На дне

На секунду обернулся и посмотрел на меня, улыбнулся, и его глаза засияли. Я не помню, когда последний раз он вот так мне улыбался. Как будто весь мир давно взорвался, и мы одни в целой вселенной. Какие они светлые, его глаза, какие прозрачные, нежные, пронзительные до боли. Улыбнулась ему в ответ и поверила, что сейчас все закончится. Это последний рывок перед окончательной победой. А потом домой… домой, с ним.

Перед тем, как подсадить меня в вертолет, Максим резко прижал меня к себе. Так сильно, что стало нечем дышать и заболели ребра.

— Звезды… они есть, даже если их не видно. Звезды вечные. Запомни, малыш. Вечные.

На сотую долю секунды сердце сдавило холодом, как будто он говорит мне это прощаясь. Но Максим уже подсадил меня наверх, а Изгой ловко втянул в кабину.

А я смотрела в глаза Максиму. Они вдруг широко распахнулись, и он вздрогнул. Тут же обернулся, вскидывая автомат, и я увидела, как на поляну выскакивают боевики. Человек десять. Изнутри тоже доносятся выстрелы. Но я смотрю только на Максима. Ближе к плечу, по камуфляжу расползается темное пятно.

— А ты? А твой жилет?

— На мне тоже жилет. Под курткой.

Он шатается и продолжает стрелять, вижу, как что-то рвет материю внизу на штанах у колена, и он падает вниз. Жилет был один… и он отдал его мне.

Где-то внизу раздается взрыв, и вертолет делает рывок вверх. Максим повернулся и вдруг, подняв высоко руку, резко опустил ее вниз. Я прижала ладони к пыльному стеклу и вдруг почувствовала, как все внутри холодеет — вертолет начал подниматься, а мой муж даже не сдвинулся с места. Теперь он смотрел на меня… Потом посмотрел наверх и снова на меня. Губы зашевелились, и я как будто услышала шепот себе на ухо вместе с эхом:

— Вечные… вечные… вечные…

Максим дергался несколько раз, и я, застыв на месте, видела, как куртка заливается кровью. Он падает навзничь назад, раскинув руки и глядя вверх, в небо, а потом медленно переводит взгляд на меня.

— Максиииим, — заорала так, что горло вывернуло наизнанку и засаднило до слез. Я больше не слышала ни единого звука, кроме глухого биения своего останавливающегося сердца. Начала бить кулаками по стеклу, изо всех сил, до крови, сбивая костяшки. Я орала, выла, ломала ногти, пытаясь открыть дверь, но звука своего голоса не слышала и не чувствовала боли.

— Нет. Ты же говорил со мной. Ты же обещал. Нееет… нетнетнетнетнет. Не смей меня бросать. Ты клялся… обещал… — а в висках пульсирует, что не обещал. Это я говорила про нас двоих, а он говорил только про меня. А я не слышала… не слышала его, не хотела слышать. Как же я билась в эту дверь. Лицом, плечами, ладонями. На ней оставались кровавые отпечатки. Изгой бросился ко мне, пытаясь оттащить от двери, которую у меня почти получилось открыть. Еще немного, и я бы выпала с вертолета. Но он схватил меня и потянул к себе. В этот момент я была настолько сильна, что Славик не сразу справился со мной. Я орала на одной ноте. Точнее, я понимала, что ору, но ничего не слышала. Мой рот был открыт, а лицо сковало гримасой. Я била своего брата. Я впивалась в него, рвала куртку, толкала. Пока ему наконец не удалось обездвижить меня и изо всех сил прижать к себе. Потом мне скажут, что я орала все время одно и то же "пусти меня к нему".

— Все… все, моя родная. Все. Он сделал то, что должен был сделать… он спас всех нас. Тихо… тихо, перестань себя калечить. Он бы этого не хотел.

