Огненные палаты

– Если вы в это верите, вы просто глупец! – взорвался Деверо.

– Филипп, что за поведение? – осадил его Кромптон.

– Папистские собаки! – взревел Бонне, грохнув кружкой о стол так, что расплескался эль.

– Гиз и его брат не были при дворе уже года полтора, – продолжал Мишель, пытаясь не задыхаться. – Опасно мазать всех католиков одним цветом. Это же именно то, что говорит о нас Гиз, как вы не понимаете? Он утверждает, что все протестанты – предатели Франции, мятежники, намеренные погубить страну. Он понимает, что это неправда, и все равно без конца это твердит.

Пит неоднократно участвовал в подобных дискуссиях, и предмет их был неизменно один и тот же: почему после многолетних гонений со стороны Генриха II они должны поверить, что его мать Екатерина, королева-регент, намерена теперь обращаться с ними справедливо?

– Бросьте, – протянул Деверо, – вы же отлично понимаете, что, если ложь повторять достаточно часто, вопреки вопиющим фактам, свидетельствующим о ровно противоположном, даже самые здравомыслящие люди рано или поздно начинают в нее верить. Вранье с легкостью становится общепринятой истиной.

Мишель покачал головой:

– Мир не делится только на черное и белое. Среди них есть множество умеренных католиков, которые хотят прийти к компромиссу, как и среди нас немало таких, кто стремится к миру и справедливости.

Кромптон наклонился вперед:

– Не те ли это самые «умеренные католики», которые сидели сложа руки и смотрели, как наших собратьев жестоко угнетают после Амбуазского заговора?

– Это был неуклюжий и опрометчивый план, который восстановил против нас очень многих, – отозвался Мишель.

Пит положил руку другу на плечо:

– Мишель прав. Заговор настроил общество против нас. Не забывайте, что в глазах многих герцог Гиз – спаситель Франции. Ведь это он задал англичанам трепку и вернул Кале Франции. – Он обернулся к Кромптону. – Прошу прощения, если я задел вас своими словами.

Кромптон покачал головой:

– Вы меня не задели. Моя шпага принадлежит Франции. Моя мать не имела выбора в вопросе моего зачатия, так что хотя я и благодарен моему отцу за то, что он подарил мне жизнь и свое английское имя, за все остальное я его проклинаю. – Он взглянул Питу прямо в глаза. – Мы ведь с вами в этом схожи? Смешанная кровь. Вы, судя по всему, голландец?

Пит улыбнулся, однако в обсуждение своих личных обстоятельств в присутствии целой комнаты чужих людей вдаваться не стал.

– Для многих из нас вопрос принадлежности не так прост. Каждый из нас должен сделать свой выбор так, как подсказывает ему его совесть.

– Превышает королева-регент границы своей ответственности или нет, – негромко произнес Мишель, – она решила, что компромисс – это путь в нужном направлении. К благоденствию Франции. Я не призываю сидеть сложа руки. Я лишь говорю, что не следует действовать сгоряча.

– Если мы позволим им нанести удар первыми, то лишимся преимущества, – настаивал Кромптон. – Уж кто-кто, а вы, как солдат, должны бы это понимать.

– Но у нас нет никакого преимущества! – взорвался Мишель. – На их стороне вся государственная мощь. Мы не хотим войны.

– Мы-то ее не хотим, но, боюсь, это именно то, чего хочет Гиз. Он не успокоится, пока не изгонит из Франции всех гугенотов до последнего. Говорят, наш принц Конде написал письмо с призывом к оружию, чтобы защитить Тулузу. Если это так, разве не должен Каркасон последовать примеру Тулузы? – Он помолчал. – Это правда, Рейдон?

Распространяться о положении дел в Тулузе Питу хотелось ничуть не более, чем откровенничать о самом себе. Он приехал сюда по делу и ни за чем больше.

– Это всего лишь слух.

Альфонс Бонне грохнул кулаком по столу:

– Папистские твари! Крысы собачьи!

Кромптон и бровью не повел.

– Говорите, Рейдон, – произнес он, и Пит ощутил, как атмосфера в комнате стала напряженной. – Вы тут среди своих.

