Отшельник

— Раздвинь ноги, Надя. Я хочу играться. В тебя. Сейчас.





Глава 19




Мириться лучше со знакомым злом,

чем бегством к незнакомому стремиться.

Уильям Шекспир



Смотрит мне в глаза своими адскими глазами и не перестает водить проклятым кружевом по моим соскам, и мое дыхание учащается, становится прерывистым и тяжелым.

— Подними руки, малышка. — интонация меняется, и мне кажется, его голос так же, как и кружево, царапает кожу, оставляя легкие невидимые линии на моей коже. — Держись.

Вскинула руки и дрожащими пальцами впилась в тонкую железную перекладину над зеркалом. Подняла взгляд вверх на свои сжатые ладони, но он выдохнул мне прямо в губы.

— Только мне в глаза. Будь послушной, как я люблю.

Перекидывает кружевной шарф через мою шею и тянет вниз между грудей к животу.

— А ты дрожишь. Мне нравится эта дрожь, как и мурашки на твоей коже. Отзывчивая, Надя. Ты даже не представляешь, какая ты отзывчивая.

Петля на горле ослабевает, а он скользит кружевом еще ниже, и, когда касается им между моих ног, я сильно вздрагиваю, потому что, оказывается, там до боли все чувствительно. Проклятый искуситель и манипулятор цепко держит мой взгляд, точно впился в него намертво и не дает даже моргнуть. Весь контроль у него, мне кажется, он контролирует даже мое дыхание. Есть в этом что-то до отвращения порочное и в то же время прекрасное настолько, что я не в силах отвести взгляд от тигриных глаз. Шумно втягиваю воздух носом, и он вдруг зажимает его двумя пальцами.

— Ты такая красивая с черным кружевом во рту, одетая лишь в золото. Если бы ты видела себя моими глазами… хочется сделать вздох, да? Очень хочется. Так и мне. Надя, мне хочется сделать глоток тебя… а ты не даешь, и я выгрызаю каждый из них.

Разжал пальцы, я судорожно втянула воздух, а он повел языком по моей скуле, и вместо отвращения я вдруг почувствовала уже знакомую тяжесть внизу живота, потягивающие спазмы. Пока он не натянул кружево так, что оно впилось в мою плоть между складками там внизу, и я широко распахнула глаза, вздрогнув всем телом. Как же это грязно и порочно то, что он творит со мной, это так отвратительно и унизительно… унизительно, что мне это нравится. Огинский наклоняет голову к моей груди, я ощущаю его язык на соске и непроизвольно всхлипываю, запрокинув голову назад, и тут же мычу, когда он сильно втягивает сосок в рот и так же сильно тянет шарф назад уже между ягодиц, кружево трет нежные складки и пульсирующий клитор. А сосущие движения его рта заставляют изогнуться и закрыть глаза.

— Смотри на меня, Надя. Нравится?

Отрицательно качаю головой. А вспотевшие ладони скользят по перекладине. Он потянул шарф вперед, одновременно подув на мокрый после его рта сосок, и все мое тело дернулось от невероятно острых ощущений. Огинский тянет материю назад и вперед, заставляя меня переминаться с ноги на ногу, выгибаться назад, выпячивая грудь и видя, как он пожирает голодным взглядом мои влажные и острые соски. Предательское тело дрожит от похоти. И я ненавижу эти мгновения почти так же сильно, как и не желаю, чтобы он оставил меня, бросил с этой зудящей болью между ног.

— Возбуждена до предела, Надяяяя. Вот он — голод. Ты теперь понимаешь, что он причиняет боль? И в ответ хочется причинить ее тебе.

Ущипнул сосок и потянул его на себя. Выдыхаю резко через нос.

— Реакция тела никогда не лжет.

Одной рукой сжал мои скулы пятерней, а другую опустил вниз, и я почувствовала его пальцы вместе с кружевом. Безошибочно нашли пульсирующий узелок и потерли сквозь материю. Каждое касание — как удар огненной плетью. Меня вскидывает за его рукой в животном инстинкте получить больше.

— Пульсируешь вот здесь.

Сжал клитор двумя пальцами через шарфик, и у меня колени подогнулись, а по всему телу прошла волна электрической боли от предвкушения того сильного и безумного ощущения разрыва плоти на куски от дикого удовольствия.

— Держись, малышка. Пачкаться бывает иногда настолько сладко. Ты даже забыла сопротивляться…

Я чувствую его эрекцию бедром, и отголоски страха почему-то не отрезвляют, а заставляют ощущать каждое движение его пальцев намного сильнее.

— Я дико хочу тебя, Надя. Ты даже не представляешь, каааак, — его палец вместе с кружевом медленно входит в мое тело, и меня выгибает назад, и глаза закатываются от невыносимого удовольствия. Я чувствую его губы на своей шее, укусами сбоку, где ухо, — кааак адски я хочу тебя трахать. Но мне нравится этот контроль над нами обоими. Нравится боль. Надяяя. Ты даже понятия не имеешь, какой я больной на голову урод.

