На пороге Будущего

— Хочу тебе его показать. Ты такого больше не увидишь нигде! Белый, как снег на вершинах гор, и такой резвый!

Игрунья с жеребенком ждали в леваде: кобыла стояла спокойно, а малыш прыгал вокруг, задирая длинные ноги. Он поскакал навстречу людям и попытался, как щенок, забросить передние копыта Евгении на плечи. Смеясь, она едва успела увернуться, и он тут же принялся жевать и дергать ей подол.

— Красавец! Какой большой уже! И очень бойкий! Как ты его назвал?

— Я хочу подарить его тебе, Эви, — улыбнулся Нисий.

Она удивилась, взглянула на него.

— Ты серьезно? Такого редкого красавца?

— Твой Знаменосец тоже хорош, но ведь он уже стар. Представь, каким будет этот, когда вырастет. Снежно-белый конь с серебристой гривой. Представь, как ты будешь смотреться на нем!

— Спасибо, Нисий. Мне нравится твой подарок! Придется теперь проводить в Киаре больше времени, чтобы самой воспитать его. Но как же мы его назовем?

Он пожал плечами.

— Тебе решать.

Евгения примолкла и задумалась. Казалось, она погрузилась в воспоминания о далекой жизни, которую он не мог себе и вообразить. Но вот длинные ресницы поднялись, и глаза нашли резвящегося на траве жеребенка.

— Его будут звать Ланселот. В моем мире так звали могучего расса, который верно служил одному из сильнейших царей древности. Ланселот! — окликнула она жеребенка, и тот, будто признав имя, сразу примчался на ее зов.

— Ты не забываешь прошлого, Эви, — сказал ей Нисий, когда они возвращались в Большой зал.

— Нельзя забывать, — произнесла она серьезно. — Я очень боюсь, что если забуду, то упущу что-нибудь сейчас… Если бы не мое прошлое, то не было бы и настоящего — такого, каким я его создала.





* * *


Как и предсказывал Хален, его послание возымело эффект: Джед-Ар прислал ответ сразу же. Он к этому времени уже стал главой Славы Островов. Срок его безбрачия истекал через два месяца, и он, поступившись клятвой, поспешил заключить помолвку с иантийской царевной. Узнав об этом, Сериада устроила первый в своей жизни бунт, ворвавшись в кабинет Халена в Доме провинций и сказав свое решительное нет.

— Чего же ты хочешь? — спросил брат.

Раскрасневшаяся, запыхавшаяся, девушка в ярости смотрела на него. Она словно бы стала выше ростом, и на ее всегда таком добром лице Хален впервые прочел вызов. Он даже гордился ею в этот момент. Если она сумела пойти наперекор брату, то и мужа при случае сможет поставить на место.

— Я хочу остаться здесь, с вами. Я вообще не хочу выходить замуж!

— И что я, по-твоему, скажу Джед-Ару? Он наверняка уже примеряет свадебный костюм.

— Меня это не касается. Не я придумала эту свадьбу и не желаю в этом участвовать! Ты мог бы спросить меня, прежде чем решать мою судьбу!

— Дорогая, а ты могла бы хотя бы изредка открывать рот и говорить, чего тебе хочется.

— Я и говорю! Не пойду за него замуж!

В ее глазах уже стояли слезы. Хален отбросил перо, выбрался из-за стола.

— Если ты останешься, то скоро проклянешь меня за то, что я загубил твою молодость. Ты и так потеряла много лет, пока я медлил, — сказал он. Она закрыла глаза и, все еще тяжело дыша, вслушивалась в мягкий, ласкающий голос. — Джед-Ар будет тебе хорошим мужем. До Островов всего два дня плавания. Ты будешь часто приезжать в Киару, а мы станем навещать тебя в твоем дворце в Иль-Бэре. У вас родятся дети…

— Выдай меня замуж здесь, в Киаре, — сказала она.

Он не выдержал ее молящего взгляда, отвернулся.

— Езжай домой и займись свадебным платьем. Джед-Ар приедет через полтора месяца, у нас очень мало времени.

