Оливер Лавинг

Чарли много раз слышал от матери этот упрек в различных вариациях. «Есть люди, которые умеют быть наедине с собой, а есть такие, кто не знает, как важно прислушиваться к собственным мыслям», – одна из формулировок ее теории. На самом деле мать всегда делила людей на две категории: благородные, вдумчивые, покладистые люди, как Оливер и Ма, и беспокойные, разрушительные люди, как Чарли и его отец. В теперь почти забытой предыстории Лавингов, в семье, которой они были до пятнадцатого ноября, Ма часто говорила «как Оливер», имея в виду «хорошо», и «как Чарли», имея в виду «плохо». Но Чарли знал правду: «как Оливер» означало человека, который всегда будет таким, как ей нужно: робким, неизменно внимательным и сговорчивым мальчиком.

И после той страшной ночи Чарли продолжал пытаться. Он потерпел поражение, стараясь заключить негласный договор, который раньше существовал между Ма и братом: что он всегда будет рядом и предаст горькую правду молчаливому забвению. «Есть люди, которые умеют быть наедине с собой», – говорила Ма. Самая жуткая мысль, которая мелькнула у Чарли в тот день на диване, но которую он ясно осознал только сейчас, мчась по шоссе: тихо внимающий, всегда находящийся рядом сын – вот все, о чем мечтала Ма, и в страшной трагедии ее жизни ее мольба была услышана.





* * *


Спустя полчаса под приятное шипение автоматических дверей Чарли снова погрузился в глубокое время, в бесприютное пространство приюта Крокетта. Он помахал Пегги, которая, как обычно, энергично потрясла в ответ кистями.

Оказавшись возле четвертой койки, он выполнил все обычные действия: включил Боба Дилана, придвинул пластиковый стул, безуспешно попытался избежать беспокойного, неспящего, вечно блуждающего взгляда. Жестяные клинки настенных часов показывали 6:45. Чарли предстояло ждать целый час, и теперь он понял, что приехать так рано было ошибкой.

– Почему ты никогда за меня не вступался? – услышал он собственный голос. Эти слова породили храбрость гнева, и Чарли понял, что теперь хочет посмотреть брату прямо в глаза. Он ухватил Оливера за уши, и дергающиеся зрачки несколько раз встретились с его глазами. – Я имею в виду, не вступался перед Ма.

Отчасти Чарли чувствовал, что ведет себя нелепо, жестоко, жалко. Другой частью он думал: «За этим я и приехал».

– Почему ты ни разу не сказал ей, что это неправильно? Обращаться со мной так, будто я твоя неполноценная тень.

Это был очень давний гнев; словно эрозия, он долго прокладывал борозды, по которым теперь хлынула ярость. Она текла сквозь Чарли, неся с собой злые слова, обращенные к брату.

– Почему ты всегда позволял мне оставаться для нее разочарованием?

В кармане джинсов лежала пачка «Америкэн спирит». Чарли вытащил сигарету, зажег ее, выпустил в воздух серую струйку.

– А потом ты просто оставил меня, – продолжал он, – всех нас оставил гнить. И знаешь что? Я правда пытался. Пытался стать для нее вторым тобой, и вся моя жизнь была только ты, ты, ты. Ты знаешь, каково это было? Каково это сейчас?

На кончике сигареты отрос кривой пепельный палец, а затем самоампутировался, упав на подушку, – пятнышко экскрементов на крахмальной белизне постели. Чарли смахнул пепел, распахнул окно, выбросил окурок.

Потом тяжело плюхнулся на пластиковый стул и в последовавшие полчаса больше ничего не сказал своему брату. Боб Дилан пел и стонал на очередной прокрутке альбома Blonde on Blonde. Острый запах креозотных испарений прогнал из комнаты остатки сигаретного дыма.

– Чарли… – сказала Марго, возникнув в дверях ровно в 7:15. – Как всегда, ранняя пташка.

Едва она вошла, Чарли заметил какую-то перемену, словно веселые светлые занавески ее благочестивых манер чуть раздвинулись и за ними показалась непознаваемая чернота.

– Не вытерпел, – ответил Чарли.

Марго кивнула:

– Твоя Ма сказала, что до восьми никто не придет. И вообще, что происходит? Твоя Ма вроде велела всем помалкивать, а тут вдруг у нас встреча с Мануэлем Пасом.

– Я и сам толком не пойму.

Марго причмокнула бордовой помадой.

– Что ж. Полагаю, скоро мы все узнаем.

Казалось, болтливая Марго, любительница брать собеседника за руку и прижимать к широкой груди, полностью исчезла; возможно, ее вспугнула, вытеснила другая Марго – так хорошо знакомая Чарли типичная техасская Ма, с пристальным взглядом, обращенным в бескрайность пустыни, с каким-то высокомерием, властностью, материнской жестокостью в глазах, словно она уже один раз объяснила миру, как положено себя вести, и повторять не собирается.

С досадливым кряхтением Марго распаковывала аппаратуру. Ее желание остаться наедине с пациентом казалось осязаемым, нагревало воздух в палате. «Матери», – подумал Чарли. Матери, что вечно предъявляют права. Голос его брата – и не только голос Оливера, казалось теперь Чарли, но и история их семьи, история всего Блисса – принадлежал теперь очередной цепкой, надменной, сокрушенной горем мамаше. Почему-то Чарли показалось это смешным. Он постарался не смеяться, но от этого смех только вышел громким, похожим на икоту. Марго, которая прикручивала к кронштейну экран, свирепо обернулась:

– Что тебя так рассмешило?

– Да ничего. Я о другом думал.

– Хмм.

Теперь Марго устанавливала сенсорное устройство.

