О чем знает ветер

Оэн замотал головой и спрятал личико у меня на груди. Однако Бриджид все-таки запела вполголоса:

В ветрах укрощённых, в смирённых волнах

Всё память жива о Его чудесах.

Мы – сла́бы, но, только под ношей вздохнём,

Как волны и ветер напомнят о Нём.



Горбун распрямлённый, прозревший слепой,

Грехи, искуплённые Жертвой Одной…

Воистину, только под ношей вздохнём,

Как волны и ветер напомнят о Нём.





– Не пой, бабушка! Мне эта песня не нравится! – всхлипнул Оэн, содрогнувшись всем телом.

– Не нравится? Почему? – опешила Бриджид.

– Потому что она про Иисуса Христа, а он умер!

Бриджид даже отпрянула, потрясенная. У меня едва не вырвался истерический смешок. Бриджид взяла себя в руки, стала объяснять:

– Ты не понимаешь, Оэн. Песня вовсе не грустная. В ней не о смерти поется, а о том, что люди помнят Иисуса Христа.

– А я не хочу помнить, что он умер! – с железной логикой возразил Оэн.

Бриджид сникла. Я погладила ее по руке. Она старалась изо всех сил, просто Оэн слишком упрямился.

Вдруг от двери послышалось:

Когда на душе беспросветность одна

И мнится: не выхлебать горе до дна —

Мы слышим в гудении ветра и вод:

Он нас не оставит, Он снова придёт.





Тихим, мягким голосом Томас допел:

Воистину, только под ношей вздохнём,

Как волны и ветер напомнят о Нём.





Под глазами Томаса залегли темные тени, рубашка была измята, сюртук запылен. Несмотря на непорядок в одежде, Томас шагнул к кровати и забрал Оэна из моих рук. Оэн сразу прильнул к нему, однако не успокоился, а, наоборот, снова зарыдал.

– Тише, тише, малыш, – приговаривал Томас, гладя Оэна по спинке. – В чем дело? Что случилось, а?

Я поднялась с кровати, Бриджид последовала моему примеру. Друг за дружкой мы покинули детскую, оставив Томаса нянчиться с Оэном.

Бриджид шла первой. Я окликнула ее, и она, обернувшись, явила лицо, исполненное неизбывного горя. Перед таким лицом мой вопрос «Вы в порядке?» прозвучал по-дурацки. Изо всех сил сдерживаясь, чтобы не разрыдаться, Бриджид кивнула.

– Это у него в отца, – заговорила она через несколько секунд. – Мои дети, все четверо, вот так же во сне плакали. Да только муж мой, покойник, быстро истерики пресекал. Суровый был человек, не то что доктор Смит. Здоровья никакого, одна злость – за счет нее и выживал. Если б не злость – куда раньше помер бы. Сам на износ работал и от нас того же требовал. Такого слезами не разжалобишь, нет, нечего и думать.

Казалось, Бриджид сама с собой говорит; в любом случае вопрос и даже междометие с моей стороны прервали бы исповедь, в которой она, судя по всему, очень нуждалась. Вот я и молчала.


– Мой внук стал доктора Смита папой звать, а я скандал закатила. Просто слышать этого не могла. Теперь доктор Смит для Оэна – Док. Не папа, не дядя Том и даже не Томас! Получается, уважения к благодетелю ни на грош, и всё по моей вине.

Бриджид перехватила мой взгляд, как бы взмолилась: скажи, Энн, что меня Господь простит! Я опустила веки – дескать, конечно, Бриджид, вы будете прощены, а вслух добавила:

– Томас хочет, чтобы Оэн твердо знал, кто его отец. Томас любил Деклана и очень трепетно относится к его памяти.

– Доктор Смит в каждом человеке старается лучшее увидеть. И ему это удается, – снова заговорила Бриджид. Выдержала паузу, отвела глаза. – Вот что, Энн. Мои дети… особенно сыновья… отцовский норов унаследовали. Я знаю, что Деклан тебя… поколачивал. Ты и сбежала, как только шанс появился. Я тебя не осуждаю – ни за бегство, ни за то, что ты в доктора Смита влюбилась. Вы с ним хорошая пара.

Я вытаращила глаза, а Бриджид продолжала:

– Не отпирайся, Энн. Шила в мешке не утаишь.

Отпираться я и не думала. Меня потрясло слово «поколачивал» применительно к Деклану. И предположение насчет бегства его жены. Хотелось защитить моих прадеда и прабабку: Деклан не обижал Энн, Энн никуда не сбегала. Но какие могут быть возражения, если фактов не знаешь?