Он вернулся за стол, развернул бумаги. Сериада молча смотрела на него. Хален боялся, что она заплачет и окончательно его разжалобит. Но вот она шевельнулась. Тихо стукнула затворенная дверь. Где-то в коридоре был Венгесе. В нем Хален не сомневался. Оборотившись к окну, он видел, как командир гвардии проводил царевну до кареты, низко поклонился и быстро, почти бегом, вернулся в дом. Еще почти целых две минуты Сериада изумленно, неверяще смотрела ему вслед. Но вот ее плечи опустились. Она забралась в карету, задернула шторку и поехала прочь.

Через полтора месяца в замке сыграли свадьбу, а потом еще одну в Иль-Бэре. Джед-Ар получил благородную супругу с капиталом почти в десять миллионов росит, а царская провинция Киара — новые контракты на поставку в Мата-Хорус элитного леса и продуктов и на закупку оборудования для заводов. На Островах своих продуктов не было: всю еду они покупали в Ианте и Матакрусе. Чтобы не оказаться в зависимости от континента, взамен Мата-Хорус развил промышленность и технику. Специалисты-островитяне строили в Матагальпе металлообрабатывающие и стекольные заводы, ставили на них свои паровые машины, далеко обогнавшие технику других стран. Также островитяне, каким-то непостижимым образом задобрив дикарей, закрепились на северо-западной оконечности континента и получали оттуда сок деревьев, из которого делали резину, и фрукты, которые больше нигде не росли и потому очень повсюду ценились. Благодаря новому родству Хален получил возможность покупать и эти товары дешевле, чем раньше.

Первое время Сериада отчаянно тосковала по дому, живя лишь мечтой о весне, когда установившиеся ветра сделают разделявший Острова и континент пролив максимально безопасным, — муж не соглашался отпустить ее в плавание по непредсказуемому зимнему морю. Но визит на родину пришлось отложить. Ровно через год после бракосочетания Сериада родила сына, а еще через полтора года — девочек-близнецов. Все вышло именно так, как и надеялся Хален: семья и домашние хлопоты полностью завладели душой царевны. Джед-Ар относился к ней уважительно и со временем по-настоящему привязался к к своей изящной, скромной супруге, никогда не повышавшей голоса и придавшей тепла его красивому дому.

Каждый год, по весне, Евгения отправлялась к ним в гости. Иногда к ней присоединялся Хален. Она с любовью и скрытой завистью следила, как растут ее племянники, и от всей души одаряла их здоровьем. В Киаре дети тоже выросли. Алия стала очаровательной веселой девушкой, и Евгения взяла ее в свою свиту взамен вышедшей замуж и уехавшей в Готанор Ашутии. Эвра и Лива тоже нашли мужей — офицеров из Киарского и Готанорского гарнизонов, но остались при царице и по-прежнему звались «девушками». Венгесе, разменяв пятый десяток лет, наконец решил остепениться, женился на девушке из столицы, купил дом в Киаре и получил один выходной день в неделю, который проводил с семьей. Но даже через несколько лет он с явной неохотой сопровождал своего царя в Иль-Бэр и старался не видеться с Сериадой, которая навсегда осталась в его памяти прекрасной несбывшейся мечтой.

Бронк Калитерад на старости лет вдруг решил вспомнить молодость и сменил царского посла в Шедизе. Его место в Доме провинций занял Рашил Хисарад, вернувшийся в столицу после многих лет губернаторства в Хадаре. Теперь там управлял Нисий, и царь спрашивал с него так же строго, как с других глав провинций. Когда юноше исполнилось двадцать, Хален официально объявил его своим наследником и начал подыскивать ему жену.

