Охотники за головами

Диана, разумеется, собиралась посетить моих родителей в то лето после окончания отпуска, но за три недели до того, как мы уехали из Лондона, я получил известие об аварии. По пути домой с дачи, сказал полицейский сквозь треск на линии. Вечер, дождь, слишком большая скорость. Участок старой дороги как раз закрыли для проезда — ремонт. Новая — в объезд, может немного неудобный, но снабженный предупреждающим знаком. Свежеуложенный асфальт поглощает свет, это понятно. Припаркованный асфальтоукладчик. Я перебил полицейского и сказал, что им надо было проверить кровь моего отца на алкоголь. Чтобы получить доказательства того, что я знал и так: старик убил мою маму.

В тот вечер, сидя в одиночку в пабе «Баронский двор», я впервые попробовал крепкое спиртное. И плакал у всех на глазах. В тот вечер, смывая слезы среди вонючих писсуаров, я вдруг увидел в треснутом зеркале дряблое, пропитое лицо отца. И вспомнил тот внимательный, спокойный блеск в его глазах, когда он, стукнув по шахматной доске, отшвырнул королеву, кувыркнувшуюся в воздухе — мольбергер в два с половиной оборота, — прежде чем достичь пола. И он меня ударил. Единственный раз в жизни. Ладонью наотмашь, ниже уха. И я увидел тогда это в его глазах — то, что мама называла Болезнью. Отвратительное, ловкое и кровожадное чудовище, обитавшее позади его глаз. И в то же время это был он — мой отец, моя плоть и кровь.

Кровь.

Нечто глубоко запрятанное, пролежавшее столько времени под столькими слоями отрицаний, теперь выступило наружу. Смутное воспоминание о мелькнувшей мысли больше не желало подавляться. Оно обрело четкие контуры. Мучительно выговорилось. Стало явью. Явью, от которой я до сих пор отстранялся и лгал самому себе. Я не хотел детей не от страха, что ребенок потеснит меня. Это был страх Болезни. Страх, что у меня, сына, она тоже есть. Что она сидит там, позади моих глаз. Я лгал всем. Лотте я сказал, что не хочу ребенка, потому что у него порок развития, хромосомный сбой. Но сбой на самом деле во мне.

И тут нахлынуло, заструилось. Моя жизнь была выморочным домом, и вот теперь мозг зачехлял в нем мебель, запирал двери и собирался отключить электричество. Закапало, потекло из глаз — на лоб, по корням волос. Быть задушенным двумя этими надувными пузырями. Я подумал о Лотте. И тут, на этом пороге, что-то вдруг забрезжило. Я увидел свет. Я увидел… Диана? Что делает тут эта предательница?

Надувными пузырями…

Моя свободная, болтающаяся рука потянулась к бьютикейсу. Немеющие пальцы разжали на его ручке пальцы Сюндеда и открыли его. Бензин стекал по мне и капал внутрь саквояжа, но я все рылся там, вытащил рубашку, пару носков, трусы и несессер. Вот и все. Я открыл несессер все той же свободной рукой и вышвырнул все содержимое на потолок машины. Зубная паста, электробритва, пластырь, шампунь, прозрачный пластиковый пакет, который, видимо, понадобился Сюндеду на контроле в аэропорту, вазелин… вот! Ножницы, острая, маленькая штучка с чуть загнутыми концами, которую некоторые по той или иной причине предпочитают современным щипчикам для стрижки ногтей.

Я шарил рукой по одному из близнецов, по пузу, по груди в поисках молнии или пуговиц. Но я уже утрачивал сознание, пальцы не желали ни подчиняться командам, идущим от мозга, ни отправлять информацию ему обратно. Так что я схватил ножницы и провел острым концом по пузу… хм, будем считать, что это был Эндриде. Нейлоновая ткань с облегченным треском разошлась в стороны, выпустив наружу живот, втиснутый в голубую полицейскую рубашку. Я одним движением распорол рубашку, и сало, покрытое волосатой синюшной кожей, вылезло наружу. Тут я испугался. Но мысль о возможной награде — возможности жить, дышать — потеснила все остальные, и, размахнувшись ножницами изо всех сил, я всадил их в его живот над самым пупком. Вытащил их. Ничего не произошло.

Странно. В животе была дырка, но из нее ничего не выходило, ничего такого, что, как я надеялся, уменьшило бы давление на меня. Пузырь оставался таким же надутым.

