Огненные палаты

– Доброе утречко. Опять будет холодно. Денек будет погожий!

Не желая быть втянутой в тот же самый бессмысленный обмен словами, Мину вскинула ключи и изобразила, как будто открывает дверь.

– За работу, – сказала она и вошла внутрь.

Там было темно, но едва стоило Мину вдохнуть знакомый запах свечного сала, кожи и бумаги, как она уже могла с уверенностью сказать, что все здесь в точности в том же состоянии, в каком она оставила лавку накануне: лужица желтоватого застывшего воска на прилавке, отцовская чернильница и перо, стопка новых приобретений, дожидающихся, когда у нее дойдут руки занести их в каталог и расставить по полкам, конторская книга на столе.

Мину прошла в крохотную подсобную комнатку в дальнем конце лавки, чтобы взять трутницу. Взгляд ее упал на печатный станок и подносы с железными литерами, простаивавшие без дела вот уже несколько недель. В квадратике солнечного света, просачивавшегося снаружи сквозь крохотное оконце, стала видна пыль, уже успевшая посеребрить деревянную полку, на которой хранились бумажные свитки. Мину стерла пыль пальцем.

Услышит ли она когда-нибудь снова грохот станка? Ее отец утратил интерес даже к чтению, не говоря уж о книгопечатании. Хотя он по-прежнему любил посидеть у камина с томиком в руках, нередко он не переворачивал в нем ни единой страницы.

Мину принесла трутницу и высекла огонь, потом вернулась обратно. Зажгла от лучины свежую свечу на прилавке, потом лампы. Лишь теперь, когда комнату залил свет, Мину заметила уголок листка белой бумаги, торчащий из-под коврика перед дверью.

Она подняла его. Бумага плотная, хорошего качества; черные чернила, но буквы печатные, выведенные корявым почерком. Адресовано послание было ей, а не ее отцу – причем указано ее полное имя: «МАДЕМУАЗЕЛЬ МАРГАРИТЕ ЖУБЕР». Мину нахмурилась. Ей никто и никогда не писал личных писем. Все, кого она знала, за исключением дяди и тетки из Тулузы, которых она едва помнила, жили в Каркасоне. В любом случае все и всегда звали ее прозвищем Мину и никогда – Маргаритой.

Мину перевернула листок. Очень интересно! Письмо было скреплено фамильной печатью, но она была надломлена. Может, Мину повредила ее, когда поднимала? Более того, судя по всему, письмо запечатывали второпях, потому что бумага вокруг была в застывших потеках красного воска. Два инициала, «Б» и «П», располагались по сторонам от какого-то мифического существа – возможно, льва, – с когтями и раздвоенным хвостом. Под ним красовалась какая-то надпись, слишком мелкая, чтобы ее можно было разобрать без лупы.

В памяти Мину на краткий миг вдруг что-то забрезжило. Смутное воспоминание о похожем изображении над дверью, чей-то голос, поющий колыбельную на древнем языке:

Bona nuèit, bona nuèit…

Braves amics, pica mièja-nuèit

Cal finir velhada.





Она снова нахмурилась. На сознательном уровне эти слова были ей непонятны, однако при этом было ощущение, что их глубинный смысл совершенно ясен.

Мину взяла с прилавка нож для бумаг, подсунула кончик под сгиб и сломала печать. Внутри оказался один-единственный лист бумаги, который выглядел так, как будто его уже использовали раньше. Наверху букв было не разобрать, потому что бумагу покрывало нечто вроде копоти. Зато снизу, написанные черными чернилами тем же самым корявым почерком, что и снаружи, отчетливо виднелись пять слов:

ОНА ЗНАЕТ, ЧТО ВЫ ЖИВЫ.



Мину похолодела. Что это значит? Это угроза или предостережение? И тут латунный колокольчик над входной дверью звякнул, нарушив тишину книжной лавки.

Не желая, чтобы кто бы то ни было увидел письмо, Мину торопливо сунула его за подкладку плаща и обернулась к двери с заученной улыбкой на лице. Рабочий день начался.





Скрип пера по бумаге. Вязкие чернила, оставляющие на белых листках черный след. Чем больше я пишу, тем больше хочется сказать. Каждая история порождает еще одну, а та еще и еще.



В деревне невозможно сохранить что-то в секрете. Хотя время изглаживает воспоминания, в конечном итоге все равно кто-нибудь да проговаривается. Что горсть монет в руке, что батоги поперек спины, что соблазнительная грудь под тонким батистом отлично развязывают язык. С течением времени меркнут и те истории, которые должны были остаться тайной, и те, что разворачивались у всех на глазах.

