Небо без звезд

– Oh, merci! Merci, ma chère![7] Тебя нам Солнца послали!

Но Шатин не останавливалась. Она даже ускорила шаг, а потом перешла на бег. Голодные вопли младенца преследовали ее по коридору, гнались за ней, слишком живо напоминая прошлое, от которого она убегала целых двенадцать лет.

Она остановилась только у двери своего купе. Девушка запыхалась, и в животе у нее снова бурчало.

Шатин и сама не верила, что сделала то, что сделала.

Та лепешка кормила бы ее не один день. А она ее отдала, будто еда была лишней. Будто у нее было хоть что-то лишнее.

Шатин тряхнула левой рукой: пальцы уже гудели, чувствительность понемногу возвращалась. Она протянула руку к замку и замерла, услышав голос матери, который грохотал внутри, сотрясая хлипкие стены коридора и угрожая снести то, что осталось от двери:

– Тридцать пять процентов?! Да ты никак из ума выжил или меня за дуру держишь, если решил, что я отдам старой воровке больше десятой доли!

«Fantastique![8]– сказала себе Шатин. – Мамашка опять в своем репертуаре».

Судя по всему, отец только что вернулся с последнего дела и родители вновь поссорились в ходе дележки. Они вечно что-то делили.

Шатин вытащила из-за голенища вторую половину лепешки. Ровно обкусала край, чтобы он выглядел отрезанным, а не оторванным. Когда крошки хлеба попали на язык, бедняжке пришлось напрячь всю волю, чтобы не запихнуть добычу в рот целиком: еще чуть-чуть – и от лепешки остались бы одни воспоминания.

Только возвращая кусок лепешки в сапог, она заметила, что черная ткань штанов лопнула над коленом. Должно быть, порвала, когда ползла по мосткам, спасаясь от дроидов.

Шатин вздохнула. На штанах и без того уже зияло столько дыр, схваченных проволокой, обрывками цепочек и прочим подобранным по Трюмам хламом, что латать было почти нечего.

Распрямившись, девушка прислушалась к голосам за дверью. Мать, кажется, закончила свою обвинительную речь. Шатин провела левой ладонью перед замком.

«Доступ предоставлен», – прошипела защелка, и Шатин, тихонько открыв дверь, проскользнула внутрь.

А ведь когда-то купе были сверкающими от чистоты каютами с настоящими дверями и водопроводом с проточной водой, а плита в них не блеяла, как овца в родах. В эти дряхлые трущобы они превратились не сразу.

Впрочем, купе Ренаров до сих пор считалось одним из лучших в Трюмах. Когда отец возглавляет банду «Клошаров», семье перепадают кое-какие удобства вроде собственной кухни, места на верхнем уровне и двух спален вместо одной. У третьего сословия и отдельные купе-то бывали не всегда. Иные ночевали в старых грузовых доках, теснясь на грязных нарах, поднимающихся ярусами до потолка.

А вот индивидуальных туалетов не было даже в купе. Из общественных уборных исправна была от силы половина, отчего в Трюмах вечно пованивало.

Когда Ренары, проделав путь чуть ли не через всю планету, перебрались из Монфера, где держали постоялый двор, в Валлонэ, Шатин сперва целые дни проводила на улице (там воздух все-таки был посвежее), а ночами с трудом сдерживала рвоту. Но со временем она притерпелась.

Просто удивительно, к чему способен привыкнуть человек.

Войдя в купе, Шатин, как и ожидала, увидела отца за столом в гостиной. Он пересчитывал солидную кучу блестящих круглых пуговиц в форме Солнца. Помнится, он говорил, что подвернулась «работенка» на одежной фабрике. Вот и результат. По форме Шатин определила, что пуговицы предназначались для мундиров офицеров из Министерства. Чистый титан, и папаша их, конечно, переплавит в слитки драгоценного серебристого металла, которыми на Латерре можно расплачиваться.

Как и следовало ожидать, титан доставался только второму и первому сословию. Третьему начисляли за работу очки и платили жетонами – или, как их здесь называли, ларгами, – еженедельно переводя деньги на личные счета. Но это, разумеется, лишь в том случае, если вы, будучи законопослушным гражданином, регулярно являлись на назначенную вам Министерством работу, чего ни Шатин, ни ее родители сроду не делали.

Мадам Ренар стояла над душой у супруга, напряженно наблюдая за подсчетами.

– Подумать только, эта скупердяйка требует тридцать пять процентов! И за что?! За то, что продемонстрировала свои титьки! Да за такое вознаграждение я и свои покажу!

– Твои старые титьки того не стоят. – Месье Ренар буркнул это себе под нос.

Но жена прекрасно все расслышала. Расслышала и Шатин. Она хотела скрыть смешок, но не сумела. Мадам Ренар вскинула голову, только теперь заметив дочь. Та и опомниться не успела, как мать вскинула руку и закатила ей со всей силы пощечину.

Отшатнувшись от удара, девушка налетела спиной на дверь купе.

– Какого фрика? – Шатин держалась за пылавшую от боли щеку. – Это же папа сказал, а не я!

