Отшельник

Да, я говорила Ларисе, что нужна ему… но это было до того, как этот зверь терзал мое тело и дробил меня, как личность. И в то же время вспоминался его обезумевший взгляд и дрожащие руки, голодный рот, терзающий мой, и шепот, как у одержимого дьяволом.

Вчера… когда целовал мои пальцы и прижимал ладони к своему лицу, саму лихорадило от его эмоций, резонансом разрывающих и меня. Это было настолько неожиданно… видеть его затуманенный взгляд полный какого-то дикого отчаяния. Пугающего своей силой и глубиной. Но было в этом нечто завораживающее… В его страсти. Нечто, сводящее с ума и заставляющее трепетать и в то же время презирать себя за этот трепет. Потому что я та самая бабочка в паутине, та самая, что села на нее лапками и вдруг прилипла, и запуталась.

Я повернула ключ в замке и вошла темную комнату. Поискала на стене выключатель, и помещение тут же залил мягкий свет. Шторы задернуты на окнах так плотно, что сюда не попадает ни один луч солнца. Я вдруг поняла, что перепутала ключи, и это другая комната. Не гостевая спальня, а какой-то запертый кабинет, в котором, судя по всему, сто лет никто не бывал.

Я тихо прикрыла за собой дверь и прошла вдоль стен со шкафами и полками с книгами. На стене висел портрет, завешанный черной материей. Я подошла к нему и, став на носочки, отодвинула кусок ткани — на нем был изображен мужчина, очень похожий на Романа, но с седыми волосами. Наверное, его отец.

Странно, почему в этой комнате убирает только Кристина? Здесь что-то спрятано? Что-то, не предназначенное для глаз других слуг?

Я подошла к столу и принялась отодвигать ящики в поисках того самого секретного, но ничего, кроме стопки писем и нескольких альбомов с фотографиями, не нашла. Альбом оказался настолько тяжелым, что выпал у меня из рук, взметнув облако пыли, и упал на ковер. Я наклонилась, чтобы поднять, и замерла над открытыми страницами. С одной из них на меня смотрели Ворона и какой-то мальчик с уродливым лицом. Я схватила альбом и положила на стол, внимательно всматриваясь в ребенка с яркими желтоватыми глазами. Но жуткое врожденное увечье отвлекало внимание на себя — вывернутая верхняя губа, словно разорванная в двух местах и сшитая пусть и аккуратно, но все равно уродуя лицо ребенка. Я закрыла до половины лицо пальцами и вздрогнула — на меня смотрели глаза Огинского. Я листала все дальше и дальше. Уродство становилось все менее и менее заметным, но по-прежнему искажало нижнюю часть лица.

Я не знаю почему, но внутри меня словно все сжалось в какой-то тугой узел. Я листала и листала эти фото… и всматривалась в глаза ребенка — в них было примерно такое же выражение, как и вчера, когда он целовал мне пальцы. Безысходность и дикое отчаяние, а еще… еще в них была боль. Океаны боли. Я такую лють в глазах Мити видела, когда он после приступа на меня смотрел.

Почему-то фотографии этого ребенка не вязались с образом совершенного во всем Огинского. Но тем не менее это был он… это были те самые тайны детства, которые паук-отшельник прятал глубоко в недрах своего мрака.

Я не знаю, зачем протянула руку к письмам и взяла верхнее, в ту же секунду двери распахнулись, и на пороге, как из ниоткуда, возникла госпожа Огинская. Ее глаза расширились и застыли на мне с выражением бесконечной и неконтролируемой ненависти.

— Ты что здесь делаешь, дрянь? Кто тебе дал ключи? Как ты смела войти в эту комнату?

Я вскочила из-за стола, успев спрятать одно письмо в рукав платья, а Огинская выглянула в коридор.

— Антон! Здесь в кабинете воровка. Отведи ее к моему сыну. Я хочу, чтоб он увидел, кого взял в дом! И кто залез в комнату с сейфом и его личными вещами!





Глава 26




Одним взглядом можно убить любовь,

одним же взглядом можно воскресить ее

Уильям Шекспир



Я не сопротивлялась. Мне уже давно было нечего терять в этом проклятом доме. Все, что могло случиться, уже случилось. И эта ведьма с глазами, в которых живет только ненависть и презрение, меня не пугала и на десятую долю по сравнению с ее сыном. Но ведь именно она породила на свет такого, как он. Она сделала его тем, что он есть. Ведь у любящих родителей такие монстры не вырастают. И чем ближе мы подходили к стеклянной комнате, где он обычно проводил утро и завтракал, мне становилось все страшнее. Для меня этот человек был совершенно непредсказуем, и его ласка могла мгновенно превратится в пытку самую жестокую и изощренную, на которую способен лишь мозг психопата. Вита была права — его любовь намного страшнее его пренебрежения или презрения. Если вообще такой монстр знает, что такое любовь. Глядя на его мать, я в этом сильно сомневалась.

