Нетопырь

Когда Харри имел неосторожность спросить старика сторожа, почему гасят весь свет, тот разразился долгой тирадой:

— Ну, во-первых, экономим электричество. Только это не главное. Главное — мы даем рыбам понять, что сейчас ночь. Но это теперь. Раньше-то мы просто поворачивали рубильник — представляешь, какой шок испытывали рыбы, когда вокруг сразу становилось темно. Аквариум буквально гудел от немого вопля сотен рыб, в слепой панике пытавшихся спрятаться или просто уплыть отсюда поскорее.

Бен театрально понизил голос и прочертил ладонями в воздухе зигзаг, изображая рыб.

— Несколько минут они плескались и волновались. А некоторые рыбы, вроде макрели, когда мы вот так вырубали свет, просто разбивались от страха о стекло. Поэтому мы начали гасить свет постепенно, как оно бывает в природе. И рыба стала реагировать лучше. По свету тело чувствует, когда день, а когда ночь. И лично я думаю, что рыбам, чтобы избежать стресса, нужен естественный суточный ритм. У них, как и у нас, есть биологические часы, и шутить с этим не надо. Вот, к примеру, в Тасмании некоторые, кто разводит баррамунди, осенью дают рыбам больше света, чтобы те, глупые, думали, что еще лето, и подольше метали икру.



— Бена только спроси — потом его не остановишь, — объяснила Биргитта. — Но со своими рыбами он беседует охотнее, чем с людьми.

Два года подряд Биргитта подрабатывала здесь летом и очень подружилась с Беном, который утверждал, будто трудится в аквариуме со дня его основания.

— Ночью здесь так спокойно, — сказала Биргитта. — Так тихо. Смотри!

Она навела фонарик на стеклянную стену, за которой из своего убежища вынырнула коричнево-желтая мурена и оскалила мелкие острые зубки. Потом фонарик высветил двух пятнистых скатов, которые, будто в замедленной съемке, плыли за зеленым стеклом.

— Красота, правда? — с блеском в глазах прошептала Биргитта. — Как балет без музыки.

Харри показалось, будто он идет по дортуару. Не было слышно ничего, кроме их шагов и равномерного тихого бульканья аквариумов.

Биргитта остановилась у одной из стеклянных стен.

— А здесь у нас живет saltie,[55] Матильда из Квинсленда. — В свете фонарика показалось сухое дерево, лежащее в искусственном русле реки. В запруде рядом плавало бревно.

— А что такое «saltie»? — Харри попытался отыскать взглядом какое-нибудь живое существо.

Бревно открыло зеленые блестящие глаза.

— Это крокодил, который живет в соленой воде. В отличие от freshie,[56] который питается главным образом рыбой и которого не стоит опасаться.

— A saltie?

— А вот его опасаться стоит. Многие так называемые опасные хищники нападают на людей, только когда чувствуют угрозу или видят, что ты вторгаешься на их территорию. A saltie — простая, бесхитростная душа. Ему просто нужно твое тело. На северных болотах Австралии крокодилы каждый год убивают по нескольку людей.

Харри прильнул к стеклу.

— А это не вызывает… э-э… антипатии? Кое-где в Индии истребили тигров, потому что те ели маленьких детей. А этих людоедов почему не истребили?

— В Австралии к крокодилам отношение, как к автокатастрофам. Ну, почти. Если ты проложил дорогу, будь готов, что кто-то на ней погибнет, верно? И с крокодилами то же самое. Они просто едят людей.

Харри передернуло. Матильда снова закрыла глаза — точно так же, как на «порше» убираются фары. И ни малейшая рябь на воде не выдавала две тонны мышц, зубов и злобы, скрытых в этом бревне.

— Пошли дальше, — предложил Харри.



— А вот и мистер Бин, — фонарик Биргитты указал на плоскую бурую рыбу. — Рохля-скат — так мы в баре называем Алекса, того, которого Ингер прозвала мистером Бином.

— А почему «скат»?

— Не знаю. Когда я устроилась на работу, его так уже называли.

— М-да, ну и кличка. Эта рыба любит лежать на дне?

— Да, и поэтому, когда ты купаешься, надо быть осторожнее. Он очень ядовит и выпускает яд, как только на него наступишь.

По винтовой лестнице они спустились к резервуарам.

— Вообще резервуары — не совсем аквариумы. Это просто отгороженный кусок залива Порт-Джексон, — сказала Биргитта.

С потолка зеленоватыми волнами лился тусклый свет. Волнистые полоски скользили по лицу и телу Биргитты, и Харри казалось, что они стоят под светящимся шаром на дискотеке. Биргитта направила фонарик вверх — и только тут Харри понял, что вода повсюду. Они попросту в стеклянном тоннеле в море, а свет идет снаружи, фильтруясь сквозь толщу воды. Рядом скользнула большая тень, и Харри вздрогнул от неожиданности. Биргитта тихо засмеялась и посветила фонариком на огромного длиннохвостого ската, проплывающего мимо.

— Mobulidae,[57] — сказала она. — Морской дьявол.

— Такой огромный! — прошептал Харри.

Весь скат был одной большой волной, и Харри от его вида потянуло в сон. Скат обернулся, махнул на прощание хвостом и черным призраком исчез в темноте подводного мира.

