Морбакка

Делать нечего, Дылда Бенгт поднял ее, силком водворил на сиденье. Она упиралась, и он не решался выпустить ее из рук.

— Ступай, Воронок! Поди, и без вожжей до дому доберешься.

Воронок пошел шагом, а г‑жа Раклиц меж тем, дрожа и шмыгая носом, твердила как заведенная, что они, мол, карабкаются по колесам и норовят залезть в экипаж.

— Давай-ка рысью, Воронок, — сказал Дылда Бенгт, — не то ведь спятит, прежде чем домой попадем.

Воронок, видать, понял. Впрочем, ему и самому хотелось в конюшню, к кормушке, так что он побежал ровной рысью вверх-вниз по холмам.

Дылда Бенгт обливался холодным потом. Снова и снова повторял, что опасность миновала, но пасторша ему не верила.

— Ты добрый человек, Бенгт, — заливаясь слезами, твердила она, — но не стоит меня обманывать, говорить, будто мы спасены. Я их слышу, я их вижу, они бегут следом, хотят утащить меня в озеро.

Когда двуколка наконец остановилась у крыльца в Морбакке и одна из служанок подошла помочь пасторше выйти из экипажа, та наотрез отказалась вылезать.

— Нет, не ты! — вскричала г‑жа Раклиц. — Это не в твоей власти. Тебе не спасти меня от них.

Служанка в испуге отпрянула. Ведь г‑жа Раклиц говорила совсем не так, как обычно.

— Ступай за пасторской дочерью, — продолжала хозяйка, — приведи сюда Лису Майю! Она единственная имеет власть над нечистой силой.

— Так мамзель Лиса Майя уже легла, — сказала служанка.

— Ступай да попроси: пущай поспешает! — вмешался Дылда Бенгт. — Скажи, пасторшу, мол, по дороге ужасть как напужали!

Г‑жа Раклиц сидела в двуколке и дрожмя дрожала, пока падчерица, торопливо одевшись, не вышла на крыльцо.

— Ох, благослови тебя Господь! — Г‑жа Раклиц протянула к ней руки. — Сделай милость, помоги! Не таи обиду! Никогда больше я не стану дурно с тобой обращаться!

— Что случилось, маменька? — спросила пасторская дочка, подойдя к экипажу.

— Дай мне руку! — воскликнула мачеха. — Ох, милая, не подпускай их, а я вылезу из двуколки! Не дай им меня забрать! Тебе-то они ничего не сделают. Они в твоей власти.

Вылезши из двуколки, она бросилась падчерице на шею, повторяя:

— Не оставляй меня, не держи на меня зла! Выходи за кого хочешь, я слова не скажу.

— Призраков она встренула на дороге, — сказал Дылда Бенгт. — Все мелкие зверушки из преисподней высыпали. И она думает, они гонятся за ней, норовят утащить во Фрюкен.

Пасторская дочка обняла мачеху за плечи.

— Пойдем в дом, милая маменька! — сказала она. — Ты в Морбакке. Здесь, милая маменька, никакая нечистая сила тебя не достанет.

Г‑жа Раклиц была так напугана и потрясена, что пасторской дочке пришлось долго увещевать ее, как малое дитя, но в конце концов она отвела ее в спальню и уложила в постель. Однако пасторша Лису Майю от себя не отпустила, всю ночь, пока не рассвело, девушка сидела возле мачехи, держа ее за руку.

С той ночи г‑жа Раклиц больше не осмеливалась плохо обращаться с падчерицей. Никогда уже она не была прежней, в основном сидела у себя в комнате, целиком предоставив заниматься хозяйством Лисе Майе. Помогала, конечно, когда перед праздником или визитом гостей прибавлялось хлопот, но помогала только в доме.

Таким образом она дожила аж до 1835 года. Трудно сказать, подружилась ли она с падчерицей по-настоящему, однако когда Лиса Майя в конце концов вышла замуж и в доме появились малыши, она очень их полюбила. Каждый день они приходили к ней в западную комнатку поздороваться. Еще г‑жа Раклиц любила кофе. Почти всегда в изразцовой печи горел огонь, чтобы можно было сварить кофейку.

Она часто угощала малышей кофейком, но их маменька считала, что детям это не на пользу. И попросту запретила им угощаться у бабушки кофе.

На другой день две младшенькие, Нана и Ловиса, по обыкновению наведались в западную комнатку, а когда вернулись оттуда, от обеих издалека пахло кофе.

— Ну, чем вас бабушка нынче потчевала? — спросила маменька.

— Кашей, мамочка, — без малейшего колебания хором отвечали девчушки.

— А в чем же сварили кашу? — продолжала маменька.

— В кофейнике, мамочка, — нисколько не раздумывая, ответили девчушки.

Маленькие глупышки ответили так мило и простодушно, что маменька невольно расхохоталась.





Водяной




Южнее Морбакки природа куда краше и разнообразнее, нежели в северной части прихода.


Там Фрюкен одну за другой образует узкие глубокие бухты, и в конце каждой — луга с плодородной почвой, лиственные леса, а зачастую три-четыре живописные старинные крестьянские усадьбы. Между бухтами расположены мысы, скалистые, поросшие лесом и до того негостеприимные и дикие, что никому в голову не приходило раскорчевывать их под посевы или строить дома.

