Песнь теней

– Нет, нет. – Я тайком вытерла щеки. – Все в порядке. Ты ничего не сделала. Я просто устала, вот и все. Неделя выдалась слишком долгой.

Пронизывающий синий взгляд Кете был преисполнен терпения, но я не стала углубляться в эту тему. Часть меня желала, чтобы я призналась и доверилась ей полностью. И рассказала ей, что давным-давно не играла и не сочиняла потому, что не могла сделать над собой огромное усилие, не могла заставить себя сесть, работать, трудиться. Ведь когда бы я ни работала над своим magnum opus[16], я чувствовала рядом присутствие другого – его прикосновения, его поцелуи, ласки. Потому что боялась, что она меня не поймет; или – что еще хуже – поймет.

– Все в порядке, – повторила я, и почувствовала, как горло щекочет неуместный смешок. – Ну же, почему бы нам не сыграть в Идеальное Воображаемое, пока есть время и мы не заняты скучной уборкой и упаковкой вещей? Я начну. Как только мы приедем в Вену и обоснуемся в наших новых апартаментах, граф Прохазка закатит в нашу честь бал. Там будет Йозеф, он исполнит мой самый новый концерт. Возможно, его друг Франсуа тоже там будет, и они сыграют дуэтом. А ты… на тебе будут самые изысканные наряды и украшения, и самые завидные холостяки Вены будут соперничать за твою руку, забрасывая нас шоколадом, конфетами и… Ой!

Сестра ущипнула меня. Снова. Это, кажется, превращалось в привычку. Кете убрала с моего лица прядь волос и нахмурилась, заглянув мне в глаза.

– Когда ты в последний раз спала? – спросила она.

Я опустила взгляд на свои руки и сжала их в кулаки, противясь желанию спрятать их в карманы передника.

– Лизель.

Я закрыла глаза.

– Это… это Король гоблинов? – мягко спросила она.

Я вздрогнула.

– Нет, – поспешно выпалила я. – Нет. Конечно, нет. – Возможно, это была неправда, но и не совсем ложь.

Кете молчала, но я ощущала на себе ее взгляд.

– А что, – сказала она через некоторое время, – если ты бежишь не в Вену, а прочь от королевства, от которого давно хотела освободиться?

Я порывисто вздохнула и открыла глаза, как будто сестра вытащила из моего сердца занозу, о существовании которой я даже не подозревала. – Кете, я… – Но мой голос ослаб, и я замолкла при виде жалости на ее лице.

– Ты можешь бежать к чему-то или от чего-то, но ты не можешь делать и то и другое одновременно, – нежно сказала она.

На моих ресницах засверкали слезы, но я сдержалась.

– Кто сказал, что я вообще бегу? – сказала я и принужденно рассмеялась. Смех Кете теперь казался гораздо более легким, и я хотела, чтобы она улыбнулась, пошутила, отвела взгляд от мрачных уголков моей души, чтобы они не закрывали ей солнечный свет, не вызывали ее сочувствия.

Но сестра не рассмеялась.

– А, – мягко протянула она, – но какой смысл бежать, – она подняла голову и посмотрела мне в глаза, – если ты на неверном пути?



По мере того как проходили недели и близился час отъезда из гостиницы, слова моей сестры жалили меня как иголки, оставляя дыры в устраивающем меня прежде решении отказаться от сочинительства и наполняя меня чувством вины и обиды. Кете заставила меня увидеть, что я перестала сочинять, что неспособна заставить себя сесть и играть, и это было мне отвратительно. Куда проще было верить в красивую ложь – что я слишком занята, слишком устала, слишком озабочена, слишком что угодно, но только не то, что мне страшно вновь вернуться к сонате Брачной ночи.

Но правда была куда более безобразной.

Я не хотела работать над сонатой Брачной ночи.

Понять, что меня страшит, было несложно. Столь многое терялось в процессе переноса идей на страницу, что меня преследовал страх: музыка, которую я исполняла, могла проиграть в сравнении с музыкой, звучавшей в моей голове. У меня не хватало навыков, не хватало опыта, я была недостаточно хороша.

