О чем знает ветер

У. Б. Йейтс



КАК МЕНЯЕТСЯ МИР, стоит солнцу прорваться сквозь тучи, так изменилось абсолютно всё, стоило только Томасу мне поверить. Кругом посветлело, даже сумерки и те отложили свой приход. Озеро сделалось тихим и безмятежным, а я наконец-то сбросила напластования страха, словно мокрую одежду, которая не давала согреться.

Томас тоже освободился. Поверив собственным глазам, он подставил плечи под бремя моих тайн и потащил это бремя с трогательной покорностью. Разумеется, у Томаса был миллион вопросов ко мне, но сомнений не было больше ни на йоту. По вечерам, дождавшись, когда Гарва-Глейб утихнет, Томас прокрадывался в мою спальню. В объятиях друг друга мы говорили о невозможных вещах.

– Энн, ты сказала, что родилась в 1970 году. А какого числа, в каком месяце?

– Двадцатого октября. Мне исполнится тридцать один. Хотя формально меня еще и на свете-то нет, – усмехнулась я.

– Это же послезавтра! Не совестно тебе, а? Вот не спроси я – так бы твой день рождения и проворонил!

Я передернула плечами. Конечно, я и не думала объявлять об этом событии. Бриджид наверняка известно, когда родилась настоящая Энн, и едва ли две даты совпадают.

– А ты старше меня, – фыркнул Томас, разницей в возрасте как бы упрекая меня за сокрытие важной информации.

– Неужели?

– Мне тридцать один исполнится только на Рождество.

– А в каком году ты родился? То-то, что в 1890-м! Я родилась в 1970-м. Восемьдесят лет в мою пользу, почтеннейший мистер Смит!

– Нет, дражайшая Графиня! Вы провели на этой земле двумя месяцами больше, чем я, – продолжал дразнить Томас. – Стало быть, вы старше.

Он устроился поудобнее – оперся на локоть, чтобы глядеть мне в лицо.

– Ну а чем ты занималась в своем две тысячи первом году? – «Две тысячи первый» он произнес с трепетом, будто не верил, что мир дотянет до этого рубежа.

– Истории рассказывала. Книжки писала.

– Ну конечно! – выдохнул Томас, растрогав меня искренним восхищением. – Я мог бы и сам догадаться. А о чем они были, твои книжки?

– О любви. О волшебстве. Каждая – в определенном историческом контексте.

– А теперь ты сама в этом живешь.

– В чем? В любви или в волшебстве? – прошептала я.

– В историческом контексте, – отвечал Томас, лаская меня взглядом. Он склонился надо мной, слегка коснулся губами моих губ. Поцелуи вынуждали прервать разговор, но мы изголодались по словам не меньше, чем по физическому контакту. Вдобавок нам открылось, что после поцелуев слова звучат весомее.

– Чего тебе больше всего недостает в моей эпохе, Энн? – спросил Томас, умудрившись не оторваться от моих губ. Внизу живота я ощутила трепет, груди напряглись.

– Пожалуй, музыки. Я всегда писала под классическую музыку. Классическая музыка не сбивает с темы, а наоборот – вдохновляет. Эмоции дарит, которые автору необходимы. Без эмоций ничего не получится, значит, и без музыки тоже.

Томас смутился.

– Как это ты писала под музыку? Музыкантов, что ли, в дом приглашала? Ты со многими знакома, да?

– Ни с одним. В моем времени существуют музыкальные записи – включай когда вздумается и слушай сколько влезет.

– Как граммофон?

– Ну да, вроде того. Только гораздо лучше.

– Кто твои любимые композиторы?

– Клод Дебюсси, Эрик Сати, Морис Равель.

– Понятно. Французов предпочитаешь.

– Что за намеки? Мне просто нравится фортепьяно. У меня слабость к той эпохе. И меня завораживает обманчивая простота.

– Хорошо. А что тебе в моем времени не по вкусу?

– Одежда. Особенно нижнее белье. Ужас до чего неудобное. Столько всего приходится на себя напяливать.

Томас подозрительно затих. Кажется, я его смутила. После всего случившегося между нами он нет-нет да и удивлял меня. Страстный – и при этом застенчивый; пылкий – но сдержанный. Интересно, это он один такой исключительный, или в начале двадцатого века все мужчины были таковы, скованные понятиями о чести и внешних приличиях?

– Опять же изрядная экономия материи, – выдал Томас, предварительно кашлянув.

– Заметил, значит! – поддразнила я. Снова напряглись соски и низ живота.

– Я пытался не замечать. Игнорировать эти два крошечных треугольничка с перемычкой, что обнаружились у тебя под брюками. И проколотые уши, и многое другое. Мне даже удавалось. Само твое присутствие было столь немыслимо, что детали в счет не шли.


– Человек верит в то, что может объяснить, – или думает, что может. Я же ни в какие смысловые рамки не втискивалась.

