Никто об этом не узнает

А потом явился Максим. Она с утра, с самого завтрака его не видела. Думать-то о нем она думала, но встречаться боялась. Особенно наедине. И очевидно, не зря.

Какие он гадости ей говорил! Как больно ранил! Но пусть она тысячу раз будет дурой, но, глядя в его глаза, все равно видела совсем иное: отчаяние, злость, даже ярость. Но вот такие похабные, жестокие слова говорят ведь с другими глазами. С холодными, самодовольными, безнаказанными… Хотя откуда ей знать? Все равно одно совершенно ясно: он ее ненавидит и презирает. И это надо как-то принять, как-то с этим свыкнуться. Только вот как?

На следующий день Лилия Генриховна снова терзала ее, да еще и не три часа, а почти четыре. Нина встала в пробке и приехала за ней на сорок минут позже. Обессиленную Алену — старуха будто выкачала из нее все соки — Нина снова завезла в знакомый уже салон. На вечернее мероприятие следовало явиться при полном параде. И девочки из салона постарались на совесть. Казалось бы, макияж, укладка — и все… А себя Алена едва узнала.

— Ты поменьше говори — побольше улыбайся, — напутствовала ее Нина. — Если спросят — отвечай «да», «нет», «не знаю». В разъяснения не вдавайся — опозоришься. И Дмитрия Николаевича опозоришь. А улыбка у тебя красивая. Так что ею и сверкай. И вообще, народную мудрость знаешь? Молчи — за умного сойдешь. Реально так и есть.

Алена и молчала. Очень не хотелось папу позорить. На вопросы и реплики кивала, от силы отвечала «да» или «нет», если уж совсем не отвертеться. Ну и улыбалась вовсю, как посоветовала Нина.

Стол изобиловал яствами, но Алена поначалу не могла себя заставить и кусочек проглотить. Во-первых, переволновалась. Столько внимания! А во-вторых…

Да, журналисты ее уже одолевали раньше, но тогда все иначе было. Над ней не висел страх опозорить отца. А тут эти вилки… Как в них разобраться? Потом сообразила: наблюдала за Жанной Валерьевной — та сидела справа — и копировала. И вроде худо-бедно справлялась. Хотя, конечно, утомил ее этот вечер неимоверно. Напрягало все: вопросы, вроде и доброжелательные, а с каверзным подтекстом, улыбки фальшивые, взгляды любопытные, острые и ждущие, как будто все так и выискивали в ней изъян или надеялись на какой-нибудь прокол. На ум неотвязно приходил фильм «Собачье сердце», в частности, эпизод, в котором профессор Преображенский представлял на суд общественности Шарикова. Вот этим Шариковым она себя и ощущала.

Какой-то парень в очках, молодой еще, но с глубокими залысинами, поинтересовался:

— Алена, а расскажите о своей маме. Эта история всех так тронула. Уверен, каждому будет интересно узнать о ней побольше. Кто она, чем занималась?..

Вопрос был не по сценарию, но Руслан Глушко предусмотрел подобное и подготовил варианты ответов. Алена и повторила:

— Мама была просто хорошим человеком. Не прошло и года, как она умерла, поэтому, простите, говорить на эту тему мне еще очень больно.

Однако журналиста это не устроило. Несмотря на приветливый тон, взгляд его был цепким и холодным.

— Я все понимаю и выражаю сочувствие, но… Разве не лучше будет в память о ней как-то раскрыть ее образ?

Ведь он прекрасно знал и про то, что мать спилась (кто ж не знал?), и про то, что на человека уже еле походила, а все равно лез… Алена растерялась, не зная, что ответить. Заметила, как рядом напряглась Жанна Валерьевна, как помрачнел отец, недобро глянув на назойливого парня.

— Ну же? — не отставал он, скаля в улыбке мелкие зубы. — Что…

Но в этот самый миг двери резко распахнулись, явив гостям Максима — расхристанного, с лихорадочно горящими глазами и кривой улыбкой на губах. Русые вихры торчком. Белая школьная рубашка вылезла из брюк, ворот распахнут почти до неприличия.

— А вот и я! — провозгласил он.

Скопище людей, в том числе с камерами, его ничуть не смутило. Он смело продефилировал прямиком к столу, потребовал потесниться и сел напротив нее. Специально, конечно. Прожег взглядом, почему-то абсолютно черным и каким-то настолько бесшабашным, что это аж пугало.

— Ну, лисичка-сестричка, велкам ту хоум! — Максим взял рядом стоящий бокал с вином и по-гусарски выпил до дна.

— Очень интересно, — хихикнул все тот же репортер. — Скажите, Максим, а вот вам как вся эта давняя история?.. Ваша мама ведь…

Алена внутри вся сжалась, Максим же явно нехотя отвел от нее взгляд, лениво и даже с раздражением осмотрел журналиста.

— Ты, вообще, кто? — спросил.