Но прежде я справлялась с подобными страхами. Я провела год в Подземном мире, вскрывая свою плоть и обнажая свои неуверенность и страхи перед самой собой, чтобы научиться смотреть на них без дрожи. Я с храбростью и мужеством отбрасывала сомнения, а теперь только и делала, что сдавалась.

Чего я не могла вынести, так это надежды.

«Не оглядывайся», – сказал мне Король гоблинов. И я не оглядывалась. Но пусто́ты, оставленные одиночеством в моей душе, на грани сна и пробуждения, были настолько велики, что поглощали меня целиком. Проигрывание сонаты Брачной ночи вызывало призраков, как буквальных, так и метафорических.

Я могла с ними смириться. Я могла проводить время за клавиром по-другому, с другими композиторами, исполняя другие музыкальные произведения. Однако бездна взывала ко мне при виде этих черных и белых клавиш, соблазн нарушить свои обещания и убежать назад, назад, назад.

Дилижанс, который должен был доставить нас в Вену, прибывал через три дня. Почти все приготовления были завершены, оставалось лишь разобрать хлам, осколки нашей жизни. Для Кете это были ленты, обрезки и другие фрагменты нарядов и безделушек, а для меня – мой клавир.

Нам удалось продать инструмент богатому купцу из города, который накопил достаточно, чтобы у него возникло желание наполнить свою жизнь музыкой. Он даже умудрился выписать репетитора для жены и дочерей из самого Мюнхена. Поначалу мы договорились, что клавир заберут после нашего отъезда, но купец передумал и нанял фургон и несколько пар рабочих рук, чтобы доставить клавир в свой дом уже на следующий день.

Мне предстояла последняя ночь с клавиром; я должна была попрощаться с ним, как с истинным другом.

После того как все постояльцы гостиницы уселись ужинать, я села на табурет, одновременно и ощущая неловкость, и не испытывая ее. Деревянное сиденье было таким, как всегда, но все же как будто другим, новым. Я заново открывала для себя инструмент, пробуя его свежими пальцами и окидывая свежим взглядом. Я и забыла, что прежде считала его чем-то само собой разумеющимся.

Лунный свет посеребрил мой мир, осветив пожелтевшую слоновую кость и черные клавиши пианино и сделав их тускло-серыми. Я провела ладонями по клавишам и остановилась. Мои пальцы наполнились тяжестью несыгранных нот. К шее едва слышно прикасались ветки, невидимые пауки поползли по позвоночнику, неуловимый ветерок заиграл с волосами. Я содрогнулась, пытаясь освободиться от паутины сомнений. Груз обещания тяжело давил на грудь, свисая со шнурка на шее. Кольцо с волчьей головой. Его кольцо.

Я сыграла несколько аккордов, мягко и спокойно, хотя находилась довольно далеко от центральной части гостиницы, в бывшей комнате Йозефа, и гости не могли меня услышать. Я прошлась по нескольким гаммам, разогревая пальцы, после чего приступила к экзерсисам Клементи[17]. Я, как могла, бежала другой песни, другой мелодии, прорывавшейся на передний план моего разума.

Чем дольше я играла, тем легче мне становилось. Мой дом не наполнили призраки, в нем не воплотились ни сожаления, ни тоска. Но воспоминания хранил не только разум, но и мышцы, пальцы, сердце. Медленно, но верно музыка начала меняться.

Соната Брачной ночи.

Нет. Я отогнала свои мысли от прошлого и повернула их в сторону будущего, моего брата, Вены.

Вена. Город, где можно сходить на самый последний концерт Гайдна, увидеть последнюю пьесу Шиканедера[18] в Виденском театре[19] или пообщаться с величайшими умами нашего времени в бесчисленных кофейных домах или салонах. Вена, улицы которой наводняли художники и философы, и их беседы текли словно вино. Вена, где не было священных мест, не было уголков, где верхний мир и Подземный встречались.


Где Йозеф был свободен.

Где я могла бы стать свободной.

Я сжала кулаки, выжав из клавира кислые ноты. Нет. Я не буду. Я не стала бы.

И все же, словно лодка, несущаяся против течения, я снова погрузилась в музыку. Свою музыку. В памяти и в подсознании скрипка начала играть вторую часть музыкального произведения, адажио. Я закрыла глаза и позволила увлечь себя в море.

