Обрыв

Любовь не знает ни добродетели, ни заслуги. Она любит, и прощает, и терпит все потому, что иначе не может.

(с) Леопольд фон Захер-Мазох "Венера в мехах"



— А мой папа — он какой?

— Класивый, — тут же сказала Тая, и я рассмеялась. У нее это было любимое слово, и она часто вместо хороший говорила красивый, и вообще, если ей кто-то нравился, то это обязательно красивый человек.

— Твой папа очень смелый, сильный, упрямый и…

— Крутой? — дополнил Яша.

— О дааа, очень крутой, — согласилась я и снова уложила его голову к себе на колени. Мы почти подъезжали к месту назначения. Я договорилась, что Лева высадит нас не в городе, а неподалеку, а мы уже сами доберемся до части. Я почти не взяла с собой вещи, чтоб не тащить сумки. Только самое необходимое в рюкзаке для себя и детей и в сумку кое-что из еды. Оделась скромно, чтоб не бросаться в глаза. Голову накрыла платком. Чем меньше внимания к нам, тем лучше. Я не сомневалась, что Андрей будет нас искать, и очень надеялась, что у него это выйдет сделать намного позже. Не хватится сразу.

Пока ехали, я не могла нарадоваться, что Яша с нами. Эти дни, когда он появился в нашей семье, стали совершенно необыкновенными. И эта ведьма, которая называла его ненормальным, просто ненавидела детей. Кстати, мы с Андреем о ней позаботились. Она убралась из города в свою Тьмутаракань без лицензии, без права на работу и с огромной психологической травмой, так как мы заперли ее на трое суток в старом общественном туалете без света в одних трусах, босиком. Пребывание там пошло ей на пользу, так как выйдя оттуда, она не произнесла ни слова. Хотя, возможно, ее впечатлила угроза Андрея — зашить ей рот. Она ему поверила. И я тоже. Он очень переживал, что Яша столько времени прожил с этой тварью, и он ничего не заметил.

Я показала сына психологу. Да, я называла его сыном. Не знаю, у меня это случилось само собой. Я воспринимала его, как нашего с Максимом. Я реально ощущала его нашим, и он давал это прочувствовать. Такой ласковый, такой умный мальчик. Он всегда боялся чем-то помешать, боялся навязываться, спросить что-то лишнее. Оттого и молчал постоянно, но я не давала ему молчать. Мы много гуляли, ходили в кино и в детский театр, на каток и в Макдональдс. Пока я ждала наши документы, у нас было время познакомиться.

Психолог заверила меня, что все проблемы Яши обратимы. Конечно, ему нужно много любви и ласки, а остальное придет со временем. Прописала легкий препарат от невроза и витамины. Несколько раз мы с ним меняли простыни, но где-то через неделю все прекратилось само. Я слышала, как он встает и идет в туалет, следующим шагом стал выключенный ночничок у его кровати.

Но Яша все еще спал с нами в одной комнате, а мне это не мешало. Я помнила, как сама боялась спать. И никогда этого не забуду. Детские страхи — они ведь самые сильные, они живут в нас до самой смерти, и для них мы никогда не становимся взрослыми. Наоборот, это они растут и всегда бывают больше нас самих.

И сблизили нас именно они. Вот эти ужасы и кошмары. Мне снилась та девочка… Та, с моего детдома, которая повесилась после того, как ее… Часто снилась.





* * *


— Но я точно знаю, когда рассказываешь о своих страхах, они перестают быть настолько ужасными. Потому что ты ими делишься с кем-то другим, и он забирает половину себе. Ты можешь поделиться со мной.

— Иногда они убивают… — прошептала она очень тихо, но я услышала.

— Если боишься — да, убивают, — ответила ей шепотом.

— Нет… они убивают тех, кто рассказывает.

Я почувствовала, как по коже поползли мурашки.

— Если ты расскажешь о них, то мы можем бороться с ними вместе.

Она усмехнулась… Это было жутко — услышать этот смешок в темноте. Так смеются не тогда, когда весело. Так смеются, когда уже ни во что не верят.

— Думаете, вы самая умная? Придете, пожалеете, скажете идиотские слова о страхах, и вам все расскажут, а вы поставите где-то галочку, что утешили несчастного ребенка? Вам плевать. Всем плевать. Не притворяйтесь.

Она повернула ко мне бледное лицо, наполовину закрытое растрепанными темными волосами.

— Что вы знаете о страхе? Убирайтесь отсюда. Оставьте меня в покое, — она не кричала, шипела, как перепуганный зверек, который отчаянно пытается защищаться, нападая.

— Тебя кто-то обидел? — увидела на ее плече кровоподтек, и она тут же поправила ночнушку.

И снова этот смех, вместе со сдавленными рыданиями. Надо будет поговорить с Натальей Владимировной и отправить девочку к психологу.