Но я уже застыла. Я агонизировала. Меня парализовало от нечеловеческой боли. И не стало…





ГЛАВА 22




Горю никакие соглашения не помогут. Излечить его может только смерть, а все другое лишь притупляет и обезболивает.

(с) Эрнест Хэмингуэй



Я вдруг опустела изнутри. И боль дикая, невыносимая во всем теле. Мучительная, жестокая. Слез нет. Они не капают, не жгут глаза и не пекут горло. Обмякла в руках брата и осела на пол, потом легла плашмя.

"Ты не имел права убивать меня… Максим. Не имел права. Как ты мог так жестоко вырвать мне сердце?"

Но я уже знала все ответы. Это было задумано изначально. Мой муж не планировал возвращаться домой. Он принес себя в жертву. Спас нас всех ценой своей жизни. Только одного он не учел… что убил сразу нас обоих. Меня нет. Это уже не я. Без него.

В глазах темнело, и больше никогда я не замечу солнца. Ночь будет вечной. Тьма отчаяния и безумной смертельной тоски.

Он прощался со мной. Еще там, в погребе прощался, и потом, когда занимались любовью, когда бежали. Вся эта ласка, вся эта обнаженная до костей откровенность, весь он, вывернутый для меня изнутри, без брони и защиты. Нет, он себя не простил. Приговорил и привел приговор в исполнение.

— Ты ведь знаешь, что я люблю тебя? Знаешь? Что б я не делал, что б не говорил, как бы не отталкивал тебя… ты ведь знаешь?

— Знаю.

— Я… все, что я хочу, это чтобы ты была счастлива. Понимаешь?

— Дааа. Я уже счастлива. С тобой.

— Будешь счастлива всегда?

— Конечно, буду.

— Обещаешь?

— Даааа, — засмеялась и поцеловала его в губы, — обещаю.

— Смотри. Ты пообещала.

Неужели он не знал, что я никогда не буду счастлива без него? Изгой смотрел на меня и не смел приблизиться. Никто не тронул меня, пока летел вертолет. Только сверху набросил плед и сел обратно на скамейку. А я лежала и смотрела в свою тьму остекленевшим взглядом. Смотрела ему в глаза. В те, широко и неподвижно распахнутые с моим отражением внутри.






* * *


Больше я не чувствовала себя собой. Может быть, это безумие, и люди именно так сходят с ума. Я засыхала. Как цветок, который больше не получает влаги, который сорвали и бросили на землю. Я делала вдохи и не чувствовала их, я ела и не замечала — есть ли у пищи вкус, я слышала голоса и едва понимала, что мне говорят. Живой мертвец. Никакие психиатры, антидепрессанты, транквилизаторы не помогали. Мертвецы не оживают. Я больше не могла смеяться, плакать, вести беседы. Максим уничтожил меня полностью… а с собой мою душу не забрал.

Эгоист… его агония кончилась, а мою он оставил мне. Корчиться и гореть в аду бесконечно.

Нет, я выполняла свои обязанности. Давала распоряжения слугам, укладывала детей, читала им книги. Как заведенный и запрограммированный механизм. Но больше я не общалась ни с кем. Ни с братьями, ни с Лексой, ни с Кариной. Я не отвечала на их звонки.

Уложив детей, я шла к нему в комнату и оставалась там до утра. С ним. С его вещами, с запахом, въевшимся в каждую молекулу, с мнимым ощущением его присутствия. Говорят, что души мертвецов не улетают далеко, пока мы их не отпустим. Они где-то рядом. Они прикованы к нам ментальной связью. Но я его не чувствовала, и от этого сходила с ума еще больше.

— Где ты? Почему не здесь со мной? Почему не видишь, на что обрек меня? Проклятый эгоист. Как же я тебя ненавижу. Счастлива? Ты, и правда, думал, что я буду счастлива?

Говорила и крушила все вокруг себя, ломая зеркала, его вещи, сдирая шторы.