Однажды летом Лиса Майя Веннервик верхом на лошади отправилась к Бёссвику, самой южной из фрюкенских бухт, решила заказать вкусных груш, которые вызревали в затишье под сенью холмов. Тамошний народ встретил ее радушно, пришлось погостить в нескольких усадьбах, так что в обратный путь она пустилась довольно поздно.

Впрочем, хоть и была одна, она не боялась, ночи-то летом светлые. Ехала себе не спеша, потому что ночь выдалась волшебно-прекрасная, и девушка от души ею наслаждалась. То она оказывалась высоко на холмистом гребне, в лесной чаще, где царил такой мрак, что ей чудилось, будто из дебрей, не ровен час, выскочат разбойники или медведи и стащат ее с коня. То спускалась в светлые долины с росистыми лугами, прелестными березовыми рощами и искристыми белыми озерками. Закатные краски в небе еще не совсем угасли, и озеро отражало их багряную игру. Никогда Лиса Майя не видела ничего чудеснее этой летней ночи.

Возле одной из бухт пасся на прибрежном лугу большой красивый жеребец. Весь серый в яблоках, грива длинная, чуть не до земли, хвост тоже до самой земли и пышный, ровно ржаной сноп. Круп широкий, холка высокая, глаза ясные, ноги стройные, голова маленькая. Белые копыта взблескивали серебром, когда конь поднимал ноги из травы. Неподкованный, и на теле ни следа от хомута или сбруи.

Лиса Майя тихонько спустилась вниз по склону и шагом направила Воронка к лугу, где щипал траву серый в яблоках. Они подошли совсем близко — разделяла их только городьба. Лиса Майя могла бы протянуть руку и погладить жеребца по крупу.

До сих пор он не обращал на них внимания. Но теперь поднял голову и посмотрел на молодую девушку.

А Лиса Майя Веннервик была так хороша собой, что, когда она ездила верхом, парни бросали топоры, косы или другой какой инструмент, который держали в руках, и спешили к дороге, торчали там возле городьбы, пока девушка не проскачет мимо.

И представьте себе: когда красавец-жеребец поднял на нее глаза, ей почудилось, что взгляд его полон восхищения, точь-в-точь как у крестьянских парней, что стояли возле придорожной городьбы!

Мгновение он смотрел на нее, потом резко поворотился и галопом устремился прочь, только грива взметнулась вверх да хвост развевался. Промчался через весь луг и, к ужасу девушки, на полном скаку ринулся прямо в озеро. Дно у бухты было отлогое, и, когда жеребец поскакал по воде, брызги стояли вокруг него, словно пена вокруг водопада. И вдруг он исчез.

Лиса Майя подумала, что, наверно, случилась беда и конь тонет, в бешеной своей скачке внезапно угодив на глубину. Секунду она подождала — может, он выплывет на поверхность, но жеребец не появился. Озеро лежало гладкое как зеркало.

Тут Лисе Майе отчаянно захотелось подскакать к воде и, если возможно, спасти чудесное животное от смерти. Как это сделать, она не знала, но более красивого коня она в жизни не видела и не могла спокойно оставаться на дороге, палец о палец не ударив, чтобы ему помочь.

Она натянула поводья, направила Воронка в сторону пастбища и хлестнула его плеткой: дескать, давай прыгай через городьбу. Однако Воронок был из тех коней, у которых разума побольше, чем у человека, он не стал прыгать через городьбу, а вместо этого во весь опор припустил домой. Девушка, сидя высоко в дамском седле, вряд ли имела над своим скакуном большую власть и скоро поняла, что на сей раз нечего и пытаться принудить коня к послушанию. Воронок знал, чего хочет. Знал и что это за жеребец, которого она желала вызволить из воды.

А когда Лиса Майя очутилась на следующем гребне в темноте густого ельника, она тоже поняла, кого ей довелось увидеть.

Серебристо-серый жеребец с нековаными копытами и длинной гривой — она ведь много-много раз слыхала разговоры о нем. Это не кто-нибудь, а Водяной собственной персоной.

Дома в Морбакке она рассказала о своем приключении, и все согласились, что она впрямь видела Водяного и что ей и прочим обитателям усадьбы надобно остерегаться, ведь не иначе как кому-то из них суждено вскорости утонуть.

Однако ж в окрестностях Морбакки озер нет, а то место к западу от усадьбы, где некогда было озеро, вконец пересохло, даже от топей и болот следа не осталось. Речка, в старину широкая и опасная, и та обмелела и, если летом не случалось дождей, превращалась в обыкновенный ручеек.

А вот поди ж ты, в августе, когда ночи стали темными и над речкой и лугами стлался туман, случилось так, что один старик в потемках возвращался домой в Морбакку и шел как раз с западной стороны. Что уж он там повстречал или увидел в тумане, никому не ведомо, только той ночью он не воротился, нашли его наутро: утонул в речке, до того мелкой, что вода едва покрывала тело. Старик был поврежден в уме, и не сказать, чтобы о нем очень горевали, зато все теперь окончательно уверились, что Лиса Майя вправду видела Водяного. И если бы тем вечером последовала за ним в озеро, он бы беспощадно утащил ее с собой в бездонную пучину.





