Отрок. Ближний круг: Ближний круг. Стезя и место. Богам – божье, людям – людское

Матвей поочередно глянул на каждого из советников академии, и все, один за другим, опустили глаза, даже Роська. Один лишь Мишка выдержал взгляд ученика лекарки, но тошно ему от этого стало так, что хоть вой. И не только оттого, что он вдруг понял: видел Матвей выпущенные кишки (и не раз), знает, как умирают в муках люди (и не понаслышке), а кровь, боль, раны – не самое страшное, что пришлось узнать этому подростку в жизни. Гораздо хуже было то, что расклад противоборствующих сил оказался гораздо сложнее, чем Мишка себе представлял, вовсе не таким однозначным, как выходило со слов деда, матери, Нинеи, боярина Федора. Что-то темное, сильное и страшное обозначилось за словами и поведением Матвея… Единственное сравнение, которое Мишка сам для себя смог подобрать, – жуткий негритянский культ вуду, угнездившийся внутри внешне благопристойной, политкорректной Америки.

Матвей, недолго поиграв с Мишкой в гляделки, не отвел глаза, а слегка кивнул, полуприкрыв веки, и констатировал, будто отвечая каким-то своим мыслям:

– Не зря тебя Юлия изо всех выделяет… и Нинее ты люб. Все правильно понимаешь, а если понимаешь…

– Встать! – лязгающим голосом оборвал Матвея Мишка. – Встать, ворох драный!!!

Охватившая его злость не имела ни малейшего отношения к лисовиновскому бешенству – Михаил Андреевич Ратников вспомнил, как в далеком XX веке его то смешили, то злили попытки сына изображать из себя взрослого мужчину, хотя для этого не было никаких оснований, кроме, в сущности детского, желания самоутвердиться.

Матвей уже второй раз за весьма непродолжительное время перешел границы дозволенного – пользуясь наличием знаний, отсутствующих у собеседников, позволял себе менторский тон и подчеркнутую независимость от старших. В первый раз это случилось у постели раненого Мишки, когда Матвей принялся рассуждать на тему, что надо и что не надо делать старшине Младшей стражи. Тогда чувство реальности Матвею вернул дед, но урок, как видно, не пошел впрок. Теперь проводить ту же операцию пришла Мишкина очередь.

Справедливости ради, надо было, конечно, признать, что спровоцировал подобное поведение Матвея отчасти сам Мишка, когда отшил Роську с его попреками за обиду отца Михаила, но кто же знал, что Мотька, аккуратно выполнявший требования, предъявляемые православному христианину, так увлечется языческими делами? Положение дополнительно осложнялось тем, что Матвей на этот раз явно копировал кого-то, кто имел право вот так разговаривать с людьми. Кого? При каких обстоятельствах Мотька мог этому научиться?

– Встать, я сказал! – повторил Мишка, потому что Матвей, и не подумав выполнить приказ, продолжал сидеть, иронично приподняв одну бровь и нагло глядя на старшину Младшей стражи. На повторный приказ он тоже не отреагировал.

«У кобелька зубки прорезались, как изволил однажды выразиться в ваш, сэр, адрес, лорд Корней. Ну и? Тоже пороть будете?»

– Старший урядник Дмитрий! – коротко бросил Мишка, не отводя взгляда от Матвея.

Вот тут все было надежно – Мишкин голос еще не умолк, а Митька, перегнувшись через угол стола, смачно врезал кулаком в скулу ученика лекарки. Мотьку снесло с лавки, он стукнулся затылком о стену и сполз на пол. Дмитрий, отпихнув сидящего с краю Артемия, перешагнул через лавку и вздернул Мотьку на ноги. Совершенно неожиданно для Мишки помог ему в этом Никола, но если Дмитрий поднимал провинившегося «господина советника» за шиворот, то Никола ухватил того за ухо!

«Браво, мсье бастард! Намерения ваши понял, демонстрацию преданности оценил. Только настоящая преданность проявляется не в готовности карать врагов сюзерена, а в способности поступиться чем-то своим, причем важным, а не какой-нибудь мелочью. Ладно, с этим – потом».

Мотька вякнул от боли и попытался отмахнуться, но Дмитрий и Никола (почти синхронно!) перехватили его руки и завернули их за спину так, что ученик лекарки, согнувшись, бухнулся щекой на столешницу, едва успев повернуть голову, чтобы не расквасить себе нос.

«Десятник Егор вот так же щекой на столе лежал, когда ему дед бороду секирой к столу пришпилил!»