Пит выругался про себя, досадуя на положение, в котором оказался. Узы дружбы требовали от него поддержать Мишеля, которого он знал как человека честного и отважного. А вот доводилось ли всем остальным в этой комнате бывать на поле боя? И в то же самое время он знал, как часто хорошие люди – а Мишель был хорошим человеком – приписывали другим благородные мотивы, упорно не замечая вокруг себя вероломства.

Он улыбнулся:

– Меня, Кромптон, удерживает от высказывания моих взглядов не столько скромность, сколько соображение, что я неоднократно становился свидетелем тому, какой вред могут причинить люди, выступающие со своим мнением, когда они располагают фактами лишь частично. Лучше уж держать язык за зубами, чем разбрасываться словами, не заботясь о том, на какую почву они могут упасть.

Деверо рассмеялся.

– Но вы наверняка знаете об убийстве Жана Розе, – заметил Кромптон, – невинного человека, которого застрелил во время богослужения член тулузской городской стражи, учрежденной якобы ради защиты гугенотов? И о нападении на протестантов на площади Сен-Жорж?

Пит твердо выдержал его взгляд.

– Я прекрасно осведомлен о положении дел в Тулузе. Я был там и могу вам сказать, что гибель Розе, хотя и трагическая, была случайностью. И, несмотря на это, солдата, который был к этому причастен, арестовали.

– Но такое было не только в Тулузе, – не сдавался Деверо. – Одну ревностную гугенотку, повитуху, насколько я слышал, нашли убитой в собственной постели в деревушке Пивер. Всё ее преступление заключалось только лишь в том, какую веру она исповедовала.

– Пивер… – задумчиво пробормотал Мишель. Он попытался подняться, но ноги отказались держать его. Пит бросился ему на помощь, тот замахал на него руками. – Это пройдет, это пройдет.

– Что вы на это скажете, Рейдон? – осведомился Кромптон.

– Я не знаю ничего про Пивер, – ответил Пит, гадая, почему Мишель неожиданно пришел в такое смятение. – Что я знаю, так это что положение наших братьев и сестер по протестантской вере разнится от края к краю, отсюда и мое нежелание давать какие-либо советы. То, что верно для Тулузы, может быть совершенно не верно для Каркасона.


– Значит, вы согласны, – заключил Деверо, – что мы должны сидеть сложа руки и ничего не предпринимать?

Пит изумился самоуверенности этого юнца, которая не вязалась ни с его молодостью, ни с разгульным видом.

– Если вы спрашиваете, согласен ли я с тем, что восприятие нас как нападающей стороны несет в себе опасность, – ответил он, тщательно подбирая слова, – то да, я с этим согласен. Это лишь подкрепит существующее против нас предубеждение и породит волну новых гонений. И среди католиков при дворе есть такие, кто поддерживал январскую амнистию для заключенных гугенотов, в результате которой многие наши товарищи были выпущены из тюрем на свободу.

– Я… – Мишель задохнулся; Пит терпеливо ждал, когда его друг отдышится. – Численное преимущество не на нашей стороне, – наконец выговорил он. – Не стоит замахиваться на большее, чем мы можем добиться.

– И что же тогда нам делать? – осведомился Кромптон. – Упасть на колени, как монашки, и молиться, чтобы все было хорошо? Вы так считаете? Рейдон, что вы на это скажете?

– Я считаю, что мы все должны ждать и надеяться, что эдикт будет полностью приведен в исполнение и ситуация уляжется.

Глаза Кромптона сузились.

– А если не уляжется?

Пит вновь покосился на Мишеля, но ответил честно:

– А если не уляжется, тогда мы будем вынуждены действовать. Если перемирие долго не продержится, если нас лишат даже наших ограниченных прав и свобод, мы будем бороться за них.

Деверо улыбнулся, на мгновение продемонстрировав кончик языка.

– Выходит, месье Рейдон, мы с вами заодно.

– Это призрачная иллюзия, – прошептал Мишель, – считать, что мы можем пойти войной против Католической церкви и надеяться победить. Единственный наш шанс на выживание – в том, чтобы принять то, что нам предлагают. Если дело дойдет до войны, мы потерпим поражение и потеряем все.