Годы бежали, словно переворачивались страницы книги, исписанной убористым почерком. Жаркое лето сменяла сырая зима, а за ней опять приходила весна, и опять дули с южных гор теплые ветра. Ианта расцветала и богатела. Олуди подарила здоровье тысячам людей. В стране работали два десятка учреждений, занятых воспитанием и обучением сирот, и Евгения назначила пособие семьям, готовым взять детей к себе. Она открыла в столице галерею искусства, продолжала покупать для нее картины и статуи и разыскивать творения прежних веков. Через несколько лет число больниц в стране удвоилось. Припомнив структуру здравоохранения в своем прежнем мире, царица открыла поликлиники, где вели бесплатный прием самые разные специалисты; учредила гранты за медицинские открытия и исследования, которые можно было быстро внедрить в жизнь на благо людей. Она сама пытливо вникала во все детали, от хозяйственных нужд своих заведений до новых методов лечения и теоретических выкладок ученых. Хален был не слишком доволен ее затеями, поскольку ему приходилось оплачивать расходы и выделить в бюджете несколько статей на обещанные царицей выплаты. Он предпочел бы поднять жалование армии или нанять побольше специалистов с Островов для открытия новых, современных заводов. Но и он понимал, что неслыханные идеи его жены, которые многие бюрократы принимали в штыки, со временем принесут и ему лично, и казне, и всей стране большую прибыль, и помогал ей сражаться с чиновниками. Товарищи, стоявшие у руля с ним вместе, считали, что все возможные успехи уже достигнуты и пора бы притормозить. В стране царили мир и благоденствие, а действия олуди подняли престиж Ианты на континенте на небывалую высоту. Давно забыты войны между кланами и между странами; новые дороги связали не только города, но и самые малые и отдаленные селения; что ни год — все выше урожаи. Долгий мир приобретен благодаря сложной системе родства, связавшей дом Фарадов с сильнейшими государствами. Дети выросли и родили своих детей — здоровых, сильных, оберегаемых олуди. Самое время с облегчением вздохнуть и, сложив руки, наслаждаться жизнью, вкушая плоды своих трудов. Именно об этом на каждом собрании Совета намекали рассы царю. Но он продолжал мчаться вперед, и всегда рядом было прекрасное лицо жены, увлекающей его — все дальше, дальше…

И вот уже первые белые нити появились в густых волосах, и верный Мореход больше не выходит дальше манежа при конюшне, и все пристальней надо следить за дочерью — озорная глазастая девчушка того и гляди натворит дел! Прошедшие годы изменили и любимую. Она выросла в высокую полногрудую красавицу, и когда она в царском платье входит в Большой зал, по нему проносится общий тяжелый вздох, будто само солнце спустилось с неба, чтобы ослепить всех, кто может видеть. Тем, кто не может, она дарит прозрение. Хален сам был свидетелем, как во время разговора с ней обрели дар видеть два слепца. Она справляется почти с любой болезнью, недаром ради одного ее взгляда в Ианту идут люди даже с берегов Моруса, преодолевая тысячи тсанов равнин, стремительных потоков, горных ущелий и хребтов. Она видит человека насквозь, со всеми болячками, худыми и добрыми мыслями. Ее руки несут исцеление. Он, бывало, задумывался, могут ли они поразить бедой. Евгения не использовала свой дар во зло. Потому что не могла или потому что не хотела? Она не рассказывала, но он знал, как однажды на Фараде, куда она в очередной раз приехала размяться и помахать мечом, ее своим тайным колдовством позвали на тот берег женщины-дикарки. Даже они прослышали о ее силе и попросили о помощи, когда сын одного из вождей заболел и не мог ходить. Евгения отправилась к ним. Пеликен пытался преградить ей путь и рассказывал потом царю, как она обездвижила его одним взмахом руки. Он уж не ждал ее, был уверен, что дикари ее прикончат. Но, похоже, никто из мужчин не узнал о том, что на их земле побывала олуди. Она вылечила мальчика и вернулась. Узнав все от Пеликена, Хален не стал ее ругать. Этот дар ему неподвластен; только ей решать, что с ним делать.


И все же для него Евгения оставалась хрупкой, как статуэтка из тонкого стекла, и слабой, как первый весенний цветок. Она всегда будет на десять лет младше, и его сердце всегда будет замирать при взгляде на нее. Он любил просыпаться рядом с ней и наблюдать, как свет утра играет на ее коже. Он мог часами смотреть, как она озабоченно бегает по замку, разговаривает, ест, как она танцует и пестрые одежды летят за ней следом, открывая красоту сильного тела. Он с улыбкой наблюдал, как она замирает, увидев что-то красивое: здание, лошадь, картину; вытирал со щек слезы, когда она слушала певцов с их древними сагами и речными плачами; сжимал узкие запястья, и теплые ладони касались его лица. Она была как крепкое вино, что бодрит и наполняет силой, но, если он не видел ее много дней, она превращалась в сон-траву, от сока которой люди уходят в грезы и готовы на все ради еще одного глотка. Олуди живут долго, дольше, чем простые смертные, и Хален был рад этому, ибо он не смог бы жить без нее.

