Наполеон

«Il cielo mi diede; guai a qui la tocchera! Бог мне дал ее; горе тому, кто к ней прикоснется!» – скажет впоследствии, венчаясь в Милане железной короной Ломбардии.

«Для того ли явлена человеку свобода, чтоб он никогда не мог от нее вкусить? Вечно ли, протягивая руку к этому плоду, он будет поражаем смертью?» – говорил в Трибунале старый, честный якобинец Карно, голосуя один против объявления Наполеона императором.

«Мы только что сделали императора,– писал Поль-Луи Курьэ. – Такой человек, как Бонапарт,– солдат, военачальник, первый полководец в мире – захотел называться „его величеством“. Быть Бонапартом и сделаться „государем“! Он хочет снизиться... Бедный человек! Мысли его ниже его судьбы». [742]

Де-Прадт, епископ Малинский, не скрывал от Наполеона, что в различных частях Франции, которые он имел случай наблюдать, как служитель церкви, он «не нашел никакого благоприятного следа, оставленного этой церемонией». – «Мне всегда казалось, что вы коронованы только вашей собственной шпагой», – говорил он в лицо императору и потихоньку прибавлял: «Это самообман, это настоящее ребячество!» [743]

Бетховен посвятил Бонапарту Третью Симфонию, но, узнав, что он сделался императором, зачеркнул посвящение и вместо него написал: «Героическая Симфония в память великого человека». В ней – похоронный марш, как будто Бетховен тоже знал – помнил, что Наполеон венчал себя как жертву.

Коронационная мантия императора усеяна была золотыми пчелами. Точно такие же пчелы найдены в могиле Хильдерика I, одного из древнейших королей Франции. Что это значит?

Идучи в Фимнафу, увидел Самсон: «Вот молодой лев, рыкая, идет навстречу ему. И сошел на него Дух Господень, и он растерзал льва, как козленка. Спустя несколько дней пошел он посмотреть труп льва, и вот, рой пчел в трупе львином и мед». И загадал он загадку филистимлянам: «Из идущего вышло ядомое, и из крепкого вышло сладкое». [744]

Если бы Наполеону на Св. Елене напомнили эту загадку и пчел на его императорской мантии, он, может быть, понял бы, что они значат. Сам себя растерзал, как Самсон – льва: «и вот, рой пчел в трупе львином и мед» – мед «золотого века», мед жертвы сладчайший. Это и значит: из ядущего вышло ядомое, и из крепкого вышло сладкое.





III. Победы. 1805—1807




«Мое могущество зависит от моей славы, а слава – от побед– говаривал Наполеон. – Победа сделала меня тем, что я есть, и только победа может меня удержать у власти. Новорожденное правительство должно ослеплять и удивлять, а только что перестает это делать,– падает». [745]

Он знает – помнит, что последняя и величайшая победа из всех остальных – в поединке с Англией из-за мирового владычества. Все войны его, от Тулона до Ватерлоо,– только одна-единственная, вечная война с Англией. Англии ищет он всюду: сначала за Италией, Египтом, Сирией; потом за Австрией, Германией, Испанией, Россией; моря ищет за сушей, пробивается сквозь сушу к морю. Вечно борется, Островитянин, с Островом. «О, если бы я владел морями!» – скажет на Св. Елене. Знает – помнит, что власть над морем – власть над миром.

«Я уничтожу Англию, и Франция будет владычицей мира», – говорит после Маренго. [746] «Сосредоточим всю нашу деятельность на флоте, сокрушим Англию, и вся Европа будет у наших ног».

Амиенский мир, казавшийся вечным, длился четырнадцать месяцев. Мысль о военном десанте в Англии, о поражении врага в самое сердце не покидала ни Первого Консула, ни Императора. 19 июля 1805 года он отправился в Булонский лагерь на берегу Ламанша. В лагере уже два года шли приготовления к десанту, земляные и водяные работы, углублялись гавани, строились верфи, арсеналы, плотины, молы, окопы, укрепления. Собиралась «Великая Армия», так впервые названная здесь, в Булонском лагере. Шесть корпусов ее расположились на венчающем гавань амфитеатре холмов, с императорскою ставкою посередине.

