Оливия Киттеридж

Сквозь закрытые веки Оливия видит красный свет, косо падающий в открытые окна, чувствует, как солнце греет ей икры и щиколотки, а ладонью она ощущает, как его лучи согревают мягкую ткань ее платья, оно и в самом деле получилось удачным. Ей приятно думать о куске черничного пирога, который ей удалось украдкой положить в свою большую кожаную сумку, о том, как она вскоре отправится домой и спокойно его съест, сняв тесные колготки, и все вернется в норму.

Оливия чувствует, что кто-то в комнате есть, и открывает глаза. Маленькая девочка стоит в дверях и пристально на нее смотрит: это одна из маленьких племянниц невесты, приехавших из Чикаго. Та самая девчушка, которая должна была усыпать розовыми лепестками землю у ног жениха и невесты перед брачной церемонией, но в последний момент решила, что не хочет этого делать, и отступила назад с надутым видом. Доктор Сью, впрочем, очень мило прореагировала на это, сказала девочке что-то успокаивающее и положила ладонь ей на головку. В конце концов Сюзанна вполне добродушно крикнула женщине, стоявшей под деревом: «Можно начинать!» — и та заиграла на флейте. Тогда Сюзанна прошла прямо к Кристоферу, который не улыбался и застыл, как выброшенная волной на берег лесина, и так они стояли вдвоем, пока на лужайке совершалась брачная церемония.

Но этот жест — нежная ладонь на головке девочки, то, как рука Сюзанны одним быстрым движением ласково погладила тонкие волосы и нежную шейку ребенка, — остался перед мысленным взором Оливии. Будто она видит, как какая-то женщина ныряет с лодки и легко плывет к причалу. Напоминание о том, как некоторые люди могут делать то, на что другие вовсе не способны.

— Привет, — говорит Оливия девочке, но та не отвечает. Минуту спустя Оливия спрашивает: — А сколько тебе лет?

Она теперь уже плохо разбирается в маленьких детях, но предполагает, что девчушке должно быть годика четыре или пять: в семье Бернстайнов вроде бы нет высокорослых.

Малышка по-прежнему молчит.

— Ну, теперь беги играй, — говорит ей Оливия, однако девочка прислоняется к дверному косяку и слегка покачивается туда-сюда, глаза ее устремлены на Оливию. — Это невежливо — так пялиться, — замечает Оливия, — разве тебе это не объяснили?

Все еще покачиваясь, девочка спокойно заявляет:

— Ты выглядишь все равно как мертвая.

Оливия поднимает голову:

— Значит, вас теперь таким вещам учат? Учат такое говорить?

Но, откидываясь на подушки, она вдруг ощущает физическую реакцию — чуть заметную боль за грудиной, возникшую на миг, словно мановение крыла где-то у нее внутри. Этому ребенку после таких речей надо как следует вымыть рот водой с мылом.

Впрочем, день уже почти подошел к концу. Оливия смотрит в потолочное окно над кроватью и убеждает себя, что, по всей вероятности, ей удалось благополучно пережить этот день. Она рисует в воображении картину нового сердечного приступа в день свадьбы сына: она сидела бы на складном стуле на лужайке, на глазах у всех присутствующих и, после того как ее сын произнес «да», она неожиданно молча упала бы замертво лицом в траву, а ее огромный зад торчал бы вверх вместе со всеми этими просвечивающими геранями. Потом все говорили бы об этом много дней напролет.

— А что это за штуки у тебя на лице?

Оливия поворачивается лицом к двери:

— Как, ты все еще тут? Я думала, ты ушла.

— У тебя на лице из одной такой штуки волосок торчит, — говорит девочка, теперь уже гораздо храбрее, и делает шаг в комнату. — Которая на подбородке.

