Мой 88-ой: назад в…

Командир афганцев знал цену простым вещам, как и все они. И я знал, сходив в армию. Иногда оно сильно мешало, иногда помогало. Я включил чайник, взял кружку, крутя в руках и рассматривая. В детстве они всегда были рядом, потом появились на службе, потом снова пропали. Стальные и с эмалью, да.

Чайник разогревался совершенно не так, как китайские пластиковые. Сделанный, как все советское из надежнейшего хромированного… чугуния, он сердито ворчал и важно побулькивал. Я все крутил кружку, рассматривая сколы белой эмали и думал. Вспоминал еще не случившееся, вспоминал и думал о самых обычных мальчишках.

Таких же, как я-сегодняшний, гонявших на «Сурах», «Камах» и «Уральцах», стачивающих октябрятские звездочки до серого блеска, на переменах носящихся по коридорам школы, весной игравших в клёк и ножички, летом лазавших в дачи за зелеными яблоками и уматывающихся в футбик, рассаживающих локти с коленками в войнушке.

Через десять с небольшим лет мы все встретимся. Там, где сейчас всесоюзная здравница, потихоньку начинающая закипать. Два года, вроде так, два года назад мои родители ездили в Дагестан, привезли мне-сегодняшнему пластмассовую шашку и тонкую пачку фотографий с отпуска. Женщины в коротких платьях, довольно улыбающиеся мужчины, какая-то база отдыха с днем то ли Нептуна, то ли какого-то маскарада под самых настоящих индейцев.

Через десять лет мы, сейчас носящиеся в своих каникулах, встретимся там, в Дагестане, спаленном солнцем, Дагестане, где вот такие кружки будут вместо детских любимых чашек в горошек, с олимпийскими мишками или, не знаю, с всадниками Клодта. Встретимся, потеряем первых друзей с офицерами, отправимся дальше, в республику, где на зелено-белом флаге чернеет волк.

Так что… Хорошо, что все эти настоящие казаки с Ростова и Кубани, суровые челябинские парни и не менее суровые пацаны с Тагила и Ревды, невысокие чуваши с Чебоксар и хитрые ставропольские армяне сейчас просто могут стрелять из игрушечных автоматов. Играйте, пацаны, воюйте, пока война веселая и интересная. И на ней убивают «из последних сил», а враги встают и идут воевать снова.

Чайник закипел. Мясо оказалось жестковатым, уксусом пахло чуть больше нужного, но оказалось очень вкусным. И не странно, голод, так-то, лучшая приправа. Я хрупал редиской, сочной, немножко резкой и крутил в руках банку кофе. И удивлялся тому, как быстро меняются материальные ценности в нашей жизни. Эту вот банку, темного стекла и с высоким граненым горлом, могли купить не все. В ней, в отличие от жестяных упаковок советского производства, пряталось настоящее кофе.

Потому как на этикетке и крышке красовалась коричнево-красная голова индейца с двумя перышками и надписью Café Casique. Настоящий бразильский кофе… Ну, а кому настоящее, само собой. То не суть.

Сыпанул ложку с горкой, кинул рафинада, залил кипятком и стал ждать, когда остынет. Стало жутко интересно – какой же у него вкус, давно не пробованный и забытый. Совсем как у советского мороженого. Кофе, твою мать, растворимый кофе, был ведь показателем успеха, вот такие дела, м-да. В восьмидесятых – показатель одного, в девяностых – того же, но чуть иначе. В моем пропавшем «сейчас» кофе, наконец-то стал просто кофе. А здесь и чуть позже…

Несомненно, растворимым порошком тогда, в наши лихие девяностые, упивались не все. Вполне хватало любителей не только молотого, но в зернах, перерабатываемого в труху самостоятельно и завариваемого с особым удовольствием. У имевших хороший заработок даже стали появляться кофеварки как в американских кинофильмах, где черная густая жидкость постоянно стекала в прозрачные колбы-кувшины, а крутые копы, в участках, полных Мела Гибсона, Денни Гловера и даже Робокопа, глотали ее литрами.

Но… Но в основном на российских кухнях, равно как в комнатах общаг, стояли самые обычные жестянки. Чаще всего Café Pele, с мелким коричневым порошком, изредка, возникая к девяносто пятому все реже, полки магазинов вдруг наполнялись вот таким же Café Casique, как привет из старого-доброго СССР, с его дефицитом. Время Нескафе еще только начиналось, а красные кружки еще были нам незнакомы.