— Расскажи мне. Может быть, я смогу защитить тебя. Если молчать, то ничего и никогда не изменится.

— И так ничего не изменится. Они будут приходить и рвать на части, а потом дарить конфеты и пирожные, ленты и заколки, иногда кукол и деньги. Ничего не изменится. Убирайтесь вон.

Я судорожно сглотнула, а сердце забилось быстрее. Куклы… заколки… Девочки иногда получали такие подарки. После того, как…

Я встала со стула и сделала пару шагов к ней.

— А иногда они дарят новые платья, обещают, что это больше никогда не повторится, и если ты никому не расскажешь, то у тебя будет много новых платьев и вкусной еды… — все так же тихо, но она перестала всхлипывать и теперь смотрела на меня расширенными глазами, полными слез.

— Откуда вы знаете?

— А еще они всегда приходят ночью. Ты лежишь в своей кровати, укрытая с головой, и слышишь шаги по коридору, думаешь: "Пусть это не за мной. Пусть сегодня кого-то другого." А утром… утром ненавидишь себя, когда одна из вас приходит с пустыми глазами, в которых отражается желание умереть. Иногда ты прячешься под кроватью, сжимая пальцами вилку или нож, и прикидываешь, как сильно сможешь ударить, когда тебя схватят… И иногда ты думаешь, насколько сильно ты ударишь саму себя, чтобы больше не мучиться.

Она смотрела на меня широко распахнутыми глазами, и я видела, как дрожит ее подбородок.


— Они увели тебя, да? Пришли ночью и увели, а все молчали и так же трусливо прятались, делали вид, что спят.

— Уходите, — прошептала она, и я видела, как в полумраке блестят ее мокрые от слез щеки.

— Они били тебя. Он бил. По голове… или головой о стену, когда…

— Уходите. Немедленно уходите.

Но я не ушла, я села рядом с ней на кровати и резко прижала ее к себе. Очень сильно и грубо, к своему плечу, поглаживая по голове, она вырывалась, а я держала, пока она не затихла.

— Я была там… Я слышала, как они приходят… Я считала тех, кто не вернулся. Мы больше не будем молчать. Слышишь? Мы должны рассказать и уничтожить их всех. Я могу помочь тебе. Сейчас уже могу. Ты только не бойся больше. Главное — не молчи.

Она не вырывалась, только сильно вцепилась в мои плечи, до боли. А мне казалось, я уже и не с ней говорю, а сама с собой.

— Мы заставим их пожалеть об этом. Посадим каждую мразь за решетку. Каждую, кто считает себя в праве нас калечить, а потом дарить кукол и конфеты. Ты только не молчи больше. Я утром расскажу Наталье Владимировне, и мы придумаем, что делать дальше. Никто не позволит тебя обидеть. Ты мне веришь?

Веришь… веришь… веришь… А потом я вхожу в ее комнату, и она болтается на простыне, болтается и тянет ко мне руки. Только лицо у нее до боли знакомое, потому что оно мое. Это я болтаюсь в петле и раскачиваюсь под потолком.

А за мной чья-то тень стоит с хлыстом в руках. Бакит, наверное. И я смотрю, и смотрю на тень эту, пока на нее не падает свет от лампочки под потолком… А с хлыстом не Бакит стоит — это Максим… Он улыбается и шепчет:

"Малыш…"…





* * *


— Даша, Даша, проснись.

И ручки теплые на щеках. Я с громким вдохом глаза открыла, а Яша меня тут же за шею обнял.

— Тебе сон плохой приснился. Опять.

Тяжело дыша, посмотрела на его личико и судорожно сглотнула слюну. В горле пересохло, и Яша протянул мне бутылку с водой.

— Спасибо, мой хороший.

В эту секунду машина начала сбавлять ход и затормозила где-то на обочине. С грохотом открылись дверцы, и я увидела Леву с его напарником.

— Приехали. Можете выходить. Дальше мы уже без вас. Там у нас договоренности нет, могут проверить.

Они помогли нам спуститься вниз, подали наши вещи, а я передала им вторую половину денег. Но Лев явно и без денег был бы рад от меня избавиться. Его от страха сильно потряхивало, и он суеверно боялся, что мой муж его найдет и надерет ему задницу. Разубеждать его в этом и говорить, что я сама ищу своего мужа, я не собиралась. Пусть боится. Ему полезно.

Дальше мы на попутке поехали по указанному адресу. Больше всего я боялась, что о моем приезде сообщат Максу, и он откажется нас видеть. Выставит нас обратно, скажет, чтоб выметались.

