Палач из Гайд-парка

– Нет. Нет, я не могу поверить, что он по своей воле мог нанести удар Эйдану Арледжу. И если даже он убил его в порыве слепой, безрассудной страсти, то потом сломался бы и даже не попытался бы избежать наказания. Я совершенно искренне уверен, что если бы он сделал это, то принял бы – и более того, приветствовал бы – наказание.

– Тогда тебе нужно обязательно найти, кто это сделал, Томас! Ты не должен позволить, чтобы его повесили за то, чего он не совершал. – Шарлотта опустилась на колени перед мужем. – Должен же быть какой-то способ узнать, кто Палач? Как бы ни был умен, он не может всего предусмотреть; он должен оставить какую-то ниточку, и если мы за нее потянем, осторожно и умно, то распутаем этот клубок и найдем истину.

– Приятно так думать, – сказал Томас, улыбнувшись, – но я уже истощил свой мозг, пытаясь найти разгадку, однако с места не сдвинулся.

– Ты слишком близко стоишь к эпицентру событий, – немедленно откликнулась она. – Ты видишь детали, а не всю картину в целом. Что есть общего у всех жертв?

– Ничего, – ответил Питт, не задумываясь.

– Но общее должно быть! Уинтроп и Скарборо отличались агрессивностью, и ты говорил, что кондуктор был бесцеремонным маленьким начальником. Возможно, он был тоже агрессивен.

– Но Арледж таким не был. Все свидетельствуют, что он был самым любезным и кротким человеком.

– Ты в этом уверен? – Шарлотта с сомнением взглянула на Томаса.

– Да, уверен. Не нашлось никого, кто отзывался бы о нем плохо.

Она задумалась на мгновение, а он молча ждал.

– А это возможно, что все, кроме одного человека, были убиты лишь затем, чтобы скрыть главную жертву, кого Палач действительно хотел умертвить? – сказала она немного погодя. – Может быть, другие были избраны совершенно случайно и для Палача оказалось неважно, кто они и что?

– Но это же бессмысленно, – Питт покачал головой и протянул руку, чтобы убрать со лба жены своенравный локон, выбившийся из ее прически. – Скарборо выманили из дома, чтобы убить. Это вряд ли случайность. Йитс был убит за несколько миль отсюда, в Шепердс-буш. Мы не знаем, где убили Арледжа, а Уинтроп незадолго до смерти катался на лодке по Серпентайну, что само по себе смешно и нелепо. Почему кому-то может понадобиться кататься на лодке в полночь? Никто не станет прогуливаться с незнакомцем. Трудно вообразить подобную прогулку даже с другом.

– Но это понадобилось Палачу, чтобы удобнее было убивать.

– Но как он заманил Уинтропа в лодку? Как ты можешь убедить кого-нибудь поплавать ночью?

Она глубоко вздохнула.

– А… я бы… я бы… уронила какой-нибудь предмет в воду с моста и сказала бы, что если я не достану этот предмет, то буду очень огорчена, – закончила она удовлетворенно. – И сначала бы я уронила шляпу или еще что-нибудь.

– Шляпу! – Он выпрямился, нечаянно толкнув Шарлотту.

– Что? – Она тоже встала. – Ты что? Томас!

– Шляпу, – повторил он. – Но когда мы вытаскивали тело, там была шляпа! И то была шляпа не капитана Уинтропа. Мы не связали ее с тем, что произошло, но она вполне могла иметь к этому отношение. Ее могли бросить, чтобы заманить его в лодку. Ты умница! Блестящая мысль – и такое простое объяснение… – Он с жаром поцеловал жену, поднялся и стал ходить по комнате. – Все это начинает обретать смысл, – продолжал он, и голос его возбужденно зазвенел. – Уинтроп был человек морской, и совершенно естественно было обратиться к нему за помощью, чтобы выловить из воды шляпу, прежде чем она пошла ко дну. Убийца мог вполне притвориться, что никак не может этого сделать даже при помощи весел. Да многим с ними и не управиться как следует! – Томас возбужденно махнул рукой. – Он попросил помощи Уинтропа. Тот, естественно, согласился. Оба сели в лодку – и вот Палач указывает на какой-то предмет, плывущий в воде, Уинтроп наклоняется и… – Он рубанул воздух рукой, словно обрушил удар топора. – …и лишается головы.

– Ну, а как обстояло дело с другими? – спросила Шарлотта. – Что ты скажешь насчет Арледжа?

– Этого мы не знаем. Не знаем, где он был убит.

– Но Скарборо? Кондуктор? – настаивала она.