– Держать! – скомандовал Мишка Дмитрию и Николе. – А ты, Мотька, слушай внимательно, в другой раз повторять не стану. И все слушайте, потому что вижу: с первого раза ни бельмеса не поняли!

Мишка встал, выдержал паузу, дожидаясь, пока согнанный с лавки Артемий пристроится рядом с Роськой, и продолжил:

– Я что, едрическая терка, впустую вам объяснял про власть духовную и светскую? Непонятно? Объясняю для дурней еще раз: слуги божьи – только слуги, а не сами боги, и повелевать слугам невместно! Полноправные хозяева они только в церкви или на капище. На остальном же пространстве ЯВИ есть князья, бояре, воеводы, старейшины… общины, в конце концов. Истинные же хозяева жизни: обычаи, золото и острое железо! Но не слуги, кому бы они ни служили!

– А… к-к… – шокированный чуть ли не наповал Роська попытался что-то сказать, но Мишка не дал ему такой возможности:

– Мне плевать, кому они служат: Христу, Велесу или Макоши! Подчиняться будут все! Отец Михаил попробовал тут свои порядки внедрять, так я с ним еще вежливо обошелся – из уважения. А этого недоучку, – Мишка кивнул на Матвея, – прикажу на «кобыле» разложить да всыпать, чтоб жопа вспухла! Не смотри на меня так, Роська, нет между ними разницы, потому что творят они одинаковую дурь: думают, будто без догляда сотника Корнея здесь все по-своему повернуть можно. Не будет этого! Мотька, слышишь меня?

– С-слышу…

– Понимаешь, о чем речь веду?

– П-пошел ты в жоп… Уй!

Дмитрий нажал на Мотькину руку так, что у того в плече что-то хрустнуло.

– Один раз сотник Корней тебе уже объяснил: «Тех, кто о себе слишком много воображает, жизнь бьет очень сильно», – напомнил Мишка. – Ты не внял. Ну что же… – Мишкина рука опустилась на рукоять кинжала и извлекла клинок из ножен. – Выбор все еще за тобой. Поднимите его!

Дмитрий и Никола позволили Мотьке выпрямиться, но продолжали держать крепко. Мишка переступил через лавку, обошел Илью и приблизился к ученику лекарки.

– Выбор все еще за тобой: или ты наш и подчиняешься нашим обычаям безоговорочно, или… – Мишка многозначительно пошевелил кинжалом.

– Режь, сука шпареная! Не боюсь! Меня уже убивали…

Лицо Матвея перекосилось, но Мишка готов был поклясться, что не от страха и даже не от ненависти, а от воспоминаний – что-то парень вспомнил такое, что бликующий перед глазами клинок его совершенно не пугал.

«Будете резать, сэр? А не лучше ли выгнать, да еще так, чтобы оставался шанс вернуться? У парня явно было трудное детство: компрачикосы сущие дети по сравнению с Мотькиными воспитателями – те уродовали лицо, а эти психику. Впрочем, позвольте вам напомнить, есть же и еще один вариант: клин – клином, как говорится, хотя стремно, блин… А кому теперь легко?»

– Резать, говоришь? Ну что ж… – Мишка ухватил Матвея за волосы и отхватил кинжалом зажатую в пальцах прядь. – Ты же сам сказал, что я все понимаю…

Матвей рванулся, а потом вдруг мешком обвис в руках Дмитрия и Николы и тоненько, как девчонка, заныл:

– И-и-и…

«Есть контакт! Именно этого он больше всего и боится – колдовского воздействия. Значит, этим его в детстве какая-то сволочь и ломала».

– Кузька, огня! – приказал Мишка. – Быстро!

Кузьма метнулся глазами к двери, видимо, собирался куда-то сбегать, потом запустил руку в малый подсумок, извлек оттуда кресало и трут, замер, вопросительно уставившись на Мишку.

– Освободи поднос, – Мишка сунул руку в стоящий у стены короб и вытащил пачку берестяных листков, приготовленных для письма. – Зажигай!

Листки шлепнулись на деревянный поднос, с которого Кузька убрал кувшин из-под кваса.

– Михайла, не надо бы… – осторожно подал голос Илья.


Мишка не отреагировал и, перекрывая голосом чирканье кресала, начал нараспев:

– Волею сил, меня породивших, правом ответа за всех, подо мною стоящих…

Трут затлел, и Кузьма поднес к нему листок бересты.

– …Мудростью, в мир сей меня воплотившей…

Уголок берестяного листка начал закручиваться, чернеть и вдруг с едва слышным хлопком вспыхнул.