Купить можно кого угодно и что угодно. Сведения, душу, обещание продвижения по службе или взятку за то, чтобы тебя оставили в покое. Письмо, доставленное за мелкую монетку. Репутация, погубленная за цену ковриги хлеба. А там, где не справляются золото и серебро, всегда остается место острию ножа.

Храбрость – ненадежный друг.



Слово за словом ложится на бумагу. Мужчины – существа слабые и примитивные. Это я усвоила, сидя на отцовских коленях. Первые уроки в искусстве обольщения мне преподал именно он, хотя я тогда не знала, что это грех. Я не знала, что это противоестественно. Он сказал мне, что сделать меня женщиной – его законное право, хотя мне тогда было не больше десяти лет от роду и я ничего не понимала. Я была послушной девочкой. Побои страшили меня больше, нежели то, что он проделывал со мной по ночам в своей спальне. Я быстро усвоила, что, если плакать, он разозлится и наказание будет еще более суровым. Проявление слабости вызывает презрение, а не жалость.

Он стал у меня первым. Я убила его, когда он утратил бдительность и выпустил из рук шпагу, разомлев после того, как утолил свою похоть. Я раздобыла у проезжего аптекаря яд, прибегнув к обычному способу, к какому вынуждены прибегать девушки, когда им нужно что-то получить от мужчины.

До чего же просто заставить сердце перестать биться.

Второй была повитуха. С ней пришлось повозиться подольше. Низенький белый домик на краю деревни. Эль и потрескивающий огонь развязали ей язык. Польщенная моим визитом, она была очень рада заполучить внимательную слушательницу, готовую внимать ее пространным рассказам о слабоумных сыновьях и дочерях, которым она помогла появиться на свет.

Ее белесые глаза подернулись туманной поволокой, когда она пустилась в воспоминания. Да, были одни роды много лет назад, но она дала клятву никогда об этом не рассказывать. Сколько, спрашиваете, лет назад это было? Десять, двадцать? Теперь уж и не упомнишь. Она дала честное слово. Девочка или мальчик? Нет, она не может этого сказать. Все эти годы она держала слово. Она не из болтливых.

Гнилозубая дура. Так уж она хвасталась, так уж собой гордилась. А гордыня, как учит нас Святое Писание, смертный грех. В ее затуманенных глазах мелькнул какой-то проблеск, когда до нее дошло, что я ей не друг. Но к тому времени было уже слишком поздно.

На ее дряблой коже синяки расплывались с неожиданной легкостью, каждое нажатие моих пальцев оставляло новый багрово-лиловый след. Белесые глаза, наливающиеся кровью. Подушка с пожелтевшей за многие годы от дыма и пота хозяйки наволочкой. Я и не думала, что она будет так яростно сопротивляться. Когда я накрыла подушкой ее рот и нос, ее переломанные руки и ноги еще долго дергались. Она должна быть благодарна мне за то, что я сняла с ее души столь тяжкий грех, прежде чем отправить ее к Создателю.

От нее я прямиком направилась в часовню и исповедалась там во всяких простительных грешках. Расправа с повитухой осталась секретом между мной и Господом. Священнику знать об этом было необязательно. В голове у меня звучит голос одного лишь Бога. Я прочитала покаянную молитву. Он наложил на меня епитимью и отпустил грехи, уверенный в том, что я раскаялась.


После я подарила моему исповеднику блаженство, которого желают все мужчины, даже те из них, кто стоит ближе всех к Богу.





Глава 7





Ситэ


Укрывшись в нише в стене перед дверью аптечной лавки, Пит наблюдал за улицей. Над булыжной мостовой поднимался пар. Все вокруг ярко поблескивало, суля хороший день. Его преследователей нигде не было видно.

Пит вышел из ниши, в который уже раз задавшись одним и тем же вопросом. Неужели он неверно истолковал ситуацию? Возможно ли, что эти солдаты знали, кто он такой? Нет. Скорее, они увидели, как какой-то человек – пришлый, не из Каркасона – украдкой пробрался в собор, и решили пойти посмотреть, что происходит. Слухи о нападениях на священников ходили во множестве. Тот, чья совесть чиста, не стал бы при виде их спасаться бегством, поэтому они, разумеется, бросились за ним в погоню.

А с другой стороны, вдруг все это действительно было неспроста? Пит был совершенно уверен, что по дороге из Тулузы в Каркасон слежки за ним не было. Он специально поехал кружным путем через Лораге и заметил бы хвост. Прибыв в город, он вел себя крайне осторожно. Лошадь свою оставил в конюшне в Тривале, а о том, что остановился в Бастиде, не сообщил ни одной живой душе, не считая Видаля сегодня утром.