«Национальная флотилия» из 2365 судов различной величины и устройства, от канонирских шлюпок до линейных кораблей, с двенадцатитысячным экипажем, подымала транспорт в 160 000 человек, 10 000 лошадей и 650 пушек.

Сложная операция десанта могла быть произведена в восемь часов: надо было только переплыть через пролив в тридцать два километра. «Восемь часов благоприятного ночного времени решили бы судьбы мира»,– писал Первый Консул адмиралу Гантому, и потом император – адмиралу Латуш-Тревилю: «Если мы овладеем проливом только на шесть часов, мы овладеем миром». [747]

В Амиене воздвигнута триумфальная арка с надписью: «Путь в Англию». Под императорской ставкой, в Булони, найдена в земле древнеримская секира, будто бы из лагеря Юлия Цезаря, первого завоевателя Англии: как бы две тысячи лет всемирной истории венчались Булонским лагерем.

15 августа, в день рождения Наполеона, происходила торжественная церемония – раздача орденских крестов новоучрежденного Почетного Легиона. Император сидел на тысячелетнем железном троне короля Дагобера, на верхушке холма, откуда обозревал весь лагерь и море, покрытое судами флотилии, как новый Ксеркс. Манием руки, казалось, мог сокрушить Англию – овладеть миром.

Но в Париже не верили в десант. «Он возбуждал всеобщий смех, – вспоминает Буррьенн. – Трудно было, в самом деле, представить себе предприятие более разорительное, бесполезное и смешное». [748] Появились карикатуры: булонские корабли – ореховые скорлупки в умывальнике; английский матрос, сидя на берегу, курит трубку, и от дыма ее, как от бури, бежит французский флот. В Англии тоже смеялись, но и дрожали.

«Много спорили о том, серьезно ли Бонапарт замышляет поход в Англию,– говорит генерал Мармон. – Я отвечаю с убеждением, с уверенностью: да, серьезно. Этот поход был самою пламенною мечтою всей жизни его, самою дорогою надеждою. Возможность десанта была несомненна. Бонапарт намеревался смести артиллерийским огнем Дуврскую крепость и принудить ее к сдаче в одно мгновение. „Хорошо, что английская экспедиция не началась в ту самую минуту, как Австрия выступила против нас с такими огромными силами“,– сказал я ему однажды, уже в начале Австрийской кампании. „Если бы мы, высадившись в Англии, вошли в Лондон, как это произошло бы несомненно, то и страсбургских женщин хватило бы для защиты наших границ“,– ответил мне Бонапарт. Никогда ничего он так горячо не желал, как этого». [749]

«Я провозгласил бы республику в Англии, уничтожение аристократии, палаты пэров, экспроприацию всех, кто воспротивился бы мне, свободу, равенство и верховную власть народа. В таком большом городе, как Лондон, много черни и недовольных; грозная партия встала бы за меня. Я поднял бы также восстание в Ирландии. [750] Нас призывала бы большая часть англичан. После высадки мне предстояло бы только одно правильное сражение с исходом несомненным, и я оказался бы в Лондоне... Английский народ, стонавший под игом олигархии, тотчас присоединился бы к нам; мы были бы для него союзниками, пришедшими его освободить; мы пришли бы к нему с магическими словами: Свобода, Равенство». [751]

Успех десанта зависел от морской диверсии адмирала Вилльнева, посланного с французским флотом на Антильские острова, для отвлечения английской эскадры от Ламанша. Первая часть диверсии Вилльневу удалась: он дошел до Мартиники, и английский флот погнался за ним. Но на возвратном пути, встретив адмирала Нельсона, у Ферроля, Вилльнев повернул на юг и ушел в Кадикс, вместо того, чтобы идти дальше, как ему было приказано, на Рошфор и Брест, усилиться здесь французскими и испанскими эскадрами и, появившись неожиданно в Ламанше, очистить на несколько дней пролив от английского флота, «что сделало бы успех десанта почти несомненным». [752]

«Выходите же, выходите в Ламанш, не теряйте ни минуты! Англия наша,– появитесь только на двадцать четыре часа», – писал Наполеон Вилльневу 22 августа, а 23-го пришло известие, что Вилльнев ушел на юг. Этим участь десанта решалась. [753]

Так же как некогда в Египте и Сирии, исполинская химера лопнула, как мыльный пузырь; гора мышь родила. Миллионы брошены в воду, пущены на ветер; национальная флотилия – только «ореховые скорлупки в умывальнике», и весь Булонский лагерь – жалкий выкидыш. Но опять, как тогда, лопнула одна химера,– возникла другая: всю Европу поднять на Англию, двинуть всю земную сушу на море.