– Скарборо был убит на Роттен-роу, как раз там, где его нашли. Лошадиная колода была полна крови.

– А Йитс?

– Около конечной остановки омнибуса в Шепердс-буш. А затем перевезен на коляске в Гайд-парк.

Шарлотта на секунду задумалась.

– Создается впечатление, что Арледж был тут самой главной жертвой, а? – сказала она наконец. – За исключением, правда, того факта, что он был не первой жертвой. И каждый раз, когда я начинаю об этом думать, эта мысль кажется мне логичной. – Она пожала плечами. – Но потом я начинаю сомневаться.

– Да, знаю. – Томас остановился и протянул руку. – Однако на сегодня хватит. Завтра я начну все сначала. А теперь пойдем спать.

Шарлотта взяла его за руку и медленно встала, но лицо у нее было все еще задумчиво и сосредоточенно. Даже поднимаясь по лестнице, она все думала, анализировала, планировала. И только облачившись в ночную рубашку, натянув простыни и прижавшись к Питту, наконец забыла обо всем и стала думать о совсем других вещах.



Утром Питт не поехал на Боу-стрит – смысла не было. Его ум обуревали неопределенные, по большей части еще нечеткие идеи, основанные на отдельных, разрозненных фактах и впечатлениях, которые еще следует подтвердить. Весь день он занимался будничными делами и перепроверял детали. В четверть восьмого Томас приступил к настоящему делу. Он хотел увидеться с Виктором Гарриком, но у него не было его адреса. Он знал, что тот может быть известен Мине Уинтроп, поэтому сел на омнибус до Керзон-стрит и сошел у ее дома в ясных весенних сумерках.

– Да, сэр? – вопросила горничная.

– Можно ли мне поговорить с миссис Уинтроп? – любезно осведомился он в свою очередь.

– Да, сэр. Если вы потрудитесь пройти вот сюда, я пойду узнать, дома ли она.

Это была обычная формальность. Питт прошел за горничной в холл и стал терпеливо ждать.

Не прошло и пяти минут, как появилась Мина. Она очаровательно выглядела в муслиновом платье цвета лаванды. Увидев его удивленное лицо, женщина смутилась.

– Добрый вечер, суперинтендант. Боюсь, вы застали меня врасплох. Я не одета соответствующим образом.

Его удивление было понятно. Она выглядела на несколько лет моложе, чем после смерти мужа, когда была во всем черном и так испугана, что ничего не понимала. Теперь на лице у нее появился румянец, на тонкой длинной шее было надето тяжелое жемчужное ожерелье, и только потому, что он это знал, Питт еще мог видеть на этой шее еле заметные пятна. На взгляд ничего не ведающего человека, они могли показаться игрой теней. Появилась и какая-то живость движений, словно она обрела цель жизни.


– Прошу прощения за беспокойство, миссис Уинтроп, – извинился он. – Я пришел потому, что мне необходимо навестить мистера Виктора Гаррика, а я не знаю его адреса; знаю только, что он живет где-то здесь, поблизости.

– О, как удачно, что вы пришли, – быстро сказала Мина. – Он живет за два дома от меня, но вы напрасно стали бы его искать, потому что сейчас он как раз у нас.

– Неужели! Но не будет ли это слишком большой смелостью с моей стороны, если я с ним у вас же и переговорю? Я не задержу его надолго.

– Ну, конечно, нет. Я уверена, что он будет рад помочь вам всеми силами… – Мина нахмурилась. – Хотя, судя по словам брата, вы уже поймали того человека. Чем же Виктор может быть вам полезен в таком случае?

– Мне нужно уточнить некоторые подробности, чтобы опытный адвокат не подловил нас на чем-нибудь, – ответил Питт неискренно.

– Тогда, пожалуйста, пройдите со мной в зимний сад, суперинтендант. Виктор играет для нас, и там так приятно посидеть и поговорить.

Томас с благодарностью принял приглашение и последовал за ней по длинному коридору, который привел их в одно из самых очаровательных помещений, которые он когда-либо видел. Французские окна выходили прямо в маленький крытый садик, где были представлены самые разнообразные по форме листьев растения. Все цветы были белые: розы, лилии, гвоздики, алиссум, «печать Соломона» и многие другие, названия которых он не знал. На окнах и стенах висели зеленые занавеси и драпри с нежно-белым цветочным орнаментом, а в большой вазе стояли белые цветы. Последний вечерний свет мягко струился в комнату, отчего она казалась теплой и в то же время производила впечатление свежести.