– Старая я стала, Энн, и в Гарва-Глейб теперь без надобности. Поеду, пожалуй, к старшенькой, в Америку. Ты вернулась. Оэн больше не сиротка. У него есть мать. У него есть доктор Смит. А я даже слезки детские осушать разучилась. Сердцем окаменела, как мой дорогой покойный супруг. Не разжалобишь меня теперь.

– Ох, нет! – воскликнула я.

– Нет? – переспросила Бриджид. Явно хотела, чтобы получилось иронично, но голос сорвался. Стало жаль ее до боли.

– Прошу вас, останьтесь. Я не хочу, чтоб вы уезжали.

– Почему? – Прозвучало по-детски – жалобно, обиженно, недоверчиво. Такой вопрос и с такой интонацией Оэн мог бы задать. – Что мне здесь, в Ирландии? Сыновья темными делами занимаются, дочка за океаном. Деклан погиб. Силы с каждым годом убывают. Одна я осталась, Энн. И потом… – Бриджид докончила не сразу, потому что не сразу нашла нужные слова. – Не нужна я тут больше никому.

Я подумала о могиле в Баллинагаре, о надгробии с надписью «Бриджид МакМорроу Галлахер».

– Через много-много лет, – начала я с мольбой в голосе, – ваши праправнуки приедут из Америки в Ирландию, в графство Дромахэр, поднимутся на холм, вступят под своды церкви, в которой крестили, венчали и отпевали ваших детей, а затем станут бродить по кладбищу. И, когда они увидят могильную плиту с вашим именем, с именами других Галлахеров, они поймут, что наконец-то вернулись домой. Ирландия была вашим домом – значит, она дом для ваших потомков. Наступит время, Бриджид, когда Ирландия позовет обратно своих детей. Теперь подумайте: если вы эмигрируете, вашим праправнукам не к кому будет вернуться.

Ее губы задрожали, рука дернулась и в следующее мгновение как-то неловко, несмело протянулась ко мне. Я взяла эту руку. Бриджид не попыталась обнять меня, даже на шаг не приблизилась, но над пропастью, что лежала между нами, появился мостик. Рука Бриджид была совсем маленькая, сухонькая – старушечья, даром что по современным меркам сама Бриджид ну никак не могла считаться старухой. Я держала ее птичьи пальчики осторожно, боясь раскрошить, как осенние листья, и негодовала на Время – за то, что забирает мою прапрабабушку, да и всех представителей рода человеческого, иссушает наши бренные оболочки, причем не враз, а постепенно, слой за слоем.

– Спасибо тебе, Энн, – прошептала Бриджид, высвободила руку и пошла прочь по коридору. Дверь спальни закрылась за нею тихо, почти беззвучно.



22 декабря 1921 г.

Уже несколько дней подряд, практически без перерывов, продолжаются дебаты в парламенте. Обсуждают Англо-ирландский договор. Пресса, похоже, поддерживает его, но в первые дни репортеров в зал заседаний не пускали, в газетах прения не освещались. Мик против такой закрытости. Он хотел, чтобы люди знали во всех подробностях, в чем суть разногласий, что поставлено на кон и каковы будут последствия того или иного решения. Увы, на первых порах сильнее оказались противники Мика.

Публичные дебаты начались только 19 декабря, а сегодня вот прекращены – временно, на Рождество. Невольно вспоминаю Сочельник прошлого года. Тогда Мик чудом ареста избегнул. Он перебрал спиртного, расшумелся, забыл о конспирации… Короче, за считаные секунды до того, как нагрянули помпончатые, нам пришлось ретироваться из отеля «Ваун» через окно третьего этажа, уходить по крышам. Неудивительно, что Мик потерял голову. Потеряешь тут, когда на плечах твоих бремя целой нации.

В этом году арест Мику не грозит, хотя, подозреваю, нынешние проблемы он с готовностью променял бы на прежнее – подпольную работу, явки, необходимость шифроваться. Душа его рвется надвое между жаждой полной независимости для Ирландии и ответственностью перед ирландским народом, который должен выживать здесь и сейчас, а не в светлом будущем. По иронии судьбы разрыв произвели те, за кого Мик предпочел бы умереть; ему же приходится этим людям противостоять. Пищеварение у Мика совсем расстроилось. Это он мне по телефону пожаловался. Я начал было лекарства назначать, о диете залепетал, а Мик в ответ:

– Ограничить то, ограничить сё! Оставь, Томми! Я вот нынче себя в Дойле ограничивал. Половины аргументов не привел, которые должен был привести. А которые всё же привел – те эффекта не возымели без остальных. Правда, Артур Гриффит говорит, будто я убедительно выражался; ну да он просто меня успокаивает. Вообрази, назвал меня человеком, выигравшим войну. А по-моему, я не далее как завтра – после сегодняшнего – стану человеком, потерявшим страну.