В тот же день, 23 августа, Наполеон объявляет войскам, что «Австрия, соблазненная золотом Англии, выступила против Франции»; велит снять Булонский лагерь и диктует план Австрийской кампании. Все движение Великой Армии, число маршей, расположение и назначение войсковых частей предвидены, угаданы, рассчитаны с математической точностью. Знание соединяется с пророчеством, математика – с ясновидением. Булонский лагерь снят, и стовосьмидесятитысячная армия перенесена как по волшебству с берегов Ламанша на берег Дуная. Вся она движется с такой быстротой, в таком порядке, что если бы кто-нибудь мог обозреть ее с высоты, то подумал бы, что это стройно пляшущий хор Диониса, где хоровожатый – сам Бог.

И с высоты, как некий бог,

Казалось, он парил над ними,

И двигал всем, и все стерег

Очами чудными своими.[754]





Наполеонова империя созиждется на восьми столпах – восьми победах; четырех южных: Лоди, Арколь, Риволи, Маренго,– которыми завоеваны страны Средиземного бассейна, от Гибралтара до Адриатики; и четырех северных: Ульм, Аустерлиц, Иена, Фридланд,– которыми завоевана Средняя Европа, от Рейна до Немана.

Южные победы – трудные; северные – легкие; в тех Наполеон – восходящее солнце, в этих – неподвижное солнце в зените; те – разные, радужные, как лучи восхода, эти – одинаковые, белые, как свет полдня; те власть его усугубляют, эти расширяют; те – национальные; эти – всемирные; те – героичны, а эти – но для этих у нас нет слова; древние греки назвали бы их «демоничными»; но, может быть, только один из нас, Гете, понял бы, что это значит: он так и определяет существо Наполеона, как «демоническое»,– разумеется, не в нашем, христианском, смысле, а в древнем, языческом: daimon – земной бог. Тем, кто не знает законов «демоничного», кажется оно «чудесным», «сверхъестественным»; но, может быть, оно так же просто, как то, что нам кажется «необходимым», «естественным».

Что дает Наполеону такую, в самом деле как бы чудесную, власть над людьми и событиями? «Род магнетического предвидения, une sorte de prévision magnétique»,– говорит об этом школьный товарищ и секретарь его, Буррьенн. [755] «У меня было внутреннее чувство того, что меня ожидает». – «Со мной никогда ничего не случалось, чего бы я не предвидел»,– говорит сам Наполеон. [756]

Это у него всегда; но в те два года, 1805 – 1807, от Ульма до Фридланда, больше, чем когда-либо.


Люди слабы, потому что слепы, не знают, что будет. Наполеон знает – помнит будущее, как прошлое. Знать – мочь. Все может, потому что все знает. Видит сквозь стены, как сквозь стекла; проходит сквозь стены, как дух. Так легко побеждает, что кажется, ему и руки не нужно протягивать, чтобы срывать победы: сами они падают к ногам его, как зрелые плоды. Это уже не война, а триумфальное шествие. Если бы это продлилось,– он пошел бы и победил весь мир. Но и в тех двух годах это только миг – дней сорок, от Ульма до Аустерлица. Дальше – меркнет, слабеет: последняя легкая и светлая победа – Фридланд. И он, кажется, сам это чувствует: кончает войну Тильзитским миром, может быть, надеясь, что это мир окончательный: Англия будет побеждена европейской блокадой – сушей, опрокинутой на море.

Южные победы, молнии, описывать трудно; но еще труднее – северные – неподвижный, ослепительно белый свет полдня. Да тут и описывать нечего: все одно и то же; надо повторять бесконечно: знает – может; предвидит – побеждает.