Она не стучалась, как я поняла, никогда, просто распахнула дверь и кивнула Антону, чтобы он завел меня в комнату. Точнее, втащил. Пока мы шли, она постоянно приказывала тянуть меня быстрее. Ей нравилось видеть, как я спотыкаюсь на ступеньках, я была в этом уверена, по ее лицу расползались красные пятна удовольствия.

Огинский стоял у окна с телефоном у уха. Не знаю, как этому человеку удается даже в собственном доме за завтраком выглядеть так, будто он только что вернулся с приема или конференции. В белой рубашке, светло-серой жилетке и отутюженных до идеала штанах, сидящих на нем как на манекене. Все это отдает лоском, стилем, огромными деньгами и властью. Все в нем какое-то непостижимо совершенное, и это ужасает в сравнении с тем адом и грязью, которые скрываются под его идеальностью.

Он резко обернулся. Огненная вспышка в тигриных глазах и тут же выключенный вызов.

— Руки убрал от нее!

Антон тут же разжал пальцы и ретировался за дверь.

Каждый раз, когда Роман смотрел на меня, мне казалось, что я лечу в огненную пропасть с языками раскаленной магмы на дне. Они лижут мне сердце и обжигают душу. Он умел смотреть так, что тут же выбивал дыхание из легких, заставлял ощущать трепет во всем теле и невероятное волнение. Особенно когда этот блеск разгорался все ярче и ярче.

— Привела тебе воровку, сын. Влезла в кабинет твоего отца и рылась в ящиках. Может, искала код от сейфа. Я еще вчера хотела тебя спросить, где ты взял эту пигалицу, но не хотела беспокоить.

Огинский на нее не смотрел, он продолжал смотреть на меня, чуть приподняв уголок чувственного рта в едва заметной усмешке. Медленно подошел к нам, протянул руку и снял невидимую пылинку с моих волос.

— Это правда?

Пламя обернулось вокруг сердца и заставило пропустить несколько ударов снова.

— Нет… то есть, да.

— Так да или нет?

Полоснул металлическим голосом по нервам.

— Я перепутала ключи, но я не рылась, я… думала, что мне нужно там навести порядок. Я ведь теперь убираю в другом месте. Ключ упал, и я просто их перепутала. Я не воровка.

— Ложь! Она не убирала! Когда я вошла — она рылась в твоем альбоме с фотографиями. Я не удивлюсь, если фото просочатся в прессу и появятся на первых полосах газет! Ты не знаешь, на кого она может работать.

Огонь в глазах Огинского погас настолько быстро, что у меня дух захватило от этой перемены. Светло-коричневый цвет приобрел сероватый холодный оттенок.


— Обыщи эту дрянь, она наверняка еще и что-то украла. У отца золотые запонки лежали в шкафчике. Я понятия не имею, как эта… вообще попала в наш дом? Я не верю, что это ты ее привел! И она смела мне дерзить, это ничтожество! Плебейка! Повысила на меня голос! Уволь ее немедленно!

Огинский резко поднял руку вверх, я зажмурилась, а его мать замолчала.

И продолжает мне в глаза смотреть, а я боюсь этого взгляда намного больше карканья Вороны. Что-то страшное там на дне его глаз… такое же, как у мальчика на фото. Боль и тоска. Они сидят глубоко на самом дне, и он прячет их за серо-грязным льдом равнодушного взгляда.

— Ты что-то взяла?

— Нет. Я ничего не брала.

— Иди к себе, Надя. Мы потом поговорим.

— Надя? Что значит иди к себе, Надя? А обыскать? Я уверена, она что-то прячет в рукаве. Пусть ее закроют в кладовке до выяснения обстоятельств.

— Замолчи! — резкий жест в сторону мадам Огинской. — Иди к себе. — очень тихо, а я понимаю, что лучше бы рявкнул, потому что этот почти шепот хуже рыка. Потому что мне не по себе от его реакции, не по себе от всего, что он сейчас говорит. Я ожидала чего угодно, только не того, что он мне поверит. Впрочем, его «потом поговорим» могло означать что угодно.

Я вышла за дверь и прислонилась к стене, чувствуя, как дрожат после напряжения колени. Наверное, так страшно мне последний раз было лишь тогда, когда он сказал, что мы едем домой, а потом….

— Что это было, Роман? Что за спектакль?

Голос Вороны задребезжал за дверью и заставил меня поморщиться.

— Никаких спектаклей, мама. Спектакль у нас устроила ты.

Меня всегда поражала его способность сохранять это ужасающее и жуткое спокойствие, которое навевало страх намного сильнее, чем яростный вопль.

— С каких пор я должна терпеть унижения от какой-то… воровки, которая украла ключи и влезла в святая святых этого дома?!