— Я же так люблю тебя, что не выживу теперь. Это же адские муки. Это… смерть. Мучительная, медленная смерть. Гореть живьем, растворяться в серной кислоте изнутри и дышать этой гарью, мечтая умереть и оказаться рядом с тобой.





* * *


Я потеряла счет времени. Его больше не существовало. Вот прошлое вместе с Максимом, и все. И больше ничего нет. А оказывается, шли месяцы. Они пролетали за окном. Дни и ночи сменяли друг друга, а мне казалось, что постоянно темно. Каждую ночь я лежала на полу в нашей комнате, скорчившись от боли, и очень тихо стонала. Я не могла плакать. Я не смирилась с его смертью и никогда не смирюсь. А если не смирилась, то и оплакивать не стану. Потому что не отпускаю и не отпущу. Он мой. Я буду тянуть его оттуда обратно к себе и не дам уйти.

Тая и Яша отвлекали, срабатывали, как местная анестезия, которая ненадолго приглушает боль, притупляет ее. Я заботилась о них… выполняла свои обязанности, а потом ходила по пустому дому и разговаривала с ним. Наверное, вслух. Слуги шарахались от меня и крестились. Многие уволились.

Я заглядывала в пустые комнаты. Монотонно в одну за другой. Одним и тем же ритуалом. Все было напрасно… все, что мы пережили вместе. Все, на что пошла я и на что шел он. Какое это теперь имеет значение.

А потом ко мне пришла Фаина, она сжимала меня в объятиях, что-то говорила, укачивала, как ребенка, а я ничего не слышала, только обнимала ее и склоняла голову ей на плечо, позволяя себя гладить. Она начала пытаться меня вытащить, оживить.

— Почему ей не помогают антидепрессанты? Сделайте хоть что-то.

— Она не хочет, чтоб они помогли. Настоящий самоубийца никогда не просит о помощи.

— И что нам делать?

— Заставить ее захотеть жить. Дети, работа, увлечения.

— Она постоянно с детьми. И она прекрасная мать… но она не живая. Понимаете? Она как будто спит изнутри.

— Она мертвая. Так она себя чувствует. Мертвой. Найдите, как ее воскресить, иначе она так долго не протянет. Она ходит на кладбище?

— Могилы нет. Не удалось собрать фрагменты тела, там был взрыв и…

— Плохо. У нее нет чувства завершенности. Нет ритуала прощания. Ей негде его оплакать. Это этапы смирения с утратой.

— Я понимаю… Мы подумаем, что можно с этим сделать. Вы, наверное, правы.

— И антидепрессанты ей не помогут. Все, что могу предложить — это закрыть в клинике и принудительно лечить.

— Никогда. Нет. Мы будем искать эти способы оживить. Спасибо.

— Если что, звоните. Приеду в любое время. Да и клиника хорошая, лучше любого санатория.

Фаина вывела меня из кабинета очередного психиатра, и мы пошли к машине. Она впереди, а я сзади. Тенью. За ней следом.

Все случилось за доли секунд. Грузовик пронесся мимо меня на бешеной скорости, и я вдруг ощутила, как чернота перед глазами стала совсем вязкой и густой. Все звуки опять пропали.

Когда пришла в себя, то лежала на больничном топчане под капельницей. Фаина, заметив, что я открыла глаза, обхватила мое лицо холодными ладонями и прокричала, словно я глухая и не могу ее слышать, но, видно, я производила именно такое впечатление.

— Все. Ты больше не имеешь права хотеть умереть. Ты должна жить. Он так хотел. Это было его желание и выбор. Слишком много боли причинил тебе. И мог причинить еще.

— И пусть… лучше боль от него, чем это омертвение. Как будто я разлагаюсь живьем.

Фаина наклонилась ко мне и сжала сильнее мои плечи.

— Ты обязана собрать себя по кусочкам. Ты разве его не чувствуешь?

В недоумении посмотрела на нее, не понимая, что имеет ввиду.