Говорит хаотично, как самому себе. Прерывисто, сумбурно и даже бессвязно. Палец тянет кружево и дразнит воспаленную кожу, и сама не понимаю, как начинаю метаться, как мычу, и он накрывает мой рот ладонью, чтоб было не так слышно снаружи.

— Грязная. Такая грязная, Надя. Сейчас кончит под моими пальцами, да, малышка? Громко и сильно кончит для меня… Сейчас!

И он резко тянет кружево вверх. Рывком по набухшему клитору. Срывая меня в какое-то вязкое и дикое безумие. Я отпускаю перекладину и впиваюсь в его плечи. Невольно тянусь за быстро двигающимися на моей плоти пальцами. Сама не поняла, когда он выдернул из моего рта кляп и запечатал мой рот своими губами, проталкивая внутрь язык, заставляя извиваться и выдыхать спазмы оргазма ему в горло, дергаясь в его руках. Впиваясь в его шею, волосы. Не отпускает, продолжает дразнить, истязать до последней судороги. И я сильно сжимаю его шею, пока волны наслаждения не становятся все слабее, а рот Огинского прижимается к моему рту. Он вылизывает мои губы изнутри, мой язык, небо. Я отпрянула назад, встретившись с его диким взглядом своим затуманенным наслаждением, невольно судорожно сглотнула.

— Ненавижу, — прозвучало жалко и как-то фальшиво даже для меня. И в ту же секунду он дернул шарф, а я невольно вскрикнула от болезненной чувствительности. Покрутил им перед моим лицом, поднес к своему и демонстративно втянул запах.

— Вкусная ненависть, Надя. У тебя она невероятно вкусная.

Засунул шарфик к себе в карман.

— Вот этот запах самый честный из всего, что здесь сегодня происходило. И мы заключим с тобой новый договор.

Сжал ладонью мое горло, поглаживая пульсирующую венку сбоку, словно про себя отсчитывая, сколько пульсаций она сделала.


— Ты будешь и дальше меня ненавидеть, как сегодня, а я превращу твое пребывание здесь в сказку. Но одно единственное «нет», и эта сказка станет кошмаром. Пока что я был сдержан с тобой… да, потому что попросила.

— А если я попрошу отпустить меня? Ты отпустишь?

— Нет, Надя. Я тебя не отпущу.

— Никогда?

— Ну это слишком самоуверенное и идиотское слово. Не отпущу, пока мне хочется, чтобы ты была рядом.

Рядом. Прозвучало иначе, чем то, что он говорил раньше. Прозвучало не так жестоко, как «играть в тебя».

— Обычно это растягивается надолго?

— Не знаю. Раньше этого не случалось.

Иногда его честность обескураживала настолько, что я от нее впадала в ступор. Но какой-то части меня нравилось понимать, что он не лжет мне. Хотя разве я могла это знать наверняка.

— Я хочу одеть тебя.

Я не противилась, и это оказалось на удивление приятно, когда мужчина полностью надевает каждую вещь. Конечно, я понимала, что есть в этом что-то странное и противоестественное, но меня завораживало то, как он надел на меня новые трусики, чулки, застегнул платье, поправил волосы, разглаживая их пальцами. Я наблюдала за ним из-под опущенных ресниц, чувствуя, как захватывает дух от каждого движения длинных пальцев… пальцев, которые побывали во мне, захватывает дух от растрепанных моими руками волос и смятого воротника. Его губы влажно блестели, и я все еще чувствовала их на своих губах. Почему-то вдруг в памяти всплыли слова Ларисы «он повернут на тебе». Верить в это было так же противоестественно, как и верить в то, что зимой распустятся цветы. Но я отчего-то именно сегодня поверила.

— Рома…

Резко развернул к себе, вглядываясь мне в глаза. Он очень эмоционально реагировал на свое имя. Ему нравилось, когда я его произносила вслух. Я это видела по блеску в глазах и спрятанной в уголках чувственных губ усмешке.

— Поцелуй меня, Рома.

И не дожидаясь его реакции, сама прижалась губами к его губам. Целоваться с ним оказалось намного интимней, чем принимать в себе его пальцы. Его рот был и жестким, и мягким одновременно. Было что-то странное в его поцелуях, они… они не были такими грязными, как прикосновения. Целовался он совсем иначе, чем трогал мое тело, и мне нравилась странная неискушенность его рта. Я сама обхватила ладонями его щеки, притягивая к себе. Он задыхался и сминал мою спину, притягивая меня к себе все сильнее, пока не отпрянул назад и не перечеркнул все очарование одной лишь фразой, глядя чуть прищурившись мне в глаза.

— Пожалуй, ты стала моей самой любимой игрушкой, Надя. Мне не хочется тебя сломать… но если мне что-то не понравится — я раскрошу тебя, солнечная малышка. Одевайся. Тебя отвезут домой.