— Не зли меня, мама. И не говори, что она украла ключи, которые носит в кармане Кристина и спит с ними в прямом смысле этого слова! Ключи, которые не доверялись ни одной из горничных, ключи в одном единственном экземпляре, пропажу которых она обнаружила бы в ту же секунду, как они пропали! Ты зачем-то решила подставить Надю. Я только пока не могу понять — зачем?

— Значит, это правда? Правда, что мне вчера сказали? Ты трахаешь какую-то шлюху и оставил возле себя прислугой, потому что она тебя отвергла? Это умелая игра, сынок. Хитрые твари никогда не сдаются сразу.

— Осторожно, мама! Она не шлюха! Следи за словами!

Я закусила губу.

— Ага! Вот оно! Она не шлюха! Как и твоя жена, да? Она тоже не была шлюхой и наставила тебе рога с охранником! Интересно, если бы жив был отец, вы бы и эту делили…

Раздался мощный удар, и я невольно зажмурилась.

— Молчи! Молчи. Ни слова больше.

Его голос звучит еще тише, и я еле его различаю, а руки невольно сжимаются в кулаки.

— Не то — что? Ударишь мать, как твой отец?

— Я никогда не поднимал руку на женщину!

— Скажи… это действительно правда? Правда, что ты потратил сотни тысяч долларов на ее больного родственника? Правда, что продолжаешь переводить туда деньги каждую неделю? Ты в своем уме? Как ей удалось так тебя окрутить? Не слишком ли дорогая игрушка, сын?

Сотни тысяч долларов? У меня перед глазами потемнело. Да. Нам говорили, что операция и реабилитация очень дорогие, но я не думала, что речь пойдет о таких суммах? Он, правда, это сделал? Правда, заплатил за Митю такие деньги? Ради меня?

— С каких пор ты считаешь мои деньги? С каких пор тебя волнует, что и на кого я трачу, мама? Разве ты в чем-то нуждалась все эти годы? Разве я хоть раз сказал тебе “нет”? Ты всегда получаешь то, что хочешь!

— Хорошо… хорошо. Ты прав. Просто уволь эту дрянь, и забудем об этом! Уволь ее немедленно!

— Нет!

— А говоришь — ни разу не сказал “нет”! Она унизила меня! Она посмела мне перечить! Все слышали, как она мне надерзила! Ты должен вытолкать ее за шиворот из этого дома!

— Я уже давно ничего тебе не должен, мама. Я раздал тебе все долги и даже приплатил сверху. Надя останется здесь столько, сколько я захочу.

— Надя… даже не помню, когда ты последний раз называл своих подстилок по имени. Интересно, она знает, какой ты на самом деле? Знает, какой ты урод и что прячется под умелой пластикой? Знает о твоих проблемах? Этой шлюхе, как и всем нужны деньги! Никто из них никогда тебя не полюбит. Только мать могла терпеть такого как ты! Даже отец не хотел иметь с тобой дела! Только я…

— Замолчииии! — вот теперь он взревел, и я дернулась всем телом, сама не поняла, как стиснула руки в кулаки до боли. — Замолчи! Ты? Тебе было на меня насрать с самого рождения. С того момента, как ты меня увидела, тебе стало стыдно, что у тебя родилось такое чудище. Думаешь, я не знаю, что ты ни разу не вошла в детскую и приставила ко мне няньку, а потом уволила, потому что ее трахал твой муж? Ты не взяла меня с собой ни в одну поездку и ни на одну вечеринку, где были дети твоих подружек, ты ни разу меня не обняла и не поцеловала… ты никогда никого не любила, кроме своего мудака и предателя, и, если бы он убил меня, ты б уже на следующий день обо мне забыла.

— Чокнутый! Ты что несешь? Что за бред лезет тебе в голову? Неблагодарный…

— Сукин сын?

Раздался шлепок, и я поняла, что Ворона ударила сына по лицу. Мне ужасно захотелось ударить ее в ответ. С такой силой, чтоб у нее кровь потекла из носа. Я так и представила себе, как эта чопорная стерва сжимает пальцами переносицу.

— Никто и никогда не будет любить такое чудовище! Только я знаю, что ты такое, и не отвернулась от тебя! Только я знаю, на что ты способен и какой ты больной на голову ублюдок! Отец переворачивается в гробу каждый раз, когда ты приходишь к нему на кладбище! Он всегда считал тебя ничтожеством, и он был прав! Тебе никогда не стать похожим на него!

— Будь он проклят! Я никогда не хотел быть похожим на него, никогдаааа! Уходиии! Убирайся отсюда! — заорал так, что у меня заболели уши, и я попятилась назад, нырнула в соседнюю комнату, потому что дверь распахнулась, и мать Огинского быстрым шагом прошла по коридору и уже на лестнице крикнула.