Немецкий дом
Часть 10 из 11 Информация о книге
Давид несколько помедлил, но затем признался, что ездил в Хемминген. – Нам же нужно было знать! – Поговорим об этом позже! Зампрокурора сердито отвернулся и подошел к сухопарому человеку. Тот вежливо привстал, и светловолосый объяснил ему, что подсудимые должны собраться вместе с защитниками в отдельном помещении, а затем вместе войти в зал. – Я не нуждаюсь в защитнике, – коротко ответил подсудимый номер четыре, однако собрал со стола бумаги и вышел следом за светловолосым в боковую дверь. На минуту Давид остался один в центре зала. Он посмотрел на развернутый рулон. Это была обзорная карта. В соответствии с планами и фотографиями художник по поручению прокуратуры выполнил аккуратную, симпатичную картинку. Был досконально воспроизведен даже шрифт над воротами главного лагеря. Верхний кружок буквы «В» в слове «Arbeit»[1] был крупнее нижнего. Один из свидетелей рассказывал, что так слесарь, изготовлявший надпись по заказу СС, выразил свой тайный протест. * * * В просторное, залитое светом, новенькое фойе, на каменном полу которого поскрипывали резиновые подошвы, прибывало все больше зрителей, они теснились к дверям. Можно было разобрать английскую, венгерскую, польскую речь. За стойкой торговали напитками и бутербродами. Слегка пахло кофе и копченой колбасой. Репортеры сгрудились вокруг узловатой фигуры генерального прокурора. Некоторые тянули микрофоны, другие строчили в маленьких блокнотах. Один молодой человек начал задавать вопрос: – После четырех лет подготовительной работы… – Вполне можно говорить о десяти годах. – После десяти лет подготовительного периода вы открываете этот процесс вопреки общественному интересу. Господин генеральный прокурор, это ваша личная победа? – Если вы обернетесь, сударь, то убедитесь, что говорить о незначительном интересе едва ли возможно. Другой репортер, повернувшись спиной к толпе, вещал в камеру с надписью «Вохеншау»: – Двадцать один подсудимый, трое судей, шестеро присяжных, двое дополнительных судей, а также четверо прокуроров, трое частных обвинителей, девятнадцать защитников. Налогоплательщик вправе спросить: что же оправдывает такие расходы? * * * В чадной кухне «Немецкого дома» Ева опять посмотрела на часы. Десять минут одиннадцатого. Если она побежит, если успеет на трамвай, то будет как раз вовремя. Она смыла с рук луковый запах. – Папа, основное сделано. Людвиг обсушивал гофрированной бумагой последних гусей. – Еще нужен фарш для гусей… Кто-то должен почистить каштаны, Ева. – Но мне надо… в город. Немедленно. Отец обернулся на Еву. – И что же это так горит? – Я не могу перенести встречу, – уклончиво ответила Ева. Людвиг вопросительно взглянул на дочь, но та молчала. – Подарки, что ли? И чего я сразу не догадался? – Ну конечно, папа, ведь скоро Рождество. – Пожалуйста, бросай своего бедного, старого, больного отца на произвол судьбы. Бессердечный ребенок! Ева быстро поцеловала отца в потную щеку и выбежала из кухни. Людвиг остался один. Только тихо булькала красная капуста. У него появилось какое-то неприятное ощущение в животе. Страх. Непонятно почему. Людвиг смотрел на мертвую птицу – сухую и чистую. Наверно, эти чертовы таблетки. Желудок не принимает. * * * Ева, спотыкаясь, выскочила из ресторана, на ходу надевая клетчатое пальто, поскользнулась на снегу, удержалась, побежала дальше. Она не понимала, что ее гонит. Но она должна быть там, где будут зачитывать обвинение. Обязана! Кому обязана? Ответа не было. * * * Кроме нескольких служителей, в просторном фойе никого не осталось. Ева вошла. Пучок у нее скособочился, грудь болела, она задыхалась. Трижды прозвенел электрический гонг. Начали закрывать двери зала заседаний. Несколько человек, не попавших в зал, топтались у входа. Двое дежурных пытались их оттеснить. – Будьте же благоразумны! Мест больше нет! Освободите проход! Ева подошла и протиснулась вперед, хотя это было ей несвойственно. – Пожалуйста, я вас очень прошу… Можно я пройду? Дежурный с сожалением покачал головой. – Простите, фройляйн, все места заняты. – Это очень важно. Я должна быть там! – Да, так многие считают… – Послушайте, милочка, мы здесь стоим намного дольше вас! На Еву посыпались упреки. Стоя прямо перед дверью, которую медленно закрывал дежурный, она заметила генерального прокурора, недалеко от входа беседовавшего с двумя мужчинами. Она замахала рукой: – Господин генеральный прокурор! Эй, вы же меня знаете… Но узловатый ее не слышал. – Отойдите, или я вас защемлю! Дежурный взял Еву за плечо и потеснил назад. Тогда она быстро нагнулась, прошмыгнула под его рукой и подошла к генеральному прокурору: – Простите, я бы хотела присутствовать на открытии. Я была в воскресенье у вас в кабинете, переводила… Прокурор осмотрел