Казалось, он в этот момент потерял ко мне всякий интерес.

Вышел из примерочной к суетливым продавщицам.

— Заверните все, что она примеряла и выбрала.

В город мы не поехали. Он отправил меня домой с одним из своих охранников, они ехали за нами следом эскортом. Обманчивая иллюзия уединения. А я поверила, что он, как и обычные люди, ездит гулять в город. Он не обычный. А возможно, и вовсе не человек. Да, мне казалось, он дьявол. Казалось, что Огинский вышел из самой преисподней, чтобы изменить меня. Превратить в его покорную игрушку, в его вещь, в его добровольную рабыню. И мне страшно, что рано или поздно у него получится, потому что мое тело отзывается на его ласки… и в этот раз отзывалось намного сильнее, чем в прошлый. А еще он не сделал со мной ничего, что причинило бы мне боль… ничего кроме того, что я действительно чувствовала себя грязной после того, как поддавалась и стонала в его руках, извивалась и кончала под его пальцами.

Я решила, что с этого момента многое изменилось, и я поняла, как вести себя с Огинским… Я ошиблась. Нет никаких правил, как вести себя с самим дьяволом.

Все лишь иллюзия, которую он сам вам дает или не дает в зависимости от его личных желаний. И он дал мне эту иллюзию. Ненадолго. Все последующие дни, и правда, казались сказкой. Огинский присылал мне с утра цветы, днем вез меня в город, и мы гуляли пешком, а за нами следом ехал его эскорт. В такие минуты он не был похож на того жуткого зверя, который спустил на меня своих псов и гонял босиком по заповеднику, приказывал ползать по зале, развлекая его в первую встречу. И я начала понимать, почему женщины могли сходить по нему с ума.

За мной никто и никогда не ухаживал. Наверное, поэтому все, что происходило постепенно, заставляло забывать, что я пленница и по ночам запираю дверь своей спальни, и не могу уснуть, потому что мне страшно, что он ворвется ко мне. Я знала, что Огинский приходит под двери моей спальни. Я слышала его приближающиеся шаги. Так же, как и удаляющиеся. Но днем… днем мне начало нравиться проводить с ним время. Тогда как ночью я с ужасом ждала, что он сорвется и предъявит свои права. Потому что с каждым мгновением этот момент становился все ближе и ближе.

Но я не думала, что он настанет настолько быстро и настолько страшно… Потому что Огинский… Рома… умел заставить расслабиться. И я расслабилась настолько, что не поняла, в какой момент рядом со мной снова оказался зверь. Но все это было потом. Пока что я пребывала в иллюзии и ожидании скорого побега. Со мной вышли на связь… одна из горничных оставила для меня записку, чтоб я позвонила Ларисе, она придумала, как вытащить меня из логова Огинского. А утром мама сказала мне, что им купили билет обратно домой. И я поняла, что, возможно, выберусь из этого кошмара целой и невредимой — я жестоко ошиблась. Я не просто не узнала Огинского за это время, я видела лишь то, что мне позволяли увидеть… и истинное чудовище мне еще ни разу не показалось.





Глава 20




Она хитрей змеи, хотя скромней голубки,

Чиста как херувим, как сатана лукава,

Податлива как воск, но как железо ржава,

Прозрачна как стекло, но чувства так же хрупки.

Бела как лилия, как лилия нежна,

Во всем пленительна и фальши вся полна.

Уильям Шекспир



Я не знал, что со мной происходит, но это происходило, и я чувствовал, как меняюсь изнутри. Она меня меняет. Было в ней что-то искреннее, чистое, не испачканное жизнью. Её не трепало и не окунало в болото. Она верила в какие-то чудеса, и ее глаза искрились, как у умалишенной, как обычно светятся у детей. Я из того магазина приехал домой, а пальцы, как четки, перебирали ее кружевной шарфик, и перед глазами молочно-белое тело изогнутое, тонкие руки на перекладине, торчащие тугие соски и эти кружева между ног, впились в плоть и скользят по складкам, исторгая из девчонки гортанное мычание. У меня зудели губы от желания выдернуть к дьяволу этот кусок тряпки и лизать ее там, где она касалась растертых нижних губ. Жадно и долго вбиваться в нее языком, именно это я и представлял, когда потом, обмотав шарфик вокруг напряженного и раскаленного до боли члена, дергал ладонью вверх-вниз, изгибаясь на простынях и закатывая глаза, представляя, как вылизав досуха ее узкую дырочку, с ревом насаживаю это тело, покрытое бисеринками пота, на свой член и трахаю… трахаю… трахаю… брызгая в нее спермой и рыча ее имя. У меня выработался на него фетиш, я произносил его часто вслух, играя каждым слогом и наслаждаясь его звучанием. Оно было символично для меня… оно олицетворяло то же самое, что и значило.