Самое главное крылось в другом. Кофе стало много, его не нужно было искать и из показателя состоятельности продукт потихоньку уплывал, став совершенно массовым. Здесь, в восьмидесятых банка кофе есть вполне вменяемая валюта для натурального обмена с нужными людьми. Так и было, как не хотелось бы сказать о жизни в Союзе, полной только хорошего, газировки из стакана, честных ментов и добрых людей на каждом шагу. В СССР хватало разного, пусть и положительного имелось немало.

Но речь не о том.

Производители никак не желали терять рынок, и на замену порошку к нам пошел инновационный гранулированный растворимый экстракт сушеных тараканов напополам с активированным углем. Марок типа Бушидо или Давидофф тогда не наблюдалось, но всякие прочие появились как грибы после дождя, от Чибо до прочих, всем своим видом говорящих о двух вещах: относительном достатке и его же, хозяина банки, дурости, тратящегося не ради удовольствия, а чтобы что-то там доказать.

Пакеты «три в одном» появились в моей жизни одновременно с почти закончившимися поездками на соревнования по баскету. Хотя первый кофе в пакетике мне перепал в начале девяносто третьего, когда мама, еще работавшая в разваливающейся ОРСовской системе принесла десять-пятнадцать крохотных черных пакетиков из Венгрии.

Круче было только Андрюхе-Дрону, чья не менее умная мама выдавала ему с собой большую пластмассовую банку из-под растворимого какао, где сразу перемешивала кофе с сахаром-песком. Ему даже не приходилось залезать ложкой в две разные банки, потому его собственный запас заканчивался даже раньше соревнований.

Кафе Пеле мой брательник увозил с собой на учебу, в общагу, и, спустя неделю, ему почему-то приходилось покупать следующую банку. Дядька негодовал, не понимал, но шел за продуктами непутевому студенту, лишь бы деточка не страдала.

Первой нашей покупкой с зарплаты в Чечне, уже шагнув за рубеж девяностых, весной двухтысячного, стала банка чертова Кафе Пеле, привезенного нам местным дедом с Беноя, заодно прихватившего на шару две пары кроссовок, тут же приобретенных и нацепленных на ноги. Дед был еще тот бизнесмен, голубые майки Найк в следующий раз были даже не в количестве двух.

Те кружки кофе, что мы распивали, сидя на земле у блиндажа, ни фига не стали самыми вкусными в моей жизни. Это был просто кофе, девяностые заканчивались, наша война подходила к концу, а чуть меньше, чем через полгода, когда мы с Катей оказались в нашей первой квартире, в шкафчике нашли старенькую турку-джезву. И понеслось.

Я курил на крыльце, смотрел на тёмную, после выключенных фонарей, ночь со звездами и пил кофе. Самый обычный растворимый и всё. Было хорошо и думать о завтрашних проблемах не хотелось. Они будут, знаю, да еще какие. Но все решаемо.





Глава 9





Если за твоей матерью идет какой-то непонятный хрен с горы, с глазами Терминатора и вальяжной походкой лиса, охотящегося за курами, а ты размышляешь о бабочке с её крылом, то тут все просто.

Ты просто мудак.

– Ставишь?

Мужик багровел, очумело шевелил усами и водил глазами, налитыми кровью. И полез в карман за очередным мятым рублем.

– Ты чо, в дурака что ли играешь? Три раза проиграл, отыграться надо. Треху ставь.

Дядька, с утра подшофе, отсчитал свои три рубля. Положил на угол картонной коробки.

– Мужик!

Наперстки закрутились, летая под ловкими руками и с известным результатом. Прямо Поле Чудес в стране Дураков, да уж.

Я курил, прячась от солнца в тени тополя и наблюдал за происходящим. Дядьку обрабатывали профессионально-нагло, не обращая внимания на людей вокруг, советовавших, лезших куда не надо и вообще. Наперсточники свое дело знали туго, таких вокруг пальца не проведешь. Хочется кому-то донести правду до лоха? Пусть трындит, крыша все кроет, а кто лишнего вякнет… Тому быстро все объяснят.

Игра велась за автобусной станцией. Здесь тень, здесь курят, здесь постоянно топчется молодняк, едущий в Куйбышев, вахтовики, отправляющиеся в аэропорт, тут по-своему людно. Затешись в толпу и пропади от чужих глаз. Так и поступил, сразу как купил билет в Тимашево.