Орел или решка, пан или пропал. Остаться или уехать из Каркасона, пока он еще на свободе? Может, его описание уже передано страже? И в эту самую минуту уже весь гарнизон поднят по тревоге? Неужели он представляет опасность для своих товарищей? А может, несмотря на все предосторожности, среди них затесался шпион? Или в Тулузе, или среди тех, с кем он должен был встретиться в полдень? Все каркасонцы были проверенными людьми, давшими клятву, за их верность ручались, и все же Пит провел достаточно времени в плавильном котле Лондона, чтобы понимать, что любой из них может оказаться предателем. Но ему очень не хотелось отказываться от встречи без веской причины.

Единственный вопрос заключался в том, стоит ли ему задержаться до вечера и встретиться с Видалем или лучше уехать? Он не хотел навлекать на друга неприятности, и все же их разлад лежал на его душе тяжким бременем. Видаль был первым – и единственным – человеком, который тронул его сердце после любимой матери, та уже давным-давно лежала в земле. Если Пит сейчас уедет из Каркасона, не увидевшись с ним, то лишится шанса исправить отношения. Возможно, навсегда.

Пит отправился туда, где, по словам Видаля, находились его покои. Это была самая старая часть Ситэ. Между серыми камнями башен были проложены красные римские черепицы, и нужный дом он нашел без труда. Он осмотрел засов на калитке, ведущей в сад, отметил, что напротив есть таверна, где можно будет скоротать долгое время между часом, когда зажгут фонари, и их встречей, и двинулся дальше.

Вокруг большого колодца собиралась толпа женщин и ребятишек, дожидавшихся своей очереди с ведрами в руках. Выглядели они здоровыми и крепкими, разительно отличаясь от многих из тех детей, которые на краткое время оказывались на попечении Пита в Тулузе. Девчушка с копной черных кудрей стояла, сердито глядя на красивого мальчика лет тринадцати. Не обращая на сестру внимания, тот заигрывал с двумя девочками постарше. У одной был здоровый, как у молочницы, цвет лица. Щеки очаровательно раскраснелись на свежем воздухе, карие глаза сверкали. Держалась она очень бойко. Ее подруге повезло куда меньше: лицо было изрыто оспинами, а сама она сутулилась, как будто старалась стать как можно более незаметной.

Парнишка вытащил из колодца полное ведро воды, потом крепко поцеловал ту из них, что была красивее, прямо в губы.

– Эмерик, как ты смеешь! – возмутилась она. – Ну ты и нахал!

– Ха! Если не хочешь, чтобы тебя целовали, Мари, так нечего быть такой красавицей!

– Я все расскажу матери!

Тот сделал вид, что падает в обморок.

– Так-то ты обходишься с поклонником, который чахнет от любви к тебе!

Он отправил ей еще один жаркий воздушный поцелуй. На этот раз она вскинула руку, чтобы поймать этот воображаемый знак любви в воздухе. А Пит поймал себя на том, что улыбается. Эх, вот бы вернуться вновь во времена беззаботной юности!

– Адье, Эмерик, – воскликнула Мари.

Мальчик взял сестричку за руку.

– Идем, Алис, – сказал он, и оба скрылись в соседнем доме, увитом шиповником. Пит перехватил взгляд, который невзрачная подружка бросила на закрывшуюся дверь, и в этом взгляде читалась такая явственная смесь ревности и тоски, что ему стало ее жалко.

Он двинулся дальше по улице Сен-Жан и вскоре очутился в огороженном внутренними стенами дворике цитадели. Впереди виднелись узкие ворота, прямо за которыми, казалось, начиналась сельская местность.

– Ангард!

На наклонной площадке двора два богато одетых юнца – без сомнения, принадлежавшие к семье сенешаля – упражнялись в фехтовании под бдительным оком наставника.

– Аппель, защита. Аппель, защита. Нет!

Послышался звон рапир, последовал один выпад, за ним другой. Ни один из дерущихся не отличался проворством и не производил впечатления хоть какой-нибудь заинтересованности в уроке, но их учитель был непреклонен. Пит выучился этому искусству самостоятельно и, когда обстоятельства того требовали, не брезговал пустить в ход ни кулаки, ни палку, ни кинжал, ни шпагу. Его методы были действенны, пусть и не слишком изысканны.

– Еще раз. Попробуйте еще раз.

Ворота никто не охранял. Дымок, поднимающийся в морозном воздухе, выдавал место, куда стражник отошел облегчиться. Пит вдоль стены спустился к реке, затем вернулся в конюшню, где накануне вечером оставил свою кобылу.

– Возможно, моя лошадь понадобится мне сегодня вечером или завтра спозаранку, – сказал он конюху, подкрепив свои слова звонкой монетой. – Можешь взнуздать ее, чтобы ждала наготове?

– Как пожелаете, месье.

– А если будешь держать язык за зубами, получишь еще одно су. Незачем кому-то знать про мои дела.

Парень широко улыбнулся щербатым ртом:

– Я вас не видел.