Еще Мик просил узнать у Энн, чем закончатся дебаты. Я подозвал Энн и взял ее в кольцо собственных рук, чтобы она находилась максимально близко к телефонной трубке. Не учел, что ее макушка окажется у меня под подбородком, что запах ее волос произведет смятение в мыслях, а тело, прильнувшее к моему торсу, отодвинет на задний план все дебаты на свете.

– Говори потише, – успел я шепнуть. Я помнил, что остальные обитатели Гарва-Глейб не должны заинтересоваться, с чего это Мик Коллинз советуется с Энн.

Она проявила максимум осторожности. Сказала, что, по ее мнению, победит фракция, ратующая за Договор.

– Перевес в голосах будет очень небольшой, но Договор пройдет, мистер Коллинз, – выдала Энн.

Мик вздохнул с облегчением, причем настолько «от души», что нам с Энн пришлось отшатнуться от телефона, иначе эхо моего вздоха проехалось бы по нашим ушам.

– Мне нравится твоя уверенность, Энни. Постараюсь и сам ею проникнуться, – отвечал Мик. – А теперь скажи, если я приеду в Гарва-Глейб на Рождество, можно мне рассчитывать на одну из твоих удивительных историй? Я бы не прочь еще разок послушать о Ниав и Ойсине. Со своей стороны обещаю импровизацию, которая тебя рассмешит и в краску вгонит. И Томми у нас не отвертится – спляшет как миленький. Ты знаешь, что он отличный танцор? Если Томми и любит, как танцует, тебе крупно повезло, Энни.

– Мик, перестань! – воскликнул я.

Энн засмеялась теплым, грудным, заговорщицким смехом, и я не выдержал – поцеловал ее в шею, польщенный и вдобавок довольный, что и Мику полегчало – в трубке слышался его хохот.

Энн пообещала и занятные истории, и угощение, и отдых, и танцы – пусть только Мик приезжает. На слове «танцы» она меня ущипнула. Один раз я ей продемонстрировал, насколько хорошо дрыгаю ногами, – сплясал под ливнем, а после зацеловал ее до беспамятства в сарае.

– Можно я Джо О'Рейли привезу? – спросил Мик. – И еще кого-нибудь из парней, чтоб меня со спины прикрывал поочередно с Джо?

Энн заверила, что мы будем рады любым спутникам и спутницам Мика – даже принцессе Марии. Мик снова расхохотался. Но разговор он заканчивал на серьезной ноте.

– Томми, моя благодарность не знает пределов. Я бы поехал справлять Рождество домой… но мой дом, мой Вудфилд, стерт с лица земли. А в Дублине мне за эти дни всё опостылело.

– Ладно, Мик, мы же друзья. И то сказать – не в первый раз тебя приглашаю.

В прошлом году Мик не рискнул отправиться в родное графство Корк. Черно-пегие наверняка следили за его домом, и Мик опасался ареста. В нынешнем году Мику просто некуда ехать. Дома у него больше нет.

Восемь месяцев назад черно-пегие дотла сожгли Вудфилд, где Мик провел детство. Старший брат Мика, Джонни, был схвачен и брошен в тюрьму. Ферма семейства Коллинз полностью заброшена, здоровье Джонни пошатнулось, остальные родственники перебрались в Клонакилти, городок в графстве Корк. Таким образом, Мик тащит не только бремя Англо-ирландского договора, но и бремя личной трагедии.

Когда Мик произнес это слово – «Вудфилд», Энн напряглась. Повесив трубку, я увидел: Энн предпринимает отчаянные попытки удержать сползающую улыбку, а в зеленых глазах блестят слезы. Чтобы они не пролились при мне, Энн пробормотала: «Нужно уложить Оэна» – и буквально выбежала из комнаты. Я не стал ее удерживать. Но я теперь вижу Энн насквозь. Для меня она стала прозрачной, как тогда, на озере; как в тот день, с которого началось мое прозрение.