Тимашево – село рядом с городом, большое и сейчас густо населенное. Зачем мне в него? Да из-за ночной драки и желания не попадаться на глаза тем упырям. Почему так откровенно на автобусной станции? Потому что им в голову не придет, что наглый ублюдок, сумевший распечатать коробку звездюлей, решит свалить из города. Пока они ищут, тут я уверен, распрашивая и наводя справки. Что моя персона явно не местная – разберутся к обеду. А я успею свалить, пропасть на день, вернусь к вечеру и снова потеряюсь. Там как-нибудь перекантуюсь во вторник и все, машина-Краснодар-нужная точка Союза.

Ночью успел постирать футболку с ношеным бельем, тельник, на всякий случай, оставил сухим. Сейчас, в очках, без майки в полоску, с рюкзаком и убранной штормовкой, может быть со стороны не сильно похож на себя вчерашне-вечернего.


Перестройка и надвигающиеся лихо-святые сейчас ощущались куда круче, чем за два выходных дня. У автостанции, где раньше стояли только «икарусы», «луноходы» и пазики с кавзиками, торчало несколько машин с водилами-бомбилами.

Кооперативное движение скоро наберет обороты, частный бизнес полезет как грибы после дождя, но дядьки, сидящие в машинах с чертиками из капельниц, розочками, залитыми в эпоксидку на ручках КПП и лениво покуривающие, забьют на это болт. Забьют и впишутся в пейзаж лет на двадцать, пока на такси не станет кататься дешево даже для школьников, добирающихся на занятия по трое, скидываясь по десятке.

Тройка девчонок, явно едущих в Подбельск отмечать практику своего педучилища, терлись на станции из-за студентов с Куйбышева. В Подбельск дешевле и быстрее доехать на электричке, они идут каждый час, а вот студенты, все из себя понтовые, обретались тут. Пацаны явно из семей при деньгах, красовались, ржали как кони над проигрывающим и проигрывающим мужиком у наперсточников.

Девчонки подхихикивали, ожидая, когда парни подойдут к ним сами. Те не спешили, набивая цену и поставив точку в собственной крутости, включив переносной настоящий «шарп».

– Я так хочу быть с тобой…

Ну, действительно, кто же еще, если не Бутусов? Сейчас про резал себе вены, чуть позже об Алене Делоне с одеколоном. Девчонки таяли, как мороженое в стаканчике у мальчишки, вместе с мамой провожающей папку на Север.

Мода – дело интересное. Глядя на троицу желающих быть охмуренными, хотелось вздохнуть. А потом достать фотоаппарат и снять на память. Никогда не понимаешь ценность фотографий просто жизни вокруг, если, конечно, ты не профессиональный историк или фотограф, ценящие время совершенно иначе, чем обычные люди. Снять бы этих трех, распечатать сразу несколько снимков, чтобы хоть один сохранился и дожить до Сети, тематических вечеринок и прочей туфты.

Вот так они выглядели, девчонки времен «Маленькой Веры» и «Аварии, дочери мента». Темная тушь жирными полосами на веках, яркие тени, яркая помада, химия и челки. Юбки, закрывающие… в общем, закрывающие. А не смесь бульдога с носорогом, спортивные костюмы с лосинами, яркие резинки для волос, шпильки и серьги кольцами. Адский микс из пяти-семи лет жизни, никак не возможный к смешиванию в свое время.

Да, мода штука странная и страшная. И…

Я чуть не выронил сигарету и едва успел ее подхватить. К станции, о чем-то говоря, подходила мама. И я-сегодняшний. Вот такие дела.

В общем, мысль поехать в Тимашево не растаяла в воздухе, даже когда стало ясно – они едут туда же. И, вроде бы вспомнив, понял, зачем. Обувь мне покупать в школу, мои любимые школьные тупоносые туфли, что, наверное, завезли в универмаг Тимашево раньше, чем к нам. Мама работала в ОРСе, знала многое оперативно. И, да, помню эту поездку. Тогда сестра, чуть больше чем годовалая, осталась у бабушки. Вдруг, конечно, ошибаюсь и едем мы в…

Не ошибся. Мама и я вышли из станции, отправившись к скамейкам у остановки тимашевского маршрута.

Так, хорошо. И тут я увидел его.

Мужика моего роста, одетого как-то очень скромно и незаметно, в кепочке и аккуратных туфлях, вышедшего вслед за ними. И смотрящего вслед не глазами, а стволами спаренного пулемета.

Так…

Если за твоей матерью идет какой-то непонятный хрен с горы, с глазами Терминатора и вальяжной походкой лиса, охотящегося за курами, а ты размышляешь о бабочке с её крылом, то тут все просто.

Ты просто мудак.

А быть мудаком… немного иное, чем мне хочется от жизни.