Все эти дни я старалась не думать о плохом. Мне казалось, что пройдет время и он меня простит. Остынет, забудет. Да, возможно, так было бы с любым другим, но не с Максимом. С кем угодно, чьи действия и мысли несли в себе определенную логику. У моего мужа нет этой логики. Он принял решение, и этого не изменит никто. Я поняла это, когда мне вручили бумаги о разводе, но тогда я все еще не помнила, кто такой Макс Воронов по кличке Зверь. В моем представлении это все же был просто человек. Просто мужчина, который разочаровался в своей женщине. Подсознание не воспринимало другой реальности, более жестокой, страшной — я люблю не человека, я люблю монстра. Я наивно тогда предполагала, что я страдаю. О, это были не страдания, это лишь прелюдия, отголоски, далекое эхо приближающегося апокалипсиса, агонии моей души. Насколько меняется восприятие. Все та же бумажка о разводе. Клочок нашего прошлого с подписью о вынесенном приговоре будущему. Я перечитывала эту бумагу день за днем, минута за минутой, я часами смотрела на нее и искала между колючими шаблонными словами некий смысл, и не находила. Ничего. Только неожиданное дикое одиночество. Я говорила с ним, я видела его, и это больше не тот Максим, которого я знала — это равнодушный, бесчувственный Зверь. Ничего человеческого. Ни грамма. Исчезло все — даже те жалкие крохи, которые были в нем в момент зарождении нашей любви, от нее остался лишь пепел с тлеющими углями.

И я чувствовала себя разломанной куклой, с обугленными конечностями и сгоревшими волосами. Куклой, выброшенной из окна за ненадобностью. Ей оторвали ручки, ножки, открутили голову, и сделал это тот, кого она любила больше всего на свете.

Я летела в пропасть. Час за часом, все ниже и ниже. Иллюзии, мечты, эфемерное счастье, жалкие надежды, унизительные желания. Все это не имело больше никакого значения — он отказался от меня. Я не значу в его жизни ровным счетом ничего. А значила ли?

А как же его слова "Я никогда тебя не отпущу", "Я не позволю тебе уйти" и жестокие ответы на вопросы — он не просто позволил, он вытолкал тебя из своей жизни, вышвырнул за борт. Тебя больше нет. Я, как раненный зверь, кружила вокруг этой бумаги, в которой был заключен весь смысл последних лет моей жизни, которую я так надеялась вспомнить и вернуть. Я не решалась взять ручку и поставить подпись рядом с его инициалами. Когда он расписался там, что он чувствовал? Ему было хоть немного жаль того, что мы потеряли? Хоть чуть-чуть ему было больно? Он страдал? Или подписал это между делом, вперемешку с многочисленными контрактами, которые его секретарь клал к нему на стол?

Он мучился, как я? Как быстро он принял это решение? Неужели только потому, что я стала другой? Но тогда это не любовь. Разве любовь может исчезнуть? Все его чувства — суррогаты любви. Он не простил. Только почему-то мне казалось, что дело не в прощении. Как говорит сам Максим: ненависть — это чувства, и пусть тебя лучше ненавидят, чем презирают или остаются равнодушными. Он прав. Его ненависть я бы пережила легче. Ненависть, ревность, безумие, но не ледяное равнодушие. С каким изощренным, садистским удовольствием он смотрел, как я страдаю. Лучше бы бил, как тогда, после плена Бакита. Лучше бы насиловал, рвал тело в клочья, но не душу. Боже, я истекаю кровью. Каждая клеточка моего тела содрогается в предсмертной пытке. Ведь любовь не умирает. Он ошибся. Настоящая любовь не может умереть, она может лишь исходиться кровью, разрываться и покрываться шрамами, стонать и выть в агонии, но не умирать. И в этом и заключается весь ужас.

Я словно наяву видела его бледное лицо, сухой блеск в жестоких глазах и взмах руки, когда он перечеркнул наше прошлое. Все кончено. Тогда я считала, что мне плохо. Я даже не предполагала, что истинная боль еще и не маячит на горизонте. Это словно понять значение воздуха в самую дикую жару, значение дождя в засуху или ценность хлеба в голодомор. Я чувствовала тоже самое. Потребность в нем. Сумасшедшую, унизительную и неуправляемую. И эта потребность заставила меня поднять себя за шкирку с земли и ползти к нему, ползти, чтобы спасать эту самую любовь.

Я, настоящая Я, никогда бы его не отпустила. И я не отпущу. Не дам ему упасть. Лучше упаду сама и разобьюсь…

Но мои дети, наши дети давали мне надежду, что в этот раз не прогонит. В этот раз, увидев нас всех, он все же раскроется, его зверь будет покорен. Ведь втроем мы — сила.





ГЛАВА 22. Дарина




Какой смысл вести торг со временем? И что такое, в сущности, длинная жизнь? Длинное прошлое. Наше будущее каждый раз длится только до следующего вздоха. Никто не знает, что будет потом. Каждый из нас живет минутой. Все, что ждет нас после этой минуты, — только надежды и иллюзии.