Позволила себе утонуть.

Элизабет.

За опущенными веками рождались образы. Длинные, изящные пальцы на шее скрипки, мягкое движение согнутой руки, тело, то поднимающееся, то опускающееся в плену музыкального прилива.

Я играла.

Работать над сонатой было так же легко и так же трудно, как, например, уснуть. Мое тело инстинктивно знало, как это делается, даже если забыл разум. Мои пальцы сами находили верные клавиши, время от времени прокладывая новые тропы, выискивая новые аккорды. Сочинение музыки – это процесс проработки идеи, сбор отрывков мелодий, звука, ритма и гармонии. Усовершенствование фраз, пауз и размеров. Черновики на черновиках, пока, наконец, не рождается тема, история, решение.

У меня не было решения.

Элизабет.

Рядом со мной на табурет опустилось что-то тяжелое. Аромат хвои и дремучих лесов наполнил комнату, оттененный нотами зимнего льда, хотя на улице уже давно шли весенние дожди. Мое дыхание стало неглубоким и частым, пока я тщетно пыталась утихомирить грохот своего мятущегося сердца.

Элизабет.

Студеный ветерок, едва уловимое дыхание, шепот в ухо. Король гоблинов всегда называл меня Элизабет.

– Будь, ты, со мной, – прошептала я в наполненную шепотом темноту.

Я затрепетала всей кожей, когда чья-то нежная рука убрала волосы с моего лица, а губы мягко прижались к щеке. Моя рука вспорхнула к лицу, как будто я могла пальцами поймать его поцелуй.

– Mein Herr,[20] – сказала я дрожащим голосом. – О, mein Herr.

Ответа не было.

Мне бы хотелось, чтобы я знала его имя и позвала его. «Ты не можешь любить мужчину, у которого нет имени», – сказал он. Он думал, что делает мне доброе дело. От мужчины, каким он был, теперь осталась лишь тень, а его имя более не принадлежало ему, отданное Древним законам в качестве жертвы, которую он заплатил за то, чтобы стать Эрлькёнигом. Но это было не доброе дело. Это было жестоко – жестоко находиться здесь, в верхнем мире, одной, живой, без него. Жестоко отказаться от нашей общей истории.

– Пожалуйста, – хрипло сказала я. – Будь, ты, со мной. Пожалуйста.

Резкий вздох. Удушье от боли. Банкетка, явно застывшая под чьим-то весом рядом со мной, стала легче, и я ждала, что снова почувствую объятия Короля гоблинов.

Но когда я открыла глаза, в комнате было пусто.

В ней всегда было пусто.

Я закрыла лицо руками и заплакала.

Мягкий шорох ветвей, которые касаются друг друга на зимнем ветру, донесся до моего слуха. Я вспомнила о Веточке и Колютике, моих камеристках, о том, как их длинные, скрюченные пальцы стучат по сухим, чешуйчатым ладоням. Гоблинские аплодисменты.

Я вскочила на ноги.

– Эй! Есть здесь кто-нибудь?

Ответом мне была тишина, но не абсолютная тишина, не такая, как прежде. Я пересекла комнату, вытянув перед собой руки. Гротескные, нездешние твари исчезли и превратились в шторы, стулья и другие обыденные предметы.

Я была одна.

И все же.

Нужно было поспать. Усталость подорвала мои силы, разрушила мою защиту, как прилив разрушает плотину, сделав меня уязвимой перед вихрем в моем собственном сердце. Я разделась до ночной сорочки и, дрожа, быстро юркнула в постель.

Темнота поглотила мои глаза, но сон не шел. Я достигла его берегов, прикладывая усилия и плывя к покою, но он оставался недоступным. Я отчаянно хотела отдохнуть, усыпить глаза, разум и сердце.

Усыпить глаза, разум и сердце.

Не думай. Чувствуй.

– О, mein Herr, – вздохнула я. – Жаль, что я не могу. Жаль, что не могу.

Когда мой разум перешел в объятия сна, я ощутила тяжесть имени на своем сердце. Я сомкнула ладонь вокруг его кольца на шее и попыталась проснуться, попыталась вспомнить, но оно ускользнуло прежде, чем пришли сны.