– Не хочу показаться невежливой, но приготовления займут какое-то время. Может, ты подождешь в другом месте?

– Я буду сидеть тихо.

Чарли терпеливо сидел на стуле возле четвертой койки. Когда Марго крепила датчики ЭЭГ, Чарли чувствовал, как она заставляет себя его не замечать, словно бы отталкивает его рукой. Прошло десять минут, экраны загорелись, и Марго положила пальцы на ладонь, с которой она считывала сигнал.

– Доброе утро, Оливер. А? Б? В?

– Доброе, – вскоре произнес робот, – утро.

– Смотри-ка, кто это пришел тебя навестить? – И Марго жестом указала на Чарли. – А? Б? В?

– Привет, Чарли, – сказал компьютер.


«Привет, Чарли» – как будто он не сидел тут целый час, как будто он только что пришел. Но эта несообразность была лишь последним тычком, легким ветерком, который обрушил прогнившую крышу.

– Оливер, – сказал Чарли, – что я делал чуть раньше?

– Что ты хочешь сказать? – спросила Марго.

– Что я сделал, разбудив тебя? – Чарли склонился над койкой, приблизив свое лицо к самому лицу Оливера. – Что я делал до того, как открыл окно?

– А что ты делал?

– Я спрашиваю Оливера.

– Это нелепо.

– Почему нелепо?

Марго выпустила руку Оливера.

– Это что, какая-то проверка?

Она смерила Чарли хмурым, недовольным взглядом. Казалось, он огорчил ее.

– Но это же простой вопрос.

– Пожалуйста, оставь нас. – Голос Марго звучал властно и напоминал голос Ма, словно Марго и ее пациента объединяла любовь, которую не могли понять окружающие.

– Оливер, – снова сказал Чарли надтреснутым голосом. – Что я делал до прихода Марго?

– Чарли…

Лицо Оливера было всего в нескольких дюймах от его лица. Дыхание брата туманило очки Чарли.

– Пожалуйста, скажи. Скажи что-нибудь. Что угодно. Не знаю… Про нашего лонгхорна. Как звали вола на нашем ранчо?

Чарли повернулся к Марго. Ее дрожащие руки лежали на коленях.

– Пусть он ответит, – попросил он, – возьмите его руку, и пусть он ответит.

Медленно, скорбно Марго покачала головой.

– Не могу, – сказала она. – И не буду. Когда ты так кричишь на меня.

– Пожалуйста, – сказал Чарли.

На него обрушилось сокрушительное понимание, и Чарли постиг, какой это был неустойчивый, несчастный дом. Нищенские листки Чарли, беседы Ма с оболочкой сына, все, что они с матерью никогда не сказали. «Вера, – часто говорила Марго, теребя крест на шее. – Мы должны сохранять веру». Вера: возможно, именно так назывался этот дешевый, слабый клейстер, который удерживал вместе их безысходные жизни. Нелепая, возмутительная, бесконечная вера. Как сектанты, которые отчаянно выборматывают свое скорбное прошлое под господством чистой иллюзии, – не так же ли и Марго прижимала пальцы к руке Оливера, веря, что нашла то, что нужно? Не так же ли поступал и Чарли, и Ма?

– Послушай, – сказала Марго.

Но Чарли вскочил с места и потом долго смотрел на винтажную афишу «Бедовой Джейн».

– Вы ведь знаете, что мне придется все рассказать.

Марго отводила глаза, но он видел, как паника заливает краской ее шею. Помедлив секунду, она резко придвинула стул к койке и твердо опустила пальцы на обычное место. У Чарли все еще оставалась безумная, бесконтрольная надежда, что он ошибается. Однако же прошла минута, еще одна. Марго внимательно смотрела на монитор, несколько раз меняла положение руки, словно в поисках пульса. Чарли слышал, как в коридоре Пегги визгливо смеется над какой-то шуткой.

– Не могу ничего найти, – сказала Марго. – В данный момент.

– Нет.

– Метод несовершенен! – Ярость Марго только больше обнаруживала очевидный факт: с таким негодованием отвергают скорое обвинение. – Он не дает стопроцентного результата, но я точно говорю…

– Вы всерьез считали, что никто не узнает? – Глядя на эту женщину, Чарли даже испытывал к ней некоторую жалость. – И как долго вы собирались так продолжать?

Через окно в палату заползал раскаленный воздух.

– Пожалуйста, – сказала Марго, – оставь нас.



Когда Чарли покинул здание, он увидел Ма, выходящую из Голиафа. Недалеко был и Мануэль Пас: рейнджер стоял в дальнем углу парковки возле патрульной машины и, поставив ногу на покрышку, потягивал кофе. Еще не было даже восьми, но Чарли уже ощущал, как жар просачивается под череп. Пристально глядя на Чарли, Мануэль не спеша двинулся вперед своей широкой, техасской походкой и, подойдя, успел расслышать окончание краткого разговора.

– Куда ты? – спросила Ма. – Ты что, уходишь?

Позже Чарли будет до безумия мучиться совестью оттого, как вел себя в то утро. Оттого, что задал вопрос прямо там, в присутствии Мануэля. Что не подумал о последствиях. Ведь если бы он отвел Ма в сторону и поговорил с ней наедине, он избавил бы ее от множества мучений. Но в тот момент он чувствовал себя неудержимым, мудрым, словно Шива, наделенный разрушительной силой истины. Словно выговорив истину на парковке перед приютом, он смог бы развеять морок, прогнать дешевый дым и зеркала веры и заблуждений, под властью которых они жили все эти годы.

– Ты ведь знала, правда? – Даже тогда Чарли слышал, как зло, как мстительно звучал его голос. – Наверняка в глубине души знала.