Иногда, когда они сидели где-нибудь на склоне холма, любуясь горящим в полнеба летним закатом, или стояли обнявшись на площадке дозорной башни, он замечал в ее глазах тоску. Это была не та тоска, которой она страдала много лет назад, — по дому, по прежней жизни. И не сомнение в правильности выбранного пути — Хален хорошо помнил выражение лица, которое так пугало его тогда, до свадьбы. Это не было и сожаление о настоящем, о том, что при всей силе так и не далось ей в руки, — о детях. Нет, то была печаль о чем-то, от чего Евгения сознательно отказалась, но продолжала тосковать. Она никогда не рассказывала ему, что для нее значило быть олуди, а он боялся спрашивать, и лишь в такие редкие минуты ему казалось, он ощущает грусть, которая, словно нить, связывала для нее два мира — грубый мир людей и призрачное небесное царство, которое настойчиво звало ее к себе.

Раздвоенность, необходимость существовать одновременно в двух мирах — видимо, Евгения будет обречена на это до конца своих дней. Долгое время она не могла отказаться — и так никогда не отказалась полностью — от земного прошлого, и первые ее годы в Ианте прошли в сравнении и сопоставлении двух культур. Ходя под новым солнцем, дыша сладко-соленым воздухом древней, но все же такой молодой земли, она постепенно становилась иантийкой, в то время как полагала, будто ей удается по-прежнему взирать на чужой мир сверху вниз. Давно забылся шум миллионных городов. В другой жизни остался русский язык, и даже голос ее изменился, произнося ставшие родными иантийские слова. Лишь во сне она порой вновь видела снег, укутывающий асфальтовые дороги и вереницы автомобилей, и слышала речь людей, что навсегда ушли из ее жизни. Если она теперь грустила, то по своему замку и новым родным, а все ее мечты отныне были связаны с этой щедрой землей, что привольно раскинулась, омываемая теплым океаном и охраняемая горами. Эта новая родина была добрее и изобильнее прежней, она любила Евгению и давала ей все, что только можно пожелать.

Читая книги Ханияра, написанные его предшественниками, жившими сотни лет назад, Евгения узнавала, что с нею происходит то же, что пережили некогда другие олуди. Может быть, сочетание земной физиологии и здешних природных условий воздействовало на них. А может, дело было в самых глубоких слоях сознания и подсознания — им не дано было этого знать. Но все они под солнцем Матагальпы менялись, открывая в себе возможности, которых не было у остальных жителей обеих планет.

Потеряв мир своего детства, Евгения одновременно вошла в третий мир, где чувства сливались с предчувствиями и переливались тысячами цветов, имен которых не знал никто кроме нее. В этой стране не было волшебства. Ее материей правили те же строгие законы, что в мире действительности заставляли камни падать на землю, а птиц — летать. Но сама эта материя была иной, прозрачно-тонкой, призрачной как туман и могучей как гроза. Этот тонкий мир не просто открылся глазам Евгении — он позволил ей управлять собой. Его легкое дыхание донеслось до нее еще тогда, когда, измучившись под светом чужого солнца и лун, она впервые протянула руку страдающему человеку и изгнала его боль, думая, что это не больше чем сон. Она открывала этот мир, словно раздвигая ставни на окне, и чем смелее заглядывала в это окно, тем шире оно становилось, заливая ее и все вокруг потоками ослепительного света. За ним сверкали возможности, ради надежды обрести которые многие отдали бы все, что имеют…

Общаясь с царицей, видя ее неизменную уверенность в себе, иантийцы и не подозревали, какие грезы таятся за спокойным лицом. Они не знали и не узнали никогда, от чего отказалась ради них Евгения. Ибо ей пришлось сделать непростой выбор между царской властью и божественным всевластием, и она сумела отказаться от соблазна.

Она сделала это не из страха, хотя многих на ее месте испугала бы собственная сила.