Я вонзил ножницы снова. Еще одна дырка. Еще один безводный колодец.

Я тыкал ножницами, как бешеный. Чпок, чпок. Никакого результата.

Да из чего же они сделаны, эти чертовы близнецы? Что там — один сплошной жир? И меня удушит эта гора сала?

Еще одна машина проехала по шоссе.

Я попытался закричать, но воздуха мне не хватило.

Из последних сил я вонзил ножницы в это брюхо, но на этот раз не вытащил, просто уже не смог. Спустя мгновение я попытался ими двигать. Развел большой и указательный пальцы и соединил снова. Разрезал что-то внутри. Это оказалось поразительно легко. И тут что-то произошло. Струйка крови вытекла из дырки в нижней части живота, скрылась под одеждой, снова появилась на небритой шее, потекла по подбородку, через губы и исчезла в ноздре. Я продолжал резать. Теперь уже исступленно. Оказывается, человек на самом деле непрочное существо — оно легко вспарывается и расходится в стороны, как в телесюжетах про разделку китовой туши. И все это одними маленькими ножницами!

Я не останавливался, пока на животе не получился разрез от талии до ребер. Но масса из крови и внутренностей, вопреки моим ожиданиям, осталась на месте, а не вывалилась наружу. Рука вдруг онемела, я выронил ножницы, и вернулось знакомое ощущение сужающегося туннеля. На другом конце туннеля я видел потолок машины. Сероватый, в шахматный рисунок. Вокруг меня валялись разбросанные фигуры. Я сдался. Закрыл глаза. Чудесно это было — сдаться! Я почувствовал, как сила тяжести влечет меня вниз, к центру земли, вниз головой, как младенца из утробы, я должен пробиться, вырваться, смерть — это новое рождение. Теперь я даже ощущал схватки, ритмически сжимающую меня содрогающуюся плоть. Увидел белую королеву. Услышал звук, это плодные воды выплеснулись на пол.

И этот запах.

Боже, этот запах!

Я родился, и моя новая жизнь началась падением, ударом по голове и полным мраком.

Полный мрак.

Мрак.

Кислород?

Свет.

Я открыл глаза. Я лежал на спине и видел над собой заднее сиденье, где я только что сидел, зажатый между близнецами. Лежал я, следовательно, на потолке машины — на шахматной доске. И дышал. Воняло смертью, человеческими внутренностями. Я огляделся. Было похоже на бойню, на колбасный цех. Но примечательно, что вместо того, чтобы повести себя, как свойственно моей натуре — вытеснить, подавить, убежать, — мое сознание словно бы расширилось, чтобы вместить всю полноту впечатлений, полученных органами чувств. Я решил быть здесь и сейчас. Я жадно вдыхал запах. Я смотрел. Я слушал. Собирал фигуры с пола. Ставил их на место на доске, одну за другой. Последней поднял я поверженную белую королеву. Осмотрел ее. И поставил напротив черного короля.





Часть четвертая

Выбор




18. Белая королева




Я сидел в искореженной машине, уставившись на электробритву. Белая королева повержена. Та, которой я поставил шах и мат моему отцу, моему прошлому, да и всей моей прежней жизни. Она, уверявшая, что любит меня, — и я тогда поклялся, что, будь это даже ложью, какая-то часть меня все равно всегда будет любить ее только за то, что она это сказала. Она, которую я называл своей лучшей половиной, потому что в самом деле считал ее одним из двух моих Янусовых ликов, моей доброй частью. Но я ошибся. И я ненавидел ее. Нет, даже не так: Дианы Стром-Элиассен для меня больше не существовало. И тем не менее я продолжал сидеть не двигаясь в искореженной машине с электробритвой в руке и единственной мыслью в голове.

Будет ли Диана любить меня без волос?

Какие странные вещи приходят иной раз в голову! Я отключил эту мысль и нажал на кнопку «включить». Электробритва, принадлежавшая человеку с пророческой фамилией Сюндед,[30] завибрировала в руке.