— Роман Мясников, телеканал «Семь плюс ТВ», «Новости сегодня», — затараторил парень. — Так как вы относитесь к этой…

— Отвали, лысый, — грубо оборвал его Максим и снова вперился взглядом, в котором дьявольски горела сплошная чернота. — Весь этот бал для тебя, Золушка? Круто. А оркестр где? Где фанфары? Ну как же так? Непорядок.

Алена видела, как притихли все гости. Даже наглый журналист не рисковал больше лезть с вопросами ни к Максиму, ни к ней, ни к кому. Папа же сидел за столом неподвижно, и лицо его казалось белее мела.

Ну а Максим, совершенно не заморачиваясь по поводу приборов, прихватил канапе с двухэтажного блюда прямо руками, отправил в рот, а затем вздохнул:

— Надо исправлять ситуацию.

— Ч-что ты собираешься сделать? — зашипел папа.

— Сказал же — исправлять ситуацию, — с кривой улыбкой повторил Максим. — В конце концов, ты же сам вчера волновался, что я давно не занимался музыкой…

На этом он поднялся из-за стола и прошагал расхлябанной походкой в дальний конец гостиной, где белел огромный концертный рояль.

Алена с самого начала поглядывала на инструмент с тайным восхищением, но думала почему-то, что стоит он здесь исключительно для красоты. Однако Максим со знанием дела откинул крышку, уселся на банкетку, небрежно пробежался по клавишам, а потом вдруг заиграл.

Музыка разорвала повисшую тишину, впечатляя своим стремительным напором, дерзостью, вызовом, даже агрессией. И все же это была музыка, причем пробирающая до мурашек. Ну а потом он запел. Вот уж чего Алена точно никак не ожидала. И пел-то хорошо! Даже удивительно хорошо. Голос у него с хрипотцой, но сильный, и тембр красивый. Вот только песня его шокировала всех:




Да, я буду пиратом, гадом.

Всех поставлю раком, задом.

Будет черным знамя, знамя.

Ты не жди меня, мама, мама.[3]



Первым очнулся от ступора отец. Вскочил с перекошенным от гнева лицом, стремительно пересек зал, вцепился в плечо Максиму и уволок из гостиной.

Алена воспользовалась переполохом и тоже ускользнула от всеобщего внимания. Проходя по коридору к себе, услышала из комнаты Максима отцовский голос.

— Чертов ублюдок! — орал папа. — Думаешь, я буду это терпеть? Думаешь, это сойдет тебе с рук? Ты давно напрашиваешься, чтобы тебя отослали. Так вот, считай, выпросил.

— Да плевать, — отвечал тот.

«Куда отослали?» — озадачилась Алена.

И еще это «ублюдок» никак не вязалось с ее папой. Он всегда такой сдержанный, а тут… И вообще, разве сыну так говорят?

— А ну-ка… Ты что принимал? Наркотики? Я же по зрачкам вижу.

— Угу.

— Я тебя не в колледж отправлю, я тебя в психушку упрячу.

Затем Алена услышала за дверью приближающиеся шаги и быстрее заскочила к себе. После того как уехали гости, она вновь спустилась вниз. Отца нашла в кабинете, тот сидел за столом, дымил сигарой и цедил из пузатого бокала янтарную жидкость. На Алену взглянул устало, но кивком разрешил войти.

— Тебе плохо, папа? Вечер прошел не так, как надо? — робко спросила она.

— Определенно, — вздохнул он. — Не смотри так, твоей вины тут нет. Все этот паршивец. Давно пора отправить его в какой-нибудь закрытый пансион, а то стал совершенно неуправляемым. Да эта сразу в слезы… Вот что мне с ними со всеми делать?

Алена догадалась, что под «этой» папа имел в виду Жанну Валерьевну.

Повисло молчание. Алена силилась понять отца, но все равно не понимала: как можно за выходку, пусть даже и скандальную, отсылать своего ребенка? По сути, выгонять из дома, разве что не на улицу.

— Папа… — начала она, не зная, как выразить свою просьбу.

— Да, говори.

Он сделал глоток из бокала и вопросительно воззрился на Алену.

— А можно я пойду учиться в обычную школу?

— С чего это? — удивился он. — Эта гимназия — лучшая в городе. Там учатся и… Та-а-ак… Это ведь он тебе внушил? Паршивец этот? Что он тебе сказал? Угрожал?

Алена молча покачала головой, но выдавить из себя не смогла ни слова. Врать она не умела. Во всяком случае, папе она не смогла бы солгать.

— Глупости все это. Пойдешь учиться в гимназию, а этот подонок пусть только вякнет. Ты, главное, мне сразу говори. А я уж с ним разберусь.

Настаивать Алена не смела, но на душе стало совсем тягостно от гнетущего, недоброго предчувствия.

Вы прочитали книгу в ознакомительном фрагменте. 
Купить недорого с доставкой можно здесь.