Это началось во сне. Днем она видела людей насквозь и могла лечить их. Этого уже было достаточно, этого было даже много — но оказалось, что мир духов способен одарить ее кое-чем еще. Ей и раньше приходилось летать во сне, и эти видения со временем становились все отчетливее, все реальнее. Она поднималась к облакам, парила над лесами и горами, проносилась над караванами, что неторопливо шествовали по дорогам, заглядывала в окна городских домов. Невидимая, она проходила сквозь стены и слушала разговоры, трогала вещи, которые потом обнаруживала и узнавала, попадая в эти дома наяву. Долгое время она относилась к этим снам как к развлечению и при дневном свете не вспоминала их. Но однажды она проснулась оттого, что постель под нею плыла и пропадала. Голова закружилась, мозг не мог осознать положения тела. Оказалось, Евгения парила над кроватью, и между нею и простыней было около десяти сантиметров пустоты.

Это повторилось еще раз; тогда она стала спать одна на крыше храма. Его купол — один из самых высоких в городе — опирался на восемь стен. Поздно вечером она поднималась по приставной лестнице на окружающую его площадку и укладывалась на одеяле в его тени. Иногда она засыпала, но чаще часами смотрела в черное небо, на сверкающие лики звезд. И наступал момент, когда оно будто раскрывалось, и звездный свет проливался на нее, открывая свои тайны. Самое сложное было — находиться одновременно в двух мирах, управлять своим телом, видя в то же время вторую призрачную реальность вокруг себя. Люди на земле тогда казались ей беспомощными, презренными существами. Даже муравьи сильнее их, ведь они могут безо всякой помощи подниматься высоко вверх по деревьям и стенам, в то время как людям для этого нужны лестницы. Земля, по которой они ходили, была лишь дном жизни, а сама жизнь кружилась и шумела на километры ввысь, играя ветрами, качая на своих руках птиц, рождая облака. Осознав ее трехмерность, Евгения поняла, что может летать. Для этого требовалось усилие тех мышц, что не существовали в физическом теле, но были развиты в его тонком двойнике. К тому моменту, когда она осознала это, полет уже не казался ей фантастикой, и, впервые оторвавшись от земли и поднявшись на пару метров вдоль купола, она не испытала священного восторга — лишь задумалась, стоит ли экспериментировать в открытом небе. Дождавшись самого глухого часа, когда все заснули и никто не мог увидеть парящего над городом человека, Евгения вновь взлетела над крышей и, вытянув руки, нырнула в пустоту. Остановилось сердце, она провалилась вниз. Но тут же включились неизвестные ранее рефлексы, и тяжелое тело взвилось ввысь. Отсюда все выглядело по-другому, объемным и непривычно освещенным: круглые густые кроны деревьев, тянувшие к ней ветви, стены и крыши домов, далекие дрожащие огни параллельных улиц, отражающие свет поверхности и плотные тени. Это было ни с чем не сравнимое чувство. Ее ничто не держало — она сама держала себя. Неожиданные порывы холодного ветра мотали ее из стороны в сторону, ставшие неуклюжими ноги мешались и мерзли. С окрестных крыш с возмущенным криком взлетели голуби и кружились вокруг нее, не веря своим глазам. Евгения повернула обратно, борясь с ветром и ошалевшими птицами, с трудом ориентируясь в воздушных потоках, кое-как дотянула до храма и неловко упала на крышу с обратной стороны купола. Голуби еще долго кружили над ней, словно убеждая не покушаться больше на их воздушные рубежи.

Позже она попробовала еще несколько раз. Вспомнив свои сны, она поняла, что могла бы научиться становиться невидимой. Свернувшись комочком на крыше храма, зажмурившись, замерев настолько, что будто бы и переставала существовать, она начинала слышать все голоса и мысли, что витали вокруг, в густой городской массе человеческих эмоций. Протянув руку или просто послав безмолвный сигнал, она сумела бы изменить настроение человека, что скрывался за толстой каменной стеной, заставить его говорить и делать то, что хотелось ей. Окно иного мира распахивалось все шире, маня и дразня нечеловеческой мощью. Но Евгения почти без сожаления захлопнула ставни, и теперь сквозь их щели на нее падало лишь несколько тонких лучей волшебного света. Она сознательно и решительно отказалась от божественной силы, оставив себе лишь крохи. Почему? Тому было несколько причин.