Оливия снова обращает взор к потолочному окну и воспринимает эти слова без биения крыла у себя в груди. Поразительно, какими противными теперь растут дети! Зато как здорово было сделать это окно над кроватью. Крис говорил ей, что иногда зимой он может, лежа в постели, смотреть, как идет снег. Он всегда был таким, он совсем не такой, как другие, очень впечатлительный, чуткий. Потому он и стал замечательным художником и пишет в основном маслом, хотя мало кто мог бы ожидать этого от ортопеда. Он очень сложный, интересный человек — ее сын, такой впечатлительный уже в детские годы, что однажды, читая «Хайди»,[19] он написал картину — иллюстрацию к прочитанному: какие-то полевые цветы на альпийском склоне.

— Что это за штука у тебя на подбородке?

Оливия замечает, что девочка жует ленточку от платья.

— Это крошки, — отвечает она, — от маленьких девочек, которых я съела. А теперь уходи, пока я тебя тоже не слопала. — И она делает большие глаза.

Девочка делает шаг назад, держась за косяк.

— Все ты выдумываешь, — наконец произносит она, однако поворачивается и исчезает.

— Давно пора, — бормочет Оливия.

Теперь ей слышен неровный стук высоких каблуков по коридору. «Ищу комнатку для девочек», — произносит женский голос, и Оливия узнает голос Дженис Бернстайн, матери невесты. Голос Генри ей отвечает: «Это прямо, прямо вон там!»

Оливия ждет, что Генри заглянет в спальню, и минуту спустя он так и делает. Его большое лицо сияет приветливостью, как это всегда случается с Генри в многолюдных компаниях.

— Ты в порядке, Олли?

— Ш-ш-ш. Тихо! Мне не хочется, чтобы все узнали, что я тут.

Он проходит глубже в комнату.

— Так ты в порядке? — шепчет он.

— Я готова ехать домой. Хотя думаю, ты-то готов держаться до конца. Терпеть не могу взрослых женщин, называющих уборную «комнаткой для девочек». Она что, напилась?

— Да нет, не думаю, Олли.

— Они там курят. — Оливия кивком указывает на открытое окно. — Надеюсь, они дом не подожгут?

— Не подожгут. — Потом, минутой позже, Генри произносит: — Думаю, все прошло хорошо.

— О, конечно! Теперь иди попрощайся со всеми, и можно будет отправляться домой.

— Он женился на симпатичной женщине, — произносит Генри, задержавшись у изножья кровати.

— Да, думаю, ты прав.

Оба с минуту молчат: все-таки это шок. Их сын, их единственный ребенок, теперь женат. Ему тридцать восемь лет, они успели к нему здорово привыкнуть.


Как-то был случай, они надеялись, что он женится на своей ассистентке, но это продолжалось не очень долго. Потом им казалось, что он вот-вот женится на учительнице: она жила не в их городе, а на острове Тёртлбэк, однако и та история не слишком затянулась. И вот случилось это прямо как гром с ясного неба. Сюзанна Бернстайн, д. м. н., д. ф. н., объявилась в их городе, прибыв на какую-то конференцию, и всю неделю носилась по окрестностям в новых туфельках. Туфельки вызвали воспаление вросшего ногтя и волдырь на стопе размером с большой стеклянный шарик, в какие играют мальчишки. Сегодня Сюзанна целый день повторяла эту историю. «Я посмотрела в справочнике на желтых страницах, и к тому времени, как я попала к нему в кабинет, я успела напрочь погубить свои ноги! Ему пришлось просверлить мне ноготь насквозь. Это же надо — так встретиться!»

Оливия сочла ее историю глупой. Почему этой девице, со всеми ее деньгами, не пришло в голову просто купить пару туфель, подходящих по размеру?

Тем не менее именно так эта парочка и познакомилась. А все остальное, как Сюзанна не уставала повторять весь день, стало достоянием истории. Если можно шесть недель называть историей. Потому что и это «остальное» тоже было поразительно: сочетаться браком, скоропалительным, как удар молнии. «А зачем ждать?» — спросила Сюзанна у Оливии, когда они с Кристофером заехали показать родителям кольцо. Оливия согласилась: «Не вижу причин».

— И все-таки, Генри, — говорит теперь Оливия. — Как это — гастроэнтеролог? Вокруг полно других врачей на выбор, даже искать не надо. Не хочется думать об этом.