– Эти старые титьки зарабатывают больше, чем вы оба, вместе взятые! – провизжала мадам Ренар. И, развернувшись, напустилась на Шатин: – Потому что я, в отличие от некоторых, знаю, как использовать данные Солнцами преимущества.

Шатин до боли прикусила губу.

Вот уже целых два года, с того дня, как ей исполнилось шестнадцать, мать что ни день прозрачно намекала, сколько ларгов может заработать в Валлонэ здоровая молодая девица вроде Шатин. Девушкам ее возраста бордели крови платили чуть ли не вдвое. После двадцати пяти расценки начинали падать.

Но Шатин предпочитала действовать иными методами. И ее затея окупалась. Пока мальчишка по имени Тео приносил в дом больше ларгов, чем могла бы принести девушка Шатин, родители готовы были поддерживать легенду, что восемнадцать лет назад у них родился сын, а не дочь.

А Шатин скорее выпустила бы свою кровь в море Секана, чем продала ее дамочкам из первого сословия.

– Что ты сегодня принесла? – сурово спросила мадам Ренар, обшаривая черный плащ дочери внимательными серыми глазами – не оттопыривается ли где.

Шатин вытащила из-за голенища пол-лепешки из капустного теста, перебросила матери. Ловко поймав приношение одной рукой, мадам Ренар принялась исследовать ее, ковыряя оторванный край грязным ногтем.

– А где остальное? – вопросила она. – Попробуй только у меня воровать, оборванка негодная!

Но девушка бесстрашно встретила вызывающий взгляд матери.

– Так и было, – хладнокровно заявила она. Мать недоверчиво прищурилась. – Я стянула с лотка Дюфо, – продолжала Шатин. – Сама знаешь, какая она мошенница.


Кажется, сработало. Мать хмыкнула и отшвырнула хлеб на стол, прямо на горку титановых пуговиц, которые пересчитывал месье Ренар, отчего те разлетелись в разные стороны.

– Какого фрика! – выругался отец. – Теперь придется начинать все сначала.

– Вот и хорошо, – заявила, брызгая слюной, мадам Ренар. – Может, по второму разу насчитаешь недостающую сотню, которую задолжал мне с прошлого дела.

Затем она обратилась к Шатин:

– Гильом говорил, в морг утром доставили новые тела. Надо обобрать покойничков. Навостри-ка лыжи в ту сторону, пока им не закрыли личные счета. И не криви свою грязную мордаху!

При мысли о новом походе в морг Шатин вздрогнула. Она терпеть не могла его призрачно-тихие коридоры, запах падали, но более всего ненавидела сами трупы. Их пустые, слепые глаза как будто таращились ей прямо в душу.

Ей хотелось возразить, затеять спор, отказаться, но она давно уже научилась слушаться мать. Если отец командовал самой грозной в Трюмах бандой, то в доме хозяйкой, несомненно, была мадам Ренар.

Стиснув кулаки, Шатин юркнула в свою спальню, закрыла дверь и привалилась к ней спиной. Зажмурив глаза, она с минуту успокаивала дыхание, подавляя в душе ярость.

«Не раскисай, – велела она себе. – Еще чуть-чуть – и ты отсюда выберешься».

Она коснулась незаметного бугорка под воротом куртки – золотого солнечного медальона – и почти ощутила на языке вкус свободы.

Он совершенно, ну нисколечки не походил на вкус капустной лепешки.

– Эй! – прервал ее мысли тихий голос.

Шатин открыла глаза и взглянула на старшую сестру: Азель, лежа на их общей кровати, смотрела на вживленный в левое предплечье экранчик.

– Ты почему не на работе? – спросила ее Шатин.

– Мне сегодня в ночную смену, – не поднимая глаз, объяснила Азель.

Сестра, в отличие от Шатин, исправно, ни дня не пропуская, ходила на назначенную ей Министерством работу. Она трудилась на фабрике по производству телепленки, где из циттрия – металла, который доставляли с Бастилии, – делали новую «пленку» для вживления родившимся в этом году младенцам. Все свободное от работы время Азель торчала здесь, в купе.

Шатин тоже полагалось бы работать на фабрике. На текстильной. Во всяком случае, так сказала ее «пленка». Но Шатин плевать на это хотела. Она не сомневалась, что Министерство подправляет данные, и отвечала тем же. Она заплатила кучу ларгов за взлом «пленки», после чего превратилась в Тео Ренара, а Министерство лишилось возможности отслеживать ее местоположение и каждое утро регулярно посылать напоминания о работе. Кое-какие уведомления Шатин, правда, все-таки поступали: так называемые Всеобщие оповещения, извещения о комендантском часе, напоминалки о ежемесячной инъекции витамина D – отключить эти оказалось невозможно.

– Ты где была? – спросила Азель.

– Ходила на Зыбун, – ответила Шатин, открывая жестяной ящичек у кровати и откапывая в нем кусок стальной проволоки. Согнувшись вдвое, она наскоро стянула проволокой дыру на колене. Могла бы зашить и лучше, но сейчас было не до того.