В углу сидел Виктор Гаррик с виолончелью. Барт Митчелл стоял у камина. Больше не было никого.

– Виктор, прошу извинить, но я должна вас прервать, – начала Мина. – Суперинтендант Питт пришел, чтобы увидеться именно с вами. По-видимому, есть необходимость прояснить еще кое-какие детали в этом несчастном деле, и он полагает, что вы способны ему помочь.

– Наверное, нам нужно уйти, – сказал Барт и сделал движение, чтобы удалиться.

– О нет, – поспешно ответил Питт. – Пожалуйста, мистер Митчелл, я буду рад, если вы и ваша сестра останетесь. Это сэкономит время, которое бы ушло на отдельный опрос. – В его мозгу начала уже оформляться мысль, все еще очень туманная; ей недоставало некоторых существенных элементов. – Извините, что вынужден вас побеспокоить и прервать исполнение по столь огорчительной причине, но думаю, что наконец мы приблизились к разгадке.

Барт опять отошел к камину и встал в той же позиции, опираясь на доску, с очень холодным выражением лица.

– Как угодно, суперинтендант, но мне кажется, не осталось ничего, о чем бы мы вам уже не рассказали.

– Все дело в том, что вы видели или могли увидеть, – и Питт повернулся к Виктору, который смотрел на него, широко раскрыв ясные, очень голубые глаза, но, очевидно, смотрел более из вежливости, чем с интересом.

– Да? – спросил он, только чтобы нарушить молчание.

– На приеме после заупокойной службы по мистеру Эйдану Арледжу, – начал Томас, – мне кажется, вы сидели в угловой нише около входа в зал?

– Да. У меня не было особого желания бродить вокруг и болтать с присутствующими, – подтвердил Виктор. – И виолончель нельзя оставлять без присмотра. Кто-нибудь мог ее толкнуть и даже опрокинуть. – Он безотчетно стиснул в объятиях свой драгоценный инструмент, ласково поглаживая при этом дерево, гладкое и блестящее, как шелк. Но Питт заметил в одном месте царапину и почувствовал, как в нем закипает гнев, – это был явно акт вандализма.

– Именно поэтому и появилась царапина? – спросил он.

Лицо Виктора стало жестким, он внезапно побледнел и устремил тяжелый и очень яркий взгляд куда-то в пространство, но, может быть, обратил его внутрь, что-то припоминая.

– Нет, – процедил он.

– А что это было? – настойчиво гнул свою линию Питт. Он вдруг почувствовал, как ему стало трудно дышать. Он не осознавал, что боль в ладонях возникла оттого, что его собственные ногти вонзились в их плоть.

– Какой-то подлый человек толкнул меня, и виолончель ударилась о поручень.

– О поручень? – переспросил Питт.

– Да.

Барт Митчелл отошел от камина, хотел было вмешаться в разговор, но передумал.

– Омнибуса? – почти прошептал Питт.

– Что? – И Виктор взглянул на него. – О, да. Такие люди – у них нет ничего внутри… ни чувства, ни души!

– Да, это бессмысленный акт вандализма, – согласился Питт, с трудом сглотнув, и переменил тему: – И еще я хотел спросить вас, мистер Гаррик, вы не видели, как дворецкий Скарборо обращался со слугами в тот день?

– Кто?

– Дворецкий. Скарборо.

Виктор смотрел ничего не видящим взглядом.

– Такой высокий, большой человек с насмешливым, жестким взглядом, высокомерный…

По глазам Виктора он видел, что тот понимает, в чем суть вопроса.

– О да. Это был агрессивный, презренный тип человека, – моргнув, Гаррик пристально посмотрел на Питта. – Непростительно использовать свою власть, чтобы унизить и оскорбить того, кто не в состоянии защитить себя. Я ненавижу это, а люди, которые позволяют себе такое… – Он вздохнул. – У меня нет слов. Я пытаюсь вспомнить, испытывал ли я когда-нибудь еще такую ярость, – и не могу припомнить.

– А он действительно уволил девушку только за то, что она пела? – спросил Питт, стараясь изо всех сил, чтобы голос звучал небрежно.

Виктор опять пристально на него посмотрел. Томас ждал ответа.

– Да, – сказал наконец Виктор. – Она пела какую-то любовную песенку, очень тихо и печально, о том, что кто-то с кем-то навеки расстался. И он уволил ее, даже не пожелав выслушать объяснений и просьб о прощении. – Теперь лицо его еще больше побледнело, так что губы стали синими. – Ей было никак не больше шестнадцати. – Он весь напрягся, сгорбившись, только руки еще ласково касались виолончели.