Ульмский план Наполеона – закинуть исполинскую сеть от Рейна до Дуная, чтобы поймать в нее австрийского фельдмаршала Мака. Тот сам идет в ловушку. «Похоже на то, что не Маком, а мной задуман план кампании»,– говорит Наполеон, переходя через Рейн, 1 октября 1805 года и предсказывает: «Кавдинскими ущельями для Мака будет Ульм». [757] Как предсказал, так и сделалось: вся австрийская армия попалась в Ульм, как рыба в сеть.

Может быть, Мак не был таким глупцом и трусом, как это кажется; но обезумел под чарующим взором «демона», как птица – под взором змеи. Мог бы выйти из Ульма или запереться в нем, чтобы выждать союзной русской армии, которая шла к нему на помощь форсированными маршами; но не вышел и не заперся: 20 октября капитулировал, почти без боя.

Меньше чем в три недели, рассеяв или уничтожив восемьдесят тысяч австрийцев, Наполеон идет на Вену, овладевает ею, тоже почти без боя, и переходит через Дунай, преследуя австро-руссов, отступающих в Моравию.

1 декабря 1805 года, в ночь накануне Аустерлица, когда император объезжает войска, солдаты, вспомнив, что этот день – первая годовщина коронования, зажигают привязанные к штыкам сосновые ветки с пуками соломы и приветствуют его шестьюдесятью тысячами факелов: служат огненную всенощную богу Митре, Непобедимому Солнцу, – самому императору. Точно он заразил их всех своим «магнетическим предвиденьем»: завтрашнее «солнце Аустерлица» уже взошло для них в ночи.

2 декабря бой начался на рассвете. Австро-руссы так же послушно, как Мак, исполняют план Наполеона: идут в западню – болотную низину Тельница. Кавалерийская атака Мюрата оттесняет их к Аустерлицу. Корпуса маршалов Сульта и Бернадотта, скрытые туманом в овраге Гольбаха, внезапно выходят из него и атакуют высоты Пратцена. В эту минуту, как сказано в бюллетене, «солнце Аустерлица взошло, лучезарное, le soleil d’Austerlitz se leva radieux!»

Не папа – короной кесарей, а сам император венчал себя этим солнцем.

14 октября 1806 года,– Иена. Может быть, саксонский пастор, указавший французам обходную тропинку на высотах Ландграфенберга, не был таким Иудой Предателем, как это кажется; но обезумел, так же как злополучный Мак, под чарующим взглядом демона; понял, что с ним нельзя бороться,– все равно победит.

Опять Наполеону помогает утренний туман, и солнце Иены – «солнце Аустерлица» – восходит, опять лучезарное, освещая французское войско, внезапно кидающееся с высот Ландграфенберга на захваченную врасплох прусско-саксонскую армию.

Аустерлиц отдал Наполеону Австрию; Иена отдает ему Пруссию. 27 октября 1806 года он входит в Берлин триумфатором и отсылает в Париж шпагу Фридриха Великого.

Первая угроза судьбы победителю – Эйлау, 8 февраля 1807 года. Здесь дерутся с ним русские так, как еще никто никогда не дрался. «Бойни такой не бывало с изобретенья пороха»,– вспоминает очевидец. [758] Корпус. Ожеро почти истреблен артиллерией. Во время боя подымается метель, бьющая французам прямо в лицо таким густым снегом, что в пятнадцати шагах не видно; люди не знают, где враг, и стреляют часто по своим. Ужас Двенадцатого года – ужас рока глянул в глаза Наполеона в этой ледяной, железной и кровавой ночи Эйлау.

Русские наконец отступили, но оставив врагу только поле сражения с тридцатью тысячами убитых и раненых.

«Какое ужасное зрелище! – повторял Наполеон, обходя это поле. – Вот что должно бы внушить государям любовь к миру и отвращение к войне!» Вспомнил, может быть, Яффу: «Никогда война не казалась мне такою мерзостью!»

