шее. Серебряное кольцо в форме волка с глазами из драгоценных камней, одним синим, одним зеленым. Король гоблинов всегда был для меня не просто мифом – он был другом, любовником, мужчиной. Я отпустила кольцо и опустила руку.

– Это… призрачные всадники, – сказала я. – Наездники, которые мчатся галопом, ведя за собой смерть, катастрофу и гибель.

– Да, – кивнула Констанца. – Предвестники разрушения и гибели Древних законов. Ты разве не видишь, девочка? Знаки и чудеса?

Я стала смутно припоминать, что она рассказывала мне о Дикой Охоте. Там говорилось, что во главе скакал сам Эрлькёниг. Я нахмурилась, поскольку полагала, что он поднимается в верхний мир только в зимние дни. Или с дьявольским войском? Чтобы найти себе невесту? Однако девушке приходилось приносить жертву, чтобы оживить мир весной. Каждый год? Один раз в поколение? Какими на самом деле были Древние законы, поддерживавшие равновесие между мирами?

– Беттина? – вымолвила Констанца, и я испуганно воззрилась на бабушку. Ее темные глаза были прикованы к моему лицу, но я знала, что мыслями она очень далеко. – Ты видишь?

Я сделала глубокий вдох, пытаясь успокоить свой скачущий разум, пытаясь ухватиться за настоящий момент.

– Вижу что?

– В углу, – каркнула она. – Оно смотрит на нас. Оно смотрит на тебя.

Я моргнула, не зная, кто из нас – моя бабушка или я – потеряли связь с миром. Я не могла уловить суть ее мыслей, не могла следовать за их ходом, не могла понять, кто из нас помешался: только Констанца или и я вместе с ней?

Я покачала головой и оглянулась.

– Я ничего не вижу.

– Потому что это твой выбор – не видеть, – упрямо возразила Констанца. – Раскрой глаза, Беттина.

Я нахмурилась. Констанца иногда называла меня по имени, Элизабет, но гораздо чаще я была просто девчонкой или дитем. Никогда она не называла меня Лизель и уж точно никогда Беттиной. Я с опаской поглядела на бабушку, не понимая, где она сейчас – со мной или в самом разгаре полета своей фантазии.

– Ну? – настаивала она.