Нельзя было не принять во внимание опыт предыдущих олуди. Книги бесстрастно описывали совершаемые ими чудеса и подвиги, среди которых были воскрешения мертвых, мгновенные перемещения из города в город, применение в качестве оружия грома и молний и многое другое, что указывало на масштаб божественных возможностей. И столь же бесстрастно книги повествовали о последних днях этих великих, когда они нелепо погибали от непредвиденного коварства врагов либо же, осознав свое отличие от людей, медленно умирали, еще до смерти высыхая подобно мумиям или растворяясь в воздухе. Евгения понимала: тот, другой мир затянул их, заманил своими тайнами и они ушли по его дорогам так далеко, что уже не смогли вернуться. Он и ей обещал сокровища, которые она пока не в состоянии была понять. Именно поэтому они не привлекали ее, а пугали. Ведь были среди олуди и те, что однажды просто исчезли…

Во-вторых, воспитанная на принципах научного познания, Евгения опасалась пользоваться силами, источника и механизма действия которых она не понимала. В стране ее детства тоже существовали невидимые, но реальные энергии, такие как электрическая или атомная. Все люди, когда-либо ходившие в школу, знали их природу и хотя бы теоретически, в самых общих чертах представляли, как ими управлять. Однако никто не мог познакомить ее с законами тонкого мира, а ведь они требовали не меньшей эрудиции и интеллекта! Пожалуй, ей хватило бы самонадеянности, чтобы попытаться самой открыть и записать эти законы, — но это значило бы рискнуть своей жизнью, а к такому Евгения не была готова. Слишком многое связывало ее с реальным миром, слишком крепки были узы, приковавшие ее к грубой и прекрасной земле Ианты.

И это была третья причина, по которой Евгения отказалась от божественных способностей. Ей не было еще тридцати лет. Это мало даже для простого смертного, и это всего лишь секунда на часах вечности, по которым живут призрачные силы. Ее мужчина был первым среди людей, самым сильным, красивым и умным, и она любила его почти так же сильно, как себя. У нее была власть над сотнями тысяч жизней, которой она с удовольствием пользовалась и не желала терять. Сильное молодое тело тоже дарило наслаждение. Она радовалась всему, что ее окружало, от вкусной еды до прекрасных летних закатов, озаряющих небо красками не хуже тех, что открывались ее божественному взору. Жизнь еще только начинается, так нужно ли менять плотские радости на высоты духа, которые, возможно, она в силу молодости и малого опыта не сможет постичь? Она еще придет в тот мир позже, когда здесь ей все приестся, когда познает все радости простой человеческой жизни.

Свет продолжал настойчиво стучаться в ее окно, и иногда она чуточку приоткрывала ставни, чтобы глотнуть волшебного эфира. Но некоторые способности оставались для нее утеряны, пока окно не распахнется во всю ширь. Она не видела будущего, за исключением самых примитивных ситуаций, подобных той, что случилась давным-давно на морской прогулке. Она не могла отныне в подробностях читать чужие мысли, однако образы, рождающиеся у ее собеседников, оставались ей доступны. Она не могла летать, но приобрела способность двигаться абсолютно бесшумно, видеть в полной темноте и отводить глаза наблюдателям. Мускулы и суставы были ей послушны, руки сильны, глаза зорки. Животные слушались ее без слов, и те же уличные голуби, что когда-то восстали против нее в воздухе, теперь слетались к ее ногам и позволяли себя гладить. Это было прекрасно, и Евгения не желала ничего большего. Лишь одно пугало ее: мысль о том, что когда-нибудь может прийти расплата за этот дар, которая будет столь же безмерно жестока, сколь он безмерно велик.

Но, возможно, расплата уже наступила, думала она, глядя на закат со склона холма и терзаясь оттого, что сама, по собственной воле отказалась от полета, — а ведь могла бы парить сейчас в этом небе наравне с птицами, с безумной скоростью мчаться вслед за уходящим солнцем, купаться в волнах ветра! Многие люди познали эту тоску по несбыточному, но ни с чем не сравнить боль того, кто уже побывал в высоте и знает, каково это — быть свободным лететь куда угодно!





Часть вторая

Дафар




13




— Не хочется мне тебя отпускать. Будь осторожна и во всем полагайся на Бронка, — напутствовал жену Хален, провожая ее в Шедиз.