Но Эйлау только туча на солнце: пронеслась, и солнце опять сияет, лучезарное. 14 июня 1807 года – годовщина Маренго – Фридланд. Все то же: «магнетическое предвидение» победы – уже она сама; ослепительно белый свет полдня. «Около полудня, когда Наполеон диктовал план сражения, лицо его было так радостно, как будто он уже победил». [759]

Тут же завтракает, в виду неприятеля, под свистящими пулями, и, когда его остерегают, говорит с улыбкой: «Сколько бы русские ни мешали нам завтракать, мы еще больше помешаем им ужинать!» Делая смотр войскам, все повторяет в ответ на приветственные клики солдат «Счастливый день, счастливый день, годовщина Маренго!» – и лицо его как солнце. [760]

В начале боя у французов только двадцать шесть тысяч штыков против семидесяти пяти. Генералы предлагают Наполеону отложить бой на завтра. «Нет, нет, дважды на такую ошибку врага нельзя надеяться!» – отвечает он, заметив, что генерал Беннигсен, главнокомандующий русской армией, может быть обойден в тыл, окружен и раздавлен. К «ужину», как предсказал Наполеон, русские отступают, и Беннигсен уходит за Неман.

Неман – таинственный рубеж Востока и Запада. Наполеон, подойдя к нему, остановился, как будто задумался: переходить или нет. Не перешел,– может быть, вспомнил, что час его еще не наступил.

25 июня – полдень; полдень лета и суток.

Лениво дышит полдень мглистый,

Лениво катится река,

И в тверди пламенной и чистой

Лениво тают облака.

И всю природу, как туман,

Дремота жаркая объемлет.[761]





Парит на песчаных отмелях Немана; пахнет теплою водою, рыбою, теплою земляникой и смолистыми стружками из соснового бора. Душно; в зное зреет гроза.

Посреди Немана, против городка Тильзита, остановился на якоре плот. На плоту – деревянный домик, с двумя на фронтоне, в венке из свежей зелени, сплетенными буквами – N и А: «Наполеон» и «Александр». Лодка Наполеона отчалила от левого берега; лодка Александра – от правого. Съехались: два императора вышли на плот и, в виду обеих армий, под бесконечное русское «Ура!» и французское «Виват император!» обнимаются как братья: обнимается Восток и Запад, Европа и Азия. Полдень лета, полдень суток – Наполеонова солнца полдень. Солнце в зените соединяет обе гемисферы небес. Восток и Запад.

– Государь, я ненавижу англичан так же, как вы,– говорит Александр.

– Если так,– мир заключен,– отвечает Наполеон.

«Никогда ни против кого я не был так предубежден; но после сорокаминутной беседы все мои предубеждения рассеялись, как сон». [762] – «Никогда никого я так не любил»,– вспоминает Александр. [763]

Стараются соблазнить друг друга. Наполеон называет Александра «обольстителем». [764] Видит его, впрочем, насквозь, или думает, что видит: «Настоящий византиец; тонок, ловок, лжив; он далеко пойдет». [765]

«Льстите его тщеславию»,– советует Александр друзьям своим, пруссакам.

8 июля 1807 года подписан Тильзитский мир. «Дело Тильзита решит судьбу мира»,– говорит Наполеон. [766] Вся Европа от Петербурга до Неаполя обращена против Англии; суша опрокинута на море. Исполинская химера почти исполнилась.

Солнце в зените; высшая точка достигнута, и начинается падение.

«Близким наблюдателям видимо было падение Наполеона уже с 1805 года»,– говорит Стендаль. [767] Это кажется невероятным: 1805 – 1807, Аустерлиц – Тильзит полдень Наполеонова солнца. Но так и должно быть: солнце с полдня начинает падать к западу.

«Несчастный. Я тебя жалею: ты будешь завистью себе подобных и самым жалким из них». Это он знает – помнит всегда; но теперь, на вершине могущества,– яснее, чем когда-либо. Все получил, всего достиг – и вдруг заскучал, не захотел ничего. Власть, величие, слава, могущество – все, что людям кажется самым желанным, вдруг сделалось странно-пустым и ненужным. Захотелось чего-то другого; он сам не знает чего и до конца не узнает. Даже на Св. Елене не понял бы и не поверил, если бы ему сказали, что он, уже после Тильзита, в полдне своем, хотел ночи, хотел быть жертвою – самого себя растерзать, как Самсон растерзал Фимнафского льва.