Мужик шел целенаправленно, спокойно и легко помахивая левой рукой и пряча правую в заднем кармане так себе белорусских джинсов. Ничем не выделяющийся среди остальных, пассажиров и просто прохожих крохотного пятачка.

Думай, думай…

Автобус потихоньку пыхтел движком, готовясь выезжать, народ подтягивался, желая сидеть. Мама со мной аккуратно стояла сбоку, готовясь подняться спереди. Люди кучковались, ломая дистанцию, удерживаемую вот-вот.

Мужик спокойно шел к маме, держа руку в кармане.

Понял…

… – Роуминг – гуд бай! – спел Сергей Лемох в рекламе Мегафона и запрыгал, прям также, как двадцать пять лет назад. Даже прическа почти та же самая.

– Бесаме, бесаме мучо… – сказал он же в «Чао, бамбино», повел коком на голове и запрыгал совсем иначе, еще не измученный четвертьвековой непопулярностью. Дальше камера заскакала за Сергеем, останавливаясь то на девчушках, исполняющих самбу-румбу, то на моряке-анархисте, стреляющим из пулемета «максим» по яблоку на голове официанта, то на цветных фишках, рассыпаемых по зеленому сукну казино. Девяностые пели и танцевали с ярким и легко узнаваемым ритмом техно. И так же пришли в нашу жизнь.

Девяностые вломились в дома как НКВД к врагам народа – лихо, нагло, с огоньком и с совершенно одесской бандитской удалью. «Ви-таки не знаете за Беню Крика? А таки Беня знает за вас…». Ритмично работающее в рабочем режиме сердце СССР вздрогнуло, замерло, как в еще не слышанной никем песне «Сплина» и пошло снова. Застучало рваными сбойками аритмии, гоня яд по артериям и венам страны, разложившейся на сразу мертвого ублюдка СНГ.

Кровь нашего прошлого, оставшегося там, в сигаретном дыме наконец свободно продаваемых мальборо с кэмелом, красивых этикетках спирта Ройал и водки Белый орёл, мексиканских и бразильских сериалах, расстреле Белого дома, смраде и пожарищах Чеченской войны, была черной и густой, как нефть, к Миллениуму ставшая проклятьем и благословением. Кровь эта, то едва бежавшая по сосудам страны, лежавшей в коме, то несущаяся со скоростью последков наследства Королева с Гагариным, стала грязно-мутной.

Как мысли живших там, в лихих, благословенных, свободных, голодных и жирных девяностых. Первые два года демократии свободной новой России, уверенно идущей куда-то в непонятное будущее с капитаном Ельциным, вопили об одном: выжить. И заработать.

А деньги и совесть несовместимы. Большие деньги.

Воровали всегда. Грабили и убивали тоже. Люди есть люди, их не исправишь даже если у руля стоял усатый грузин с трубкой. Что говорить о сытых и мягких семидесятых, перетекших в восьмидесятые, закончившиеся локальными геноцидами, гражданскими войнушками и аферами масштаба страны?

Кварталы сходились с кварталами на пустырях, с велосипедными цепями, «фураги» держали в страхе рабочие районы, блатные вновь и вновь убивали Шукшина в «Калине красной», ножи с наборными ручками, сработанные на «зоне», как и ручки с розами на КПП, были у каждого второго. Но криминал был где-то в стороне, касался своим страшным боком обычной жизни семидесятых-восьмидесятых очень редко.

Девяностые ревниво восстановили паритет.

– Бесаме, бесаме мучо…

Кар-Мэн прыгали в ненастоящем казино, ковбой и матрос мерялись умением стрелять, а отец удивленно смотрел на мою враз потемневшую маму. Мама, в первый раз за тридцать семь лет своей жизни столкнулась с кражей. Ей взрезали сумку на рынке и достали красивый большой кошелек, подаренный моим дядькой. Она искала его минут десять, перерывая сумку, снова и снова, пока отец решил не посмотреть сам и не увидел собственные пальцы, торчащие изнутри через прямоугольный аккуратный разрез.

– Ну как же так? И что делать? – спросила мама и ушла в спальню.

Девяностые, через экран нашего, еще черно-белого, «Рекорда» с ручкой-переключателем целых двух телеканалов, подмигнули Распутиным, крутящим в руках бутылку с самим собой. Я даже успел застать эту рекламу на первом цветном телике, да.

Мама успокоилась быстро, девяностые приучили всех ко всякому дерьму. А оно, как водится, случается…

Все верно, я же обратил внимание на красный кошелек, вспомнив его сразу. И не только я.