– Ни до какой войны дело не дойдет. – Пит положил ладонь на локоть друга. – Война не в интересах ни одной из сторон.

– Мне нужно на воздух, – неожиданно произнес Мишель. – Кромптон, Деверо, прошу меня простить. Пит, был очень рад снова тебя увидеть.

Он взял свою шляпу и на нетвердых ногах вышел из комнаты.

Пит двинулся за ним:

– Друг мой, подожди!

Мишель остановился, держась за перила:

– Тебе нужно сделать дело. Возвращайся обратно.

– На это уйдет пять минут, а потом мы с тобой сможем поговорить. Скажи мне, где тебя искать.

Мишель заколебался, потом покачал головой.

– Слишком поздно, – проговорил он негромко и тяжело зашагал по лестнице.

Питу отчаянно хотелось броситься за ним, выяснить, что гложет его друга, но он удержался. Он приехал в Каркасон с определенной целью, ради нее одной. Он отыщет Мишеля потом. У него еще будет для этого достаточно времени.





Глава 10




Мишель зашагал прочь от улицы Эгле-д’Ор так быстро, как только позволяло его слабеющее тело. С пересохших губ сорвался шепот отчаяния. Он даже не помнил, когда в последний раз что-нибудь ел или пил. В последнее время у него совсем не было аппетита.

Все эти красноречивые доводы – про площадь Сен-Жорж, Амбуаз, принца Конде, Жана Розе – крутились у него в голове, во весь голос крича о предательстве. Ведь лишь изменник в полной мере мог понимать значимость столь мелкого происшествия, случившегося к тому же так далеко. Последняя оговорка, когда она прозвучала, была такой крохотной, что никто, кроме Мишеля, не услышал бы того, что за ней крылось, и не распознал бы подвоха. По правде говоря, это было единственным подтверждением того, что он уже очень давно подозревал. Нестыковки, противоречия. Теперь никаких сомнений не оставалось. Теперь злодей сам себя изобличил. Мишель мог лишь вытащить свой нож и прикончить их там на месте, но отдавал себе отчет в том, что у него не хватило бы сил проделать это чисто.

А остальные? Они тоже предатели?

А Пит? И он тоже двурушник? Утверждает, что сражается за одно дело, а сам поддерживает другое? Мишель прижал руку к груди, чтобы успокоить беспорядочно колотящееся о ребра сердце. Нет, только не Пит. Он готов поклясться жизнью своей покойной матери, что Пит честный человек.

Или, несмотря на всю свою убежденность, он все-таки в Пите ошибается? А ведь когда-то Мишель не сомневался в своих суждениях. То, что произошло с ним в тюрьме, начисто лишило его всякой уверенности.

Мишель оглянулся в сторону базарной площади, на которую уже медленно начинал наползать послеполуденный туман. Он смотрел на людей, казавшихся простыми и честными, но была ли их жизнь в самом деле такой? Одинокий трубадур что-то пел, несмотря на пронизывающий холод. Печальная мелодия брала за сердце. Отрадно было думать, что в этом мире оставалось еще хоть что-то красивое.

От сырого тумана запершило в горле. Мишель прижал ко рту платок, а когда отнял его, на нем алела кровь. Ее каждый раз было немного больше, чем в предыдущий. Аптекарь сказал – он вряд ли увидит следующее лето.

Мишель обхватил свои костлявые плечи руками и не разжимал их, пока дрожь не отпустила. Ему было страшно. Он узнал, что такое настоящий страх, не на полях сражений во Франции, а в застенках инквизиции в Тулузе. Какая же немыслимая жестокость творилась там во имя Господа!

Мишель до сих пор не знал, кто и за что донес на него, но только вскоре после праздника Богоявления его арестовали и обвинили в измене. В эти черные январские дни Мишель понял, с какой легкостью человек плюет на правду, когда в дело вступают дыба и щипцы. Он узнал, как боль способна заставить кого угодно клясться, что белое – это черное, а черное – это белое. Ему оказалось достаточно расстаться всего-то с двумя пальцами, чтобы сознаться в участии в заговоре, который существовал лишь в воображении инквизиторов.