Она последний раз пожала его руку. Он захлопнул дверь кареты, махнул кучеру. Проводил угрюмым взглядом телохранителей Евгении. Пеликен ободряюще ему улыбнулся. Застучали подковы, заскрипели колеса. Олуди Евгения в сопровождении своих дам, священников, чиновников Дома провинций, гвардейцев и солдат отправилась в Шедиз.

После второго приглашения Процеро Халену пришлось признать необходимость поездки в Этаку. Правитель Красного дома — не тот человек, кому можно отказать. К тому же испокон веков шедизцы уважали олуди, даже больше, чем иантийцы, и отказ от визита был бы воспринят ими как оскорбление. Зная Процеро, Хален предпочел бы сопровождать жену, но в приглашении не было о нем ни слова, а значит, в Этаке его не ждали.

Евгения согласилась на поездку охотно. Нельзя не уважить народ, так преданный олуди! Она знала, что в старые времена шедизские цари, выполняя волю своего народа, даже выкрадывали олуди у соседей. Процеро, отобравший у своих людей все, что они имели, наказывающий их за малейшую провинность, запретивший выезд из страны, не смог справиться с их желанием видеть Евгению. Увязая в болотах, срываясь с горных круч, люди бежали в Ианту, чтобы просить у нее помощи и совета. Они верили, что ее взгляд исцеляет, а одно-единственное слово из ее уст способно изменить их жизнь. Корни этой веры уходили в седую древность, она зародилась еще тогда, когда великий Хасафер покинул побережье и перешел горы, чтобы, возведя Красный дом, основать свое царство.

Хален опасался, что Процеро, заполучив Евгению, силой оставит ее у себя. «Старик давно выжил из ума. Он готов на все, чтобы упрочить свою власть. А ты для шедизцев стоишь больше, чем армия и святые отцы вместе взятые», — говорил он, сердито хмурясь. Евгения смеялась, смотрела на него снисходительно: «Я бы даже хотела, чтобы он так поступил. Это стало бы настоящим приключением!»

В горах шел снег. Ледяной ветер продувал зимнюю карету насквозь. Девушки кутались в меха, топали ногами, тщетно пытаясь согреться. Прижавшись носом к крохотному оконцу и щурясь от недостатка света, Евгения читала правила дворцового этикета. Общение с первыми лицами Красного дома определялось строгими нормами дипломатического протокола. Каждый шаг, каждое движение сопровождались множеством условностей, но Евгения была этим довольна: они сведут к минимуму вероятность глупых поступков и защитят ее от назойливости придворных.

За окном промелькнули красные пограничные столбы. Солдаты последнего на юге гарнизона дружно прокричали славу Фарадам.

— Вижу их знамя, — сказала Лива, выглядывая в окно. — Да, вот и шедизский гарнизон. Нас встречают.

Не проехав и ста метров, карета вновь остановилась. Заскрипел снег под копытами. Подъехал всадник в высокой меховой шапке. Пеликен поспешил открыть дверь царице. Она знала, что этот мужчина с резкими чертами худого лица — Нурмали, посланник царя, с которым ей полагается быть почтительной, как с самим правителем. Она вышла из экипажа.

— Моя госпожа, Евгения Фарада, царица иантийская, моя олуди! — обратился он к ней по-иантийски. — От имени и по поручению моего повелителя, царя шедизского Процеро Пятого я, его слуга Нурмали, приветствую вас на нашей земле. Благодарю за великую честь!

Она ответила на шедизском:

— И я приветствую славного владыку, царя шедизского Процеро и тебя, уважаемый Нурмали. Отрадно мне знать, что в Этаку меня проводит столь знаменитый воин. Здоров ли господин Процеро? Все ли спокойно в его прекрасном доме?

— В Красном доме радость и оживление в ожидании вас, моя госпожа. Но здесь холодно, я не смею беседовать с вами на таком ветру. Примите от меня этот скромный дар, и продолжим наш путь.

По знаку Нурмали его слуги поднесли и передали ему длинную шубу. Темно-коричневый, в черных пятнах мех лоснился и мягко переливался на фоне белого снега. Леопард, поняла и оценила Евгения. Мех дикой кошки из западных лесов, которую она называла этим словом, ценился дороже золота. Нурмали накинул шубу ей на плечи. Сразу стало теплее. Она сжала рукой густой мех у ворота, улыбнулась.

— Благодарю тебя, мой друг. Мне нравится твой подарок.