Полковой писарь




Вряд ли г‑жа Раклиц изменилась целиком и полностью, ведь старая экономка без устали твердила детям, какое счастье выпало мамзель Лисе Майе, когда она вышла за столь замечательного человека, как полковой писарь Даниэль Лагерлёф. Был он небогат, зато умен, добросердечен и честен. В нем она обрела именно ту опору, в которой нуждалась, чтобы сладить с жизнью.

Не пастор, конечно, но отец его, и дед, и прадед, и прапрадед были священниками, и все как один женились на пасторских дочерях, так что он состоял в родстве, считай, со всеми старинными пасторскими семействами в Вермланде. Таланта проповедника и оратора он от предков, увы, не унаследовал, а вот охота направлять и устраивать дела приходской паствы была у него в крови, и эмтервикский народ, поначалу невзлюбивший его за то, что он, женившись на пасторской дочке, нарушил заведенный порядок, — эмтервикский народ скоро привык препоручать ему все приходские дела.

Малыши очень удивлялись, слыша от экономки подобные разговоры. Они знали истории про своего дедушку, ходившие в народе. Он якобы превосходно играл на скрипке и, по крайней мере в молодости, страдал тяжелой меланхолией, отчего, не выдержав жизни дома, поневоле оставил родные пенаты.

Но старая экономка все это категорически отрицала. Не-ет, сущая напраслина, будто с полковым писарем что-то было не так! Не могла она взять в толк, кто внушил детям этакие бредни. Да, он, конечно, много разъезжал, но разъезжал-то всегда по необходимости, должность заставляла. Как полковому писарю ему надлежало раз в году объезжать весь Вермланд, чтобы стребовать военный налог. Вдобавок он не только исправлял должность полкового писаря, но еще и управлял Чюмсбергской фабрикой далеко у норвежской границы и, хочешь не хочешь, то и дело туда наведывался. И, наконец, в-третьих, он снискал столь добрую славу, что постоянно был нарасхват как попечитель и душеприказчик. Больше всего хлопот ему доставляла опека над г-жою Санделин, женой эйервикского судьи, которая унаследовала семь фабрик от их владельца Антонссона. Не один месяц он просидел на этих фабриках, расположенных к западу от Фрюкена, наводил порядок в тамошней неразберихе.

Но как только обстоятельства позволяли, он спешил домой в Морбакку, а случись иной раз приехать рано утром, доставал скрипку и, стоя под окном спальни, будил жену своею игрой.

Вот это — чистая правда, а что он надолго сбегал из дома и никто знать не знал, где он находится, так это народ выдумал, заметив, что в Морбакке постоянно заправляет хозяйка.

Мало-помалу детям изрядно надоело слушать, что дедушка их был, дескать, человек серьезный, трезвый, рассудочный. Тем не менее, они не могли не принимать слова старой экономки на веру.

Но вот как-то вечером родители уехали в гости. Горничная, которой велели их дожидаться, уговорила новую няньку Майю, что сменила Большую Кайсу, не ложиться спать и составить ей компанию.

Они затопили в детской изразцовую печь, сдвинули поближе красные ребячьи стульчики, уселись и завели разговор шепотом, чтобы не разбудить девочек, спавших в своих кроватках.

Вдруг дверь отворилась — на пороге стояла старая экономка. Забеспокоилась она, куда подевалась горничная, и искала ее по всему дому.

Экономка вошла в детскую и тоже устроилась подле печки. Все равно ведь не заснет, пока господа благополучно не вернутся домой.

И когда вся троица уютно расположилась у огня, служанки, пользуясь случаем, спросили у старой экономки совета в одном важном деле.

— Мы с Линой надумали сварить сонную кашу, — начала нянька Майя, — только вот не знаем, будет ли от нее прок.

Таким манером они соблазнили старую экономку рассказать о том, как все было, когда мамзель Лиса Майя Веннервик испекла сонный блинчик.

В последнее Рождество при жизни пастора Веннервика мамзель Лиса Майя решила развлечения ради испечь в новогодний вечер сонный блинчик. Было ей тогда семнадцать лет, а значит, пора и о замужестве подумать. Она смешала три ложки воды, три ложки муки и три ложки соли, выложила смесь на сковородку, испекла, съела сколько могла и легла спать. Да вот беда — заснуть оказалось трудно, жажда мучила из-за соленого блинчика, а пить перед сном, понятно, никак нельзя, запрещено.

Проснувшись утром, она вообще не помнила, снилось ли ей хоть что-нибудь. Но позднее, днем, выйдя на крыльцо, вдруг замерла как громом пораженная. Вспомнила, что ночью, во сне, стояла на этом самом месте. И когда стояла тут, подошли к ней двое незнакомцев, молодой и старый. И старый господин сказал, что он пробст Лагерлёф из Арвики, а пришел сюда со своим сыном спросить, не испытывает ли она жажды и не хочет ли выпить глоток воды.