Еву и, кажется, вспомнил. Он дал знак дежурному у входа: все в порядке. Остальные не попавшие в зал принялись возмущенно кричать: – Да как же так? – Это потому, что она блондинка? – Я специально приехал из Гамбурга! – А мы из Западного Берлина! Двери закрылись. Ева поблагодарила генерального прокурора, который, похоже, уже опять о ней забыл. Дежурный указал ей место с краю зрительской трибуны, сняв с него бумажку с надписью «Забронировано для прессы». Ева села, глубоко вздохнула и осмотрелась. Она знала этот зал, несколько раз бывала здесь с матерью на театральных спектаклях, в последний раз – на «Генеральских брюках», дурацкой комедии, над которой они тем не менее смеялись. Эдит Брунс опять раскритиковала исполнительницу женской роли, назвав ее недостоверной и ходульной. Ева знала, как матери хотелось попасть на сцену. Сама она была равнодушна к театру, на ее вкус актеры говорили и двигались слишком неправдоподобно, как будто всё хотели что-то навязать зрителям. Ева попыталась сориентироваться. Где судьи? Где подсудимые? Она видела только темноволосые, седые, лысые головы; черные, серые, темно-синие костюмы; приглушенных цветов галстуки. Люди кашляли, шумно дышали, перешептывались. В зале уже было душно. Слабо пахло влажными пальто, мокрой кожей, резиной, холодным сигаретным дымом, кремом для бритья, одеколоном и хозяйственным мылом. К этому примешивался запах скипидара или свежей краски. Ева присмотрелась к соседке, женщине за пятьдесят с заостренным лицом в аккуратной фетровой шляпке. Она была напряжена и теребила коричневую сумочку. При этом у нее упали перчатки. Ева нагнулась и подняла их. Женщина поблагодарила ее серьезным кивком, открыла сумочку, засунула туда перчатки и защелкнула ее. Служитель объявил: – Суд идет. Все с шумом поднялись с мест, глядя, как трое мужчин в мантиях – председатель и двое судей – торжественно, будто священник с министрантами, проходят в зал через боковую дверь. «Только ладана не хватает», – подумала Ева. Председательствующий судья с лицом еще более бледным и круглым, чем прежде, на котором еще резче выделялись черные очки, занял свое место в центре судейского стола. – Объявляю слушания по делу против Мулки и других открытыми, – заговорил он. Голос, более высокий и тихий, чем можно было ожидать от человека его комплекции, транслировался усилителями. Он сел. Все остальные в зале тоже с шумом заняли свои места. Некоторое время устанавливалась тишина, наконец скрип стульев, шепот и шорохи улеглись. Судья ждал. Среди мужчин в черных мантиях справа Ева узнала светловолосого. Генерального прокурора не было. Ева глазами поискала Давида Миллера и, кажется, узнала его профиль за столом позади прокуроров. – Суд зачитает решение об открытии судебного процесса, – сказал председатель. Встал сидевший рядом с ним молодой судья – мантия болталась на его очень тонкой фигуре. Он заметно нервничал. В руках у него было несколько листов бумаги, остальные он положил на стол. Судья еще раз поправил листы, как следует прокашлялся, отпил глоток воды. Когда кто-то на глазах у Евы готовился сказать речь, перебирал бумаги, она обычно боялась, что сейчас помрет со скуки. Но теперь испугалась другого. Ей вдруг вспомнилась сказка, в которой братик хочет напиться из заколдованного источника. «Кто из него отопьет, превратится в дикого зверя». Молодой судья, похоже, совсем потерялся. Слева послышался короткий презрительный смешок. Там ведь скамья подсудимых? Так это подсудимые? На первый взгляд они ничем не отличались от остальных мужчин на зрительской трибуне – такие же выбритые, лощеные, с хорошими манерами. Правда, некоторые надели темные очки, как будто собирались заниматься зимними видами спорта. А на столах перед ними стояли картонки с отчетливыми номерами. И тут Ева узнала мужчину с лысиной на макушке – это он на фотографии держал кролика. На карточке был указан номер – четырнадцать. Мужчина почесал толстый затылок и быстро кивнул маленькому человеку в темных очках в его ряду. Номер семнадцать ответил на приветствие. Молодой судья заговорил так внезапно, что Ева и другие зрители вздрогнули. Он четко, сосредоточенно принялся зачитывать текст. Его голос транслировал маленький черный микрофон, стоявший на столе. Он раздавался со всех сторон. Ева без труда понимала каждое слово. Она слушала и пыталась понять, что читает молодой судья. Выходило, что слева сидели сотрудник центра экспортной торговли, главный кассир областной сберегательной кассы, два сотрудника торговых фирм, дипломированный инженер, торговец, фермер, завхоз, истопник, медбрат, рабочий, пенсионер, гинеколог, два дантиста, аптекарь, столяр, мясник, инкассатор, ткач и изготовитель фортепиано. И они вроде как несут ответственность за гибель сотен тысяч невинных людей.