– …Силой текущей воды и покоем недвижимой тверди…

Кончики пальцев Роськи, вцепившегося в край столешницы, побелели, Илья отчетливо лязгнул зубами.

– …Блеском живого огня и неистовством вихрей…

– Не на-а-а-а!.. – Матвей забился в руках удерживающих его отроков.

– …Правью, и навью, и силой креста животворной…

«Что за бред вы несете, сэр? Херня! Лишь бы складно было!»

Кузьма бросил горящую бересту на пачку листков на подносе, береста, разбрасывая синеватые искорки, корчилась как живая.

– …Верой, дарующей душам бессмертье…

Листки на подносе занялись пламенем, Мишка швырнул на них прядь волос Матвея, в огне затрещало, и по горнице распространилась вонь паленого волоса. Матвей прекратил биться и застыл, уставившись в огонь.

«Рехнется парень! Не рехнется. С куклой получилось, получится и с волосами, тем более что как минимум однажды он, надо понимать, через такую процедуру уже прошел. Клин – клином, етитская сила! А то, что языческие символы свалены в кучу с христианскими, так это еще круче – чем непонятнее, тем страшнее, чем страшнее, тем убедительнее».

Освобождаю тебя от имен, прежде бывших!

Все наговоры, заклятия и чары во прах обращаю!

Нету пути к тебе боле ни людям, ни духам,

И из прошедших времен над тобою нет власти!

Волен ты ныне душою и плотью вовеки!

И под защитой незримой Небес пребываешь!





«Вот так, Мотька-сан, вы боялись наложения новых чар, а мы старые сняли. Сняли, сняли, потому что вы, любезный, в это верите. Ну почему все знают, что с помощью волос можно порчу навести или еще какую-нибудь пакость организовать, а то, что на основе той же «технологии» можно человеку добро сделать, никому даже в голову не приходит?»

Береста догорела, оставив на деревянном подносе черное пятно с жирными дегтярными разводами по краям. Мишка подошел к Матвею вплотную, охватил его ладонями за затылок и прижался лбом к его лбу.

– Ну вот, братишка, можешь теперь ничего не вспоминать и не бояться. Нет больше ничего того, что было, остался только наш брат во Христе Матвей – родович Лисовинов через Святое Крещение. Ну, слышишь? Ты дома, ты среди своих, ты в семье, вокруг тебя братья. Никто и ничто уже никогда…

Матвей всхлипнул, неловко дернулся и уронил голову Мишке на плечо. Мишка одной рукой притянул его к себе, а другой принялся гладить по голове, как ребенка. Тихонько зашептал на ухо:

– Долго же ты к нам шел, Матвеюшка, трудным у тебя выдался путь, но ведь дошел же… – смысл слов был неважен, надо было просто говорить и говорить. Мишка и шептал, стараясь, чтобы речь журчала без пауз, а тональность была монотонной и успокаивающей. У женщин такое получается лучше, но что ж поделаешь?

– Господи! В смятении великом взываю… – донеслось с той стороны, где сидел Роська.

Его тут же прервал напористый, словно отдающий команду, голос Артемия:

– Бог есть любовь!.. А любовь есть Бог!

Матвей вдруг длинно, со стоном, выдохнул и, обмякнув, начал оседать на пол. Мишка придержал его, пока не подхватили Дмитрий с Николой, и распорядился:

– Тащите к Юльке. Пусть даст ему что-нибудь, чтобы спал до завтра, ну… и чего сама решит. Ей виднее. Кузьма, поднос сжечь в горне, чтобы и пепла не найти было!

– Слушаюсь, господин старшина!

– Все, господа Совет! Всем спасибо, все свободны! – объявил Мишка. – Продолжим в следующий раз.

Господа советники Академии архангела Михаила потянулись к двери. Роська попытался задержаться и уже открыл было рот, чтобы что-то сказать или спросить, но Артемий ухватил его за рукав и потащил к выходу. Тоже замешкавшийся Демьян глянул на них и, со вздохом натянув на голову шапку, направился следом. Неожиданно, когда Дмитрий и Никола уже вытащили из горницы Матвея, Илья резко остановился, развернулся в сторону Мишки и, сдернув с головы шапку, склонился в большом поклоне, отроки тут же последовали его примеру. Надо было бы ответить тем же, но Мишка, сам не зная почему, осенил всех сразу крестным знамением и напутствовал «а-ля христианский пастырь»:

– Ступайте с миром, храни вас Бог.