– Я тут связалась по аэролинку с Ноэми, что живет дальше по коридору, – говорила Азель, не отрывая глаз от экрана. – Она говорит, что у них на фабрике одна женщина хочет организовать митинг за повышение платы.

Шатин фыркнула. Снова люди занимаются ерундой. Она не собиралась терять времени на подобные глупости. Все эти шепотки о том, что надо протестовать, бороться… Ничего не выйдет, как всегда. Последнее крупное восстание случилось в 488 году, семнадцать лет назад – его затеяла организация «Авангард», а возглавляла некая дамочка, называвшая себя Гражданкой Руссо. Тысячи людей из третьего сословия отдали тогда жизни за эту женщину, запертую теперь на Бастилии. И что толку? Чего они в результате добились?

Осталась только горка пепла, и все.

По Валлонэ всегда бродили слухи о волнениях. Какое-то дурачье все надеялось собрать сторонников, как та Гражданка Руссо в 488-м.

– Не понимаю, что за глупость – протестовать! – сказала Азель.

Шатин вытащила из-под металлической решетки в полу суконный мешок, который прятала под кроватью. Она не опасалась, что Азель увидит. Через несколько часов начинается Восхождение, а значит, сестра все утро не оторвется от своей «пленки».

– Если тебя поймают, мигом отправят на Бастилию, а Министерство аннулирует все заработанные тобою очки – и прощай, Восхождение! – продолжала Азель. – Ничего ужаснее я и представить не могу.

Шатин сдержала так и просившиеся на язык возражения: уж она-то могла представить кары пострашнее. Но сейчас ей некогда было спорить с сестрой о том, можно ли верить пропаганде Режима. Да и без толку все это. В глазах Азели второе сословие – и особенно Министерство – было могущественным, как сами Солнца. Знала бы сестричка, кого Шатин сегодня ограбила.

Она принялась раскладывать содержимое мешка по карманам. И при этом сверялась с мысленным списком, проверяя, не пропало ли что за ночь. В семье жуликов и бандитов трудно что-нибудь утаить для себя.

Девушка знала, как называются некоторые реликвии Первого Мира и для чего они применяются: карандаш, часы, очки от Солнца. Но были здесь и предметы, которые повергали ее в недоумение. Например, пухлая пачка листов, исписанных Забытой Речью. Или тонкий черный прямоугольник на металлической подложке, напоминавший Шатин автономную «пленку».

Переправив в карман последнее сокровище, она сунула опустевший мешок в дыру и поставила решетку на место. Похлопав себя по карманам и удостоверившись, что ничего не выпирает, двинулась к двери.

– Ты куда? – Азель так удивилась, что даже подняла взгляд от экрана. – В половине третьего начинается Восхождение! Ты что, не хочешь посмотреть трансляцию вместе со мной? А вдруг назовут твое имя?

– Вот уж чего точно не будет, – отмахнулась Шатин. Если на этой злосчастной, лишенной солнечного света планете в чем и можно быть уверенным, так это в том, что ее имени не назовут никогда.

– Напрасно ты так говоришь! – пылко воскликнула Азель. – Перед Восхождением все равны. Выбрать могут абсолютно любого. Это-то и прекрасно: счастье может прийти внезапно. «Честный труд за честный шанс!»

Сестра как попугай повторяла агитку Министерства. Вот почему она ежедневно являлась на свою фабрику за две минуты до положенного времени. Вот почему уродовала руки на работе и стирала ноги до волдырей. Азель, единственная в их семье, играла по правилам, потому что только она купилась на этот «Честный труд за честный шанс!» – философию, которую Министерство с рождения вбивало в мозги каждому. Ха, ищите дураков! Уж Шатин-то знала правду. Здесь у каждого есть только тот шанс, который он добыл себе сам.

– Я в этом году молодец, – продолжала Азель, снова утыкаясь в свою «пленку». – Отмечалась ежедневно, смотрела все министерские передачи и сполна отработала все положенные часы. А в последние несколько месяцев даже сверхурочных на фабрике набрала. И всего у меня накопилось почти две с половиной тысячи очков. – Азель ахнула и взволнованно ткнула себя пальцем в предплечье. – Солнца мои, ты только глянь, кого показывают! Это же Марцелл д’Бонфакон! Я его недавно на Зыбуне видела. Он и в жизни такой же красавчик, как и на «пленке»!

Шатин заглянула на руку сестре и успела увидеть самое знаменитое лицо второго сословия: внука могущественного генерала д’Бонфакона. Министерство никогда не упускало случая показать на «пленках» этого красавчика, тоже офицера. За время, прошедшее с его совершеннолетия, Марцелл превратился чуть ли не в первую знаменитость Латерры. Он почти сравнялся по популярности с самими патриархом и матроной – правителями планеты.

Юноша и впрямь был необычайно хорош собой: блестящие черные волосы, безупречная белозубая улыбка, столь типичная для второго сословия, и прекрасная, словно бы светящаяся изнутри кожа.

«Фрик! – подумала про себя Шатин. – Не бывает таких белых зубов! Парень что, с мылом их моет?»