Генри смотрит на жену рассеянным взглядом.

— Да, понимаю, — говорит он.

Солнечный зайчик трепещет на стене, белые занавеси слегка шевелятся. Снова доносится запах сигаретного дыма. Оливия и Генри молчат, уставясь на изножье кровати, пока Оливия не произносит:

— Она очень положительная личность.

— Кристоферу будет с ней хорошо, — откликается Генри.

Они разговаривают почти шепотом, однако при звуке шагов, донесшихся из-за полуоткрытой в коридор двери, поворачиваются к ней с приятно-оживленными лицами. Но мать Сюзанны не останавливается: не задерживаясь проходит мимо в своем темно-синем костюме, держа в руке сумочку, больше похожую на миниатюрный чемодан.

— Давай-ка ты лучше выйди к ним, — говорит Оливия, — а я через минуту тоже приду попрощаться. Только дай мне секундочку отдохнуть.

— Конечно отдохни, Олли.

— А что, если нам заехать по дороге в кафе «Пончики Данкина»? — говорит Оливия.

Им нравится сидеть там в кабинке у окна, и там есть официантка, которая их знает, она мило поздоровается и оставит их одних.

— А почему бы и нет? — отвечает ей Генри от двери.

Откинувшись на подушки, Оливия вспоминает, каким бледным был ее сын там, на лужайке, во время брачной церемонии. Сдержанно, в присущей Кристоферу манере, он благодарным взглядом смотрел на свою невесту, стоявшую с ним рядом, такую худенькую, с маленькой грудью, взиравшую на него снизу вверх. Ее мать плакала. Ну, тут было на что посмотреть — из глаз Дженис Бернстайн изливались потоки всамделишных слез. Потом она спросила у Оливии: «А разве вы не плачете на свадьбах?» — «Не вижу причин плакать», — ответила Оливия.



Слезы и близко не походили бы на то, что она испытывала. Сидя там, на лужайке, на складном стуле, она испытывала страх. Страх, что ее сердце сейчас сожмется и не разожмется, остановится, как однажды уже случилось, когда словно кулак пробил ей спину насквозь. А еще она испытывала страх оттого, как невеста улыбалась Кристоферу, будто она на самом деле его знает. Потому что разве она знает, как он выглядел в первом классе, когда на уроке мисс Лампли у него пошла кровь носом? Разве она видела его — бледного, маленького, чуть толстоватого ребенка, обсыпанного крапивницей из-за того, что он боялся проверочной работы по правописанию? Нет! То, что Сюзанна принимает за знание о ком-то, есть всего лишь знание о сексе с этим человеком, да и то полученное всего за пару недель. Впрочем, ей ведь не скажешь об этом. Если бы Оливия сказала ей, что настурции на самом деле — петунии (но она этого не сказала!), доктор Сью могла бы ответить: «Ну а я видела точно такие настурции». И все-таки огорчительно, что Сюзанна так смотрела на Кристофера, когда их женили, будто хотела сказать ему: «Я знаю тебя, да, знаю. Я знаю».

Хлопает сетчатая дверь. Мужской голос просит сигарету. Щелчок зажигалки, басовитое бормотание мужских голосов. «Сам набивал…»

Оливия понимает, почему Крис так и не позаботился обзавестись множеством друзей. В этом смысле он такой же, как она, — не терпит пустопорожней болтовни. Вот так же они станут болтать и о тебе, как только повернешься к ним спиной. «Никогда не доверяйся никому», — говорила мать Оливии много лет назад, после того как кто-то оставил корзину с коровьими лепешками у их парадной двери. Такой образ мыслей вызывает ужасное раздражение у Генри. Но Генри и сам вызывает раздражение, упрямо оставаясь в наивном убеждении, что жизнь ровно такова, какой ее изображает каталог Сирса:[20] все вокруг стоят и улыбаются.