Они уселись на полу, Биргитта достала из рюкзака одеяло, два бокала, стеариновую свечку и бутылку красного вина без этикетки. Подарок от друга с винодельни в Хантер-Велли, объяснила она, вытаскивая пробку. Потом они лежали рядом на одеяле и смотрели в воду над головой.

Казалось, мир вывернули наизнанку. В море, как в небе, порхали рыбы всех цветов радуги и другие причудливые существа, будто вырвавшиеся из чьей-то фантазии. Прямо над ними, перебирая тонкими дрожащими плавниками, застыла блестящая синяя рыба с круглой удивленной мордой.


— Разве не прекрасно наблюдать их жизнь без спешки? — шепнула Биргитта. — Чувствуешь, как они останавливают время? — Она положила Харри на горло холодную ладонь. — Чувствуешь, как перестает биться твое сердце?

Харри сглотнул.

— Я бы не прочь, чтобы время замедлилось. Сейчас, — сказал он. — На пару дней.

Биргитта сжала его горло:

— Не говори об этом.



— Иногда я думаю: «А ты не такой уж дурак, Харри». Например, я заметил, что Эндрю говорил об аборигенах «они» — всегда в третьем лице. Так что многое о нем я знал и до того, как Тувумба рассказал мне подробности его жизни. Я почти наверняка знал, что Эндрю вырос не среди «своих», что он не принадлежит какому-то месту, а рассматривает вещи будто со стороны. Как мы сейчас — лежим и смотрим на мир, сами не принимая в нем участия. А после беседы с Тувумбой я понял еще, что от природы Эндрю не было дано гордости за свой народ. И он пытается сам ее создать. Сначала я решил, будто ему стыдно за своих братьев, а теперь понял — стыдно ему за самого себя.

Биргитта что-то буркнула. Харри продолжал:

— Иногда я думаю, что что-то знаю. А в следующее мгновение снова оказываюсь выброшенным в гигантскую путаницу. Я не люблю путаться, просто не терплю. Поэтому лучше бы я либо вообще не подмечал деталей, либо умел складывать их в осмысленную картину.

Он повернулся к Биргитте и уткнулся в ее волосы.

— Жаль, что Бог дает человеку так много воспринимать и так мало понимать. — Он постарался уловить знакомый запах ее волос, но, должно быть, уже забыл его.

— И что же ты видишь? — спросила она.

— Что все пытаются мне на что-то указать.

— На что же?

— Не понимаю. Знаешь, как женщины — рассказывают истории, которые на самом деле о чем-то другом. И ведь ясно, что читать надо между строк. А я не умею. Почему вы, женщины, не говорите просто и прямо? Вы переоцениваете возможности мужчин!

— Теперь я виновата? — рассмеялась Биргитта и ударила его.

Раскаты эха разнеслись по подводному тоннелю.

— Тсс, не разбуди Морской ужас, — сказал Харри.



Биргитта не сразу обратила внимание на то, что к вину Харри не притронулся.

— Ведь бокальчик не помешает? — удивилась она.

— Нет, — ответил Харри. — Помешает. — Он с улыбкой прижал ее к себе. — Но давай не будем об этом.

Он поцеловал ее, и Биргитта затаила дыхание, будто этого поцелуя ждала всю жизнь.



Харри проснулся и вздрогнул. Свеча догорела, было темно, как в пропасти. Он не знал, откуда раньше лился зеленоватый свет — от луны или от городских огней, — но теперь не было и его. Но Харри овладело какое-то странное чувство. Он нащупал рядом с Биргиттой фонарик и включил его. Биргитта лежала, завернувшись в свою половину шерстяного одеяла, раздетая и довольная. Харри направил свет на стеклянную стену.

Сначала он подумал, что видит собственное отражение, но когда глаза привыкли, сердце Харри бешено забилось и замерло. На него холодными, безжизненными глазами смотрел Морской ужас. Харри выдохнул, и его дыхание застыло на стекле перед бледным и мокрым призраком утопленника, таким большим, что казалось, он заполняет собою все. Зубы будто нарисовал ребенок: неровная линия кое-как понатыканных хищных белых треугольных клыков.

Потом он медленно поплыл вверх, но глаза его были прикованы к Харри ненавистью. И этому мертвому белому телу не было конца.



— Так завтра ты уезжаешь?

— Так точно. — Харри держал в руках чашку кофе и не знал, что с ней делать.

Маккормак встал из-за стола и начал прохаживаться перед окном.

— Так ты считаешь, до разгадки недалеко? Думаешь, здесь орудует психопат, безликий убийца, который убивает, повинуясь внезапному порыву, и не оставляет следов? И нам просто надо ждать, когда он в другой раз соизволит допустить ошибку?

— Я этого не говорил, сэр. Я просто считаю, что больше вам ничем помочь не смогу. К тому же звонили из Осло — я нужен там.

— Отлично, Хоули. Я передам им, что здесь ты себя проявил хорошо. Тебя ведь там решили представить к повышению?

— Мне пока об этом не говорили, сэр.

— Насладись беззаботной сиднейской жизнью перед отъездом, Хоули.

— Сначала проверю этого Алекса Томароса, сэр.

Маккормак стоял у окна и смотрел на затянутое облаками небо душного Сиднея.