Мне надо измениться. Я хочу измениться. Прежнего Роджера Брауна больше не существует. И я принялся за дело. Спустя четверть часа я уже смотрел на себя в осколок, оставшийся от зеркала заднего вида. Зрелище — как я и опасался — особой красоты не представляло. Моя голова напоминала ядро арахиса в шелухе, продолговатая и чуть вогнутая посередине. Гладко выбритая поверхность бледно светилась на фоне загорелой физиономии. Но это был я — новый Роджер Браун. Между ног у меня лежали состриженные волосы. Я собрал их в пластиковый пакет и засунул в задний карман форменных брюк Эскиля Монсена. Попутно обнаружив в нем бумажник. Внутри была кредитная карточка и немного денег. А поскольку светиться и дальше с кредиткой Уве Чикерюда в мои планы не входило, то бумажник я решил забрать. Зажигалку я уже нашел в кармане черной бивернейлоновой куртки прыщавого и теперь думал, не поджечь ли обломки машины. Это затруднит работу по идентификации останков и, возможно, даст мне сутки передышки. С другой стороны, на дым тут же прибудет пожарная команда, в то время как без него, если мне повезет, может пройти еще много часов, прежде чем кто-то обнаружит эти обломки. Я посмотрел на срез мяса, бывший когда-то лицом прыщавого, и принял решение. У меня ушло почти двадцать минут на то, чтобы стащить с него брюки и куртку и натянуть мой зеленый спортивный костюм. Все-таки удивительно, до чего быстро человек привыкает свежевать ближних. Срезая кожу с обоих указательных пальцев у прыщавого (я забыл, с какого пальца снимаются отпечатки — с правого или левого), я ощущал лишь спокойную сосредоточенность хирурга. Потом я чуть порезал и большие пальцы, чтобы повреждения рук выглядели более естественно. Покончив с этим, я отошел на два шага от машины, чтобы оценить результат работы. Кровь, смерть, тишина. Это была инсталляция, достойная Мортена Вискума.[31] Будь у меня фотоаппарат, я бы снял это и послал снимок Диане, чтобы она повесила его у себя в галерее. Потому что… как там Грааф выразился? Именно страх, а не боль делают человека сговорчивей.




Я шел вдоль шоссе. Был, конечно, риск, что Клас Грааф поедет именно по этой дороге и увидит меня. Но это меня не тревожило. Во-первых, он не узнает лысого типа в бивернейлоновой куртке Элверумского клуба Кодо-дзен. Во-вторых, идет этот тип не так, как ходил Роджер Браун, а выпрямившись и медленнее. В-третьих, GPS-трекер Граафа знает абсолютно точно, что я остался там, в искореженной машине, и не сдвинулся ни на метр. Логично. Чего еще ждать от мертвого?

Я миновал фермерский двор и пошел дальше. Мимо проехала машина, чуть притормозив — кто это идет? — потом газанула и исчезла в ярком осеннем свете.

Тут хорошо пахло. Землей и травой, хвойным лесом и коровьим навозом. Чуть саднили раны на затылке, но к затекшему телу понемногу возвращалась чувствительность. Я шагал широким шагом и дышал полной грудью, оживая с каждым вдохом. Через полчаса ходьбы я по-прежнему находился на той же бесконечной земле, но вдалеке показалась синяя табличка и навес.

Автобусная остановка.

Спустя еще четверть часа я вошел в серый автобус местного сообщения, расплатился наличными из бумажника Эскиля Монсена и узнал, что автобус следует в Элверум, откуда можно поездом доехать до Осло. Я уселся в кресло напротив двух платиновых блондинок за тридцать. Ни одна не удостоила меня взглядом.

Я дремал, но проснулся, когда послышалась сирена и автобус, замедлив ход, съехал на обочину. Мимо нас промчалась полицейская машина с синей мигалкой. Машина «ноль-два», подумал я и отметил, что одна из блондинок смотрит на меня. Я посмотрел на нее в ответ и заметил, что она инстинктивно пытается отвести глаза, оттого что мой взгляд слишком пристален, оттого, что я, видимо, вызываю у нее отвращение. Но не смогла. Я криво улыбнулся ей и отвернулся к окну.

Солнце еще озаряло родной город ветхого Роджера Брауна, когда новый сошел с поезда в семнадцать часов десять минут. Но ледяной ветер уже задувал в разинутую пасть бронзового тигра перед Центральным вокзалом Осло, пока я наискось пересекал вокзальную площадь, направляясь в сторону улицы Шипергата.

Торговцы наркотой и проститутки на Толлбугата смотрели на меня, но не озвучивали своих предложений мне, в отличие от ветхого Роджера Брауна. Перед входом в гостиницу «Леон» я остановился и посмотрел на белые пятна на фасаде в местах, где отвалилась штукатурка. В одном из окон висело объявление, предлагавшее номер по цене четыреста крон за ночь. Я вошел внутрь и направился к стойке администратора, или «РЕСПЕШЕНУ», как было написано на табличке позади мужчины, находившегося за стойкой.