Тем не менее Оливия и сама тревожилась из-за того, что Кристофер одинок. А прошлой зимой особенно — ее преследовала мысль о том, как, состарившись, ее сын станет возвращаться после работы домой в темноте, а их с Генри уже не будет. Так что на самом-то деле она рада Сюзанне. Просто все случилось неожиданно и надо привыкнуть, но, если учесть все обстоятельства, доктор Сью прекрасно подходит. К тому же она вполне дружелюбна к Оливии. («Не могу поверить! Неужели вы делали все чертежи сами?!» Светлые брови взлетают до небес.) Кроме того, надо прямо сказать, Кристофер от нее просто без ума. Конечно, в данный момент секс у них, вероятно, необычайно волнующий, и они, несомненно, считают, что так оно и будет длиться, — молодые пары всегда так думают. А еще они думают, что с одиночеством покончено.

Эта мысль заставляет Оливию раздумчиво кивнуть, хотя она по-прежнему лежит на кровати. Она знает: одиночество способно убивать людей — разными способами реально довести человека до смерти. Оливия втайне считает, что жизнь вообще-то зависит от того, что она мысленно называет «большими всплесками» и «малыми всплесками». Большие всплески — это события вроде вступления в брак или рождения детей, личные отношения, которые держат тебя на плаву, но под этими большими всплесками кроются опасные, невидимые течения. Поэтому человеку необходимы еще и малые всплески: скажем, дружелюбный продавец в магазине Брэдли, или официантка в пончиковой «Данкин-донатс», которая помнит, какой кофе ты любишь. Мудрёные дела на самом-то деле.

«Миленькое местечко Сюзанна тут получает», — произносит один из басовитых голосов за окном. Слышится очень четко: они, видимо, переместились, потопали кругом башмаками, теперь встали лицом к окнам.

«Великолепное место, — отвечает другой голос. — Мы сюда приезжали, когда я еще мальчишкой был, останавливались в портовой гостинице „Рябое яйцо“, так, кажется, она называлась. Или как-то вроде того».

Вполне воспитанные мужчины, вежливые, курят собственные сигареты. Только, ради всего святого, держите свои башмаки подальше от гладиолусов, думает Оливия, и не спалите забор. Она совсем сонная, и это ощущение ей вовсе не неприятно. Она может подремать прямо здесь, если ей позволят выкроить минут двадцать, потом обойдет всех гостей, попрощается — спокойная, с прояснившейся после короткого сна головой. Она попрощается с Дженис Бернстайн за руку и на миг задержит ее руку в своих ладонях; она будет любезной седовласой, приятно полной дамой в легком зеленом платье с красными цветами.

Хлопает сетчатая дверь.

«Эмфиземная команда!» — раздается ясный голос Сюзанны и громкий хлопок в ладоши.

Глаза Оливии рывком открываются. Она чувствует, что ее охватывает панический страх, словно ее застали курящей в лесу.

«Вы что, не знаете, что эти штуки могут вас убить?» — «Ох, впервые слышу! — весело отвечает мужской голос. — Сюзанна, клянусь, я никогда раньше об этом и слыхом не слыхал».

Сетчатая дверь открывается и снова закрывается. Кто-то вошел в дом. Оливия садится на кровати: сон безнадежно испорчен.

А теперь из окна доносится более тихий голос. Голос той худышки, подруги Сюзанны, думает Оливия. У нее такое платье, что похоже, ее всю окутали водоросли. «Ну как ты держишься? Все в порядке?» — «Да-а», — Сюзанна как-то растягивает это слово. Наслаждается вниманием, думает Оливия.

«Ну, Сюзи, как тебе нравятся твои новые родственники?»

Сердце у Оливии начинает колотиться о ребра, она усаживается на самый краешек кровати.

«Это интересно», — отвечает Сюзанна, голос ее тих и серьезен: доктор Сью готовится сделать профессиональный доклад о кишечных паразитах. Она понижает голос, и Оливии ничего не слышно.

«Это я могу понять… — тихое бормотание, опять бормотание. — А отец?..»

«О, Генри просто лапочка».

Оливия встает и очень медленно движется вдоль стены поближе к открытому окну. Лучи предвечернего солнца падают ей на щеку, когда она вытягивает шею, чтобы лучше различать слова в бормотании женских голосов.