– Расскажи мне о будущем. Каков наш мир восемьдесят лет спустя?

– В мире царит культ удобства. Всюду можно быстро насытиться; чтобы послушать музыку, не нужно ждать гастролей музыкантов; не нужно даже из дому выходить. Транспорт стал скоростным. Результат – мир как бы скукожился. Информация распространяется за считаные минуты. Ученые, что ни день, делают очередное открытие. Наука развивается огромными скачками. А медицина каких высот достигла! Уж ты бы разгулялся, Томас. От тяжелых заразных болезней теперь всем поголовно делают прививки. Антибиотики изобрели. Это почти так же удивительно, как путешествие во времени. Ключевое слово – «почти».

– Но люди по-прежнему читают книги, да?

– Да, слава богу. Книги никто не отменял.

И я продекламировала:

Бумажные брамселя,

Сафьяном корпус обшит —

Неведомая земля

Меж строк печатных лежит!





– Это из Эмили Дикинсон, – узнал цитату Томас.

– Верно. Обожаю ее стихи.

– Я заметил, что тебе и Йейтс нравится.

– О да. Йейтс – мой самый любимый поэт. Как думаешь, реально с ним познакомиться?

Сказано было в шутку, но, едва слова отзвучали, вероятность знакомства с самим Уильямом Батлером Йейтсом потрясла меня. Действительно, Йейтс и Майкл Коллинз – современники; если я пересеклась с одним, почему бы не пересечься и с другим? Мне, благоговевшей перед Йейтсом, который, собственно, и разжег мою страсть к литературному творчеству, такая честь и во сне не снилась.

– Думаю, вероятность существует, – пробормотал Томас.

Лунное молоко заливало комнату, размачивая горбушки теней. Морщинка между бровями Томаса была нечеткой, но всё же достаточно заметной, чтобы коснуться ее подушечкой пальца, разгладить; чтобы раскрыть на сгибе, словно книгу, тайное подозрение.

– Энн, скажи… может, в Америке тебя ждет… какой-то мужчина? Есть кто-то, кому ты дороже всех на свете?

Ах вот чего он боится! Я отрицательно мотнула головой – язык тела включился прежде, чем речь.

– Никогошеньки, Томас. Наверно, всё из-за моих амбиций. Видишь ли, я столько сил, столько энергии вкладывала в работу… на мужчин просто не хватало. Тот, кто любил меня больше всех на свете, в 2001 году перестал дышать. Теперь этот человек находится здесь.

– Это Оэн?

– Да.

– Совсем в голове не укладывается. Чтобы мой славный мальчуган – и вдруг вырос, уплыл за океан. Даже думать об этом больно.

– Оэн, прежде чем… уйти, признался, что любил тебя почти так же сильно, как меня. Что ты ему отца заменил. А всю жизнь молчал, представляешь? Ни словечка о тебе. Даже имени твоего не упоминал. Только умирая – в последнюю ночь – показал фотокарточки, где мы с тобой рядом. Я не поняла тогда. Саму себя приняла за свою прабабушку. Еще Оэн дал мне твой дневник. Я успела прочесть несколько страниц – про Пасхальное восстание, про Деклана и Энн. Как ты искал Энн и не мог найти. Жаль, я не дочитала.

– Наоборот, хорошо, что ты не дочитала.

– Как так?

– Сама подумай: ты бы знала сейчас о вещах, о которых я даже еще не писал. Кое-что, Энн, лучше лично открывать, а не получать информацию из книжек и дневников. А на отдельные тропинки вообще не следует сворачивать.

– Твои записи обрываются в двадцать втором году. Точную дату не помню. Были заполнены все страницы, до самой последней, – выпалила я на одном дыхании. 1922 год пугал меня. Если Томас перестал вести дневник, не означает ли это, что кончилась наша с ним история?

– Просто тебе попался в руки один из моих многочисленных блокнотов. Видишь ли, Энн, я с детства привык фиксировать на бумаге всё, что со мной случается. Блокноты уже складывать некуда, честное слово. Этак достанешь какой-нибудь давний, почитаешь, скривишься да и обратно на полку сунешь.

– Но этот конкретный блокнот ты сам отдал Оэну. Других у него не было!

– Наверно, я хотел, чтобы ты именно эти записи прочла.

– Да ведь я их не прочла! Не успела. Даже до середины не добралась. Только до восемнадцатого года.

– Тогда, видимо, эти записи следовало прочесть Оэну, а прочие были ему без надобности, – подумав, заключил Томас.

– В детстве я постоянно канючила: «Дедушка, давай поедем в Ирландию, ну давай!» А он говорил: «Нет, там опасно».

Стоило подумать о дедушке, сердце захлестнула боль. Образ моего Оэна так и будет теперь возникать из ниоткуда, напоминать: прежнее не вернется. Спираль мироздания может обеспечить нам краткую встречу, но каждый из нас взглянет на другого из новой ипостаси – и это очень, очень горько.