— Да? — произнес он вместо обычного «Добро пожаловать!», к которому я привык в отелях, где останавливался ветхий Роджер Браун. Лицо администратора покрывала пленка пота, словно после тяжелой работы. Пьет слишком много кофе. Или просто нервный от природы. Мечущийся взгляд свидетельствовал в пользу последнего.

— У вас есть номер на одного? — спросил я.

— Да. На какой вам срок?

— На сутки.

— Полные?

Я никогда прежде не бывал в гостинице «Леон», только проезжал мимо несколько раз, и догадался, что они предоставляют номера с почасовой оплатой тем, кто занимается любовью на профессиональной основе. Иными словами, женщинам, которым не хватает красоты или смекалки, чтобы с помощью своего тела заполучить дом по проекту Уве Банга и собственную галерею в районе Фругнер.

Я кивнул.

— Четыреста, — сказал мужчина. — Оплата сразу.

У него был легкий шведский акцент, с которым по какой-то причине говорят вокалисты танцевальных групп и некоторые проповедники.

Я бросил на стойку комбинированную кредитно-банковскую карту Эскиля Монсена. Я знал по опыту, что в отелях не очень следят, чтобы подписи были похожи, но на всякий случай потренировался в поезде. Проблемой была фотография. С нее смотрел мордатый детина с длинными вьющимися волосами и черной бородой. Даже не особенно вглядываясь, можно было заметить его неполное сходство со стоящим теперь у стойки узколицым дядькой с бритым черепом. Администратор разглядывал карточку.

— Вы не похожи на фотографию, — сказал он, не отрывая от нее глаз.

Я ждал, пока он все-таки подымет свой взгляд и встретится с моим.

— Рак, — сказал я.

— Что?

— Химиотерапия.

Он трижды моргнул.

— Три курса, — сказал я.

Его кадык дернулся, когда он сглотнул. Я видел, его уверенность поколебалась. Ну, давай же! Мне надо скорее лечь в постель, затылок разболелся просто дико. Я не отводил взгляда. Наконец это сделал он.

— Сорри, — сказал он и протянул мне карточку обратно. — Мне никак нельзя попасть в неприятную историю. Я и так под наблюдением. Наличных у вас нет?

Я покачал головой. Купюра в двести крон и монета в десять — вот и все, что осталось у меня после покупки билета на поезд.

— Сорри, — повторил он и вытянул руки, словно в мольбе, так что карточка уперлась мне в грудь.

Я взял ее и вышел.

Не было никакого смысла пытать счастья в других гостиницах: если ее не взяли в «Леоне», то не возьмут и в них. А в худшем случае поднимут тревогу.



Я перешел к плану Б.

Я был новичком, чужаком в этом городе. Без денег, без друзей, без прошлого. Был никем. Фасады, улицы и прохожие представали мне иными, чем Роджеру Брауну. Тонкая облачная пелена закрыла солнце, и стало еще на несколько градусов холоднее.

На Центральном вокзале пришлось спросить, какой автобус идет в Тонсенхаген, а когда я вошел в автобус, шофер почему-то обратился ко мне по-английски.

От остановки до дома Уве я преодолел два утомительных подъема в гору, но все равно замерз, пока туда добрался. Покружив несколько минут вокруг, чтобы удостовериться, что рядом нет полиции, я быстро подошел к дому и отпер дверь.

Внутри было тепло. Отопление с программируемым термостатом. Я набрал «Наташа», чтобы отключить сигнализацию, и вошел в спальню-гостиную. Здесь пахло так же, как в прошлый раз. Немытой посудой, грязным бельем, оружейным маслом и серой. Уве лежал на кровати так же, как день назад, когда я оставил его. Хотя казалось, прошла целая неделя.

Я нашел пульт, лег на кровать рядом с Уве и включил телевизор. Пролистал странички телетекста, но там не было ничего ни о пропавшей полицейской машине, ни о погибших полицейских. Наверняка полиция Элверума уже спохватилась, но будет тянуть с заявлением об исчезновении машины на случай, если все это окажется банальным недоразумением. Однако рано или поздно машина найдется. Интересно, сколько времени у них уйдет, чтобы установить, что труп в зеленом спортивном костюме и без кончиков пальцев — это не задержанный Уве Чикерюд? Минимум сутки. Максимум двое.