Мое злое сердце

Я не могла понять папу. Его поведение сделало меня злой и беспомощной. Он разбил сердце нам обеим, маме и мне, как бы высокопарно это ни звучало. Когда он впоследствии предложил мне пожить у него, пока мама не переедет в Ульфинген, я отказалась. Вместо этого я поехала жить к его сестре Лидии – суперзаботливой тете Лидии, вручившей мне на прощание пакет с продуктами. Она тоже не могла понять поведения брата. «Таковы мужчины, – сказала она мне. – Оставайся лучше незамужней, как я».

– Это не поле, – вдруг сказала мама, вырвав меня из круговорота моих мыслей.

– Что?

– Огонь. Там что-то горит. Но это не поле. А вон там, видишь, озеро?

Солнце било мне прямо в лицо. Ветровое стекло маминой машины давно нуждалось в чистке, но форсунки опрыскивателя сломались. Поэтому мы проехали еще какое-то расстояние, прежде чем я смогла наконец увидеть озеро. Издалека ровная поверхность не отличалась от полей, но вблизи я разглядела обширную водную гладь, скрывавшуюся за холмами. Тут мы и увидели причину дымового столба.

На берегу горел микроавтобус. Огонь мало что оставил от него, каркас полностью обуглился, а из лопнувших окон еще вырывались языки пламени. Автобус слегка накренился на один бок, в воздухе воняло жженой резиной и средством, с помощью которого пожарные тушат огонь. Я отстегнула ремень безопасности и высунулась в окно. В начале пробки я увидела многочисленные полицейские фургоны, пожарные машины и скорую помощь, которые сейчас отъезжали без тревожного синего света мигалок. Дурной знак. Полицейские жестами показывали ехавшим впереди нас водителям, чтобы те двигались дальше, но большинство из любопытства замедляли скорость возле горящей машины.

Когда мы проезжали место аварии, до меня донеслись голоса полицейских и шоферов. Среди шума машин можно было различить лишь обрывки фраз:

– …Следить, чтобы пламя не перекинулось…

– …Поджог…

– …Эти молодые люди…

– …Просто невероятно…

Наконец мы выехали из пробки, и мама повела машину в нужном направлении. Теперь мы продвигались значительно быстрее. Спотыкаясь на каждой рытвине, мы ехали по пыльной проселочной дороге. Я обернулась назад, чтобы проверить, хорошо ли закреплены на заднем сиденье мои сумки. В облаке пыли, которую мы подняли, я слабо различила контуры «труповозки», только что свернувшей с главной улицы к месту аварии.

Облако серо-коричневой пыли превращало сцену с фургоном для перевозки тел в кадр из старого фильма. Черный лак машины сверкал на солнце, и этот свет казался каким-то потусторонним. «Как тогда с Каем», – подумала я. И тотчас, несмотря на жару, меня охватил леденящий холод.





2




– Пожалуйста, дай этому дому шанс. Договорились?

Мамусик бросила на меня беглый взгляд, когда мы входили в наш новый дом – довольно старое трехэтажное строение, у которого во многих местах облетела штукатурка. Новыми в этом доме были лишь пластиковые окна: их белые рамы напоминали неестественно белозубую улыбку на морщинистом лице столетнего старца. Потемневшая черепица крыши, небольшая спутниковая антенна, казавшаяся чем-то чужеродным, поросшая мхом ограда, садовая беседка, старая яблоня, простиравшая корявые ветви к входной двери.

Под деревом мы заметили собачью конуру. Судя по размеру, ее прежним обитателем была такса или другая собака небольшой породы. Но это явно было очень давно. Мама рассказала, что прежний владелец дома умер полтора года назад. В одном из ящиков буфета я наткнулась на фотографию белобородого мужчины с красными одутловатыми щеками, напомнившего мне Санта-Клауса. Теперь дом принадлежал его племяннику, банковскому служащему из Карловых Вар, который не считал нужным заботиться об этом строении. Он предложил маме очень выгодную арендную плату в обмен на то, что она будет заниматься мелким ремонтом. Они легко пришли к соглашению. «Совсем не то что наш прежний дом», – подумала я, испытав некоторую ностальгию по нашему жилищу в Фаленберге.

– Ну как? – спросила мама, робко взглянув на меня.

– Очень мило! – ответила я. – Честно, мама. Настоящий ведьмин домик. Будто создан для нас с тобой.

Она с облегчением улыбнулась мне:

– Маленькая лгунья! Но мы сделаем его самым лучшим, не правда ли? Внутри он выглядит вполне прилично, сейчас сама увидишь.

Я запечатлела поцелуй на ее щеке.

– Не беспокойся. Главное, нам надо держаться друг друга. – Я увидела выступившие на маминых глазах слезы и добавила: – Все свободное время мы сможем печь пряники и оклеивать ими стены. Что ты об этом думаешь?

Мама засмеялась, и у меня камень упал с души.

В том, что касалось интерьера, она не преувеличила. Мамусик сильно постаралась, чтобы создать для нас уютный домашний очаг. Все было тщательно убрано и надраено, в доме пахло чистящим средством и фруктовым ароматическим маслом. В коридоре, рядом с телефонным уголком, меня ждала высокая пузатая ваза, в которой стояли только что срезанные подсолнухи – мои любимые цветы. Над лестницей висела гирлянда со словами «Добро пожаловать!». Я была искренне тронута и подумала: «Теперь я знаю цвет этого дома: приветливый желтый».

Гостиную мамусик обставила как новой, так и старой мебелью, так что «пришельцы» из «Икеи» встретились с предметами моего сицилийского наследства, доставшегося от дедушки с бабушкой. Кухня оказалась просторной и аккуратной, и, несмотря на сочетание купленных на барахолке стенных шкафов, буфета Санта-Клауса и складного гарнитура, я чувствовала себя здесь довольно комфортно. Что касается семейного уюта, кухня раньше была для меня важнейшим местом. Здесь мы встречались, готовили еду, проводили вместе время.

– Мы все это обновим, – сказала мама, бросая извиняющийся беглый взгляд на складные стулья. – Но на это потребуется время. Переезд стоил кучу денег, а все свои сбережения я вложила в обстановку.

– Мне здесь нравится, – сказала я, схватив ее за руку. – Даже очень. В особенности складные стулья. Они останутся, оба, пообещай мне.

Мама снова засмеялась и шлепнула меня по попе:

– Отнеси свои вещи наверх. Пока ты распаковываешься, я приготовлю наш фирменный салат и сделаю свежий лимонад.

Моя комната находилась на втором этаже, рядом с ванной. Мамусик не хотела, чтобы папа помогал нам при переезде, в период моей подготовки к экзаменам, поэтому дядя Альфонсо из Неаполя взял отпуск и приехал нам помочь.

Это было странное чувство – увидеть свою привычную мебель в новом окружении: принадлежащие мне кровать, шифоньер, две книжные полки, письменный стол, но все это было расставлено по-другому. Моя прежняя комната была квадратной, а эта – несколько вытянутой в длину. С одной стороны, я почувствовала отчуждение, увидев свои старые вещи, с другой, их вид вызывал ощущение домашнего уюта. Я слышала, как мама хлопочет внизу на кухне, и подумала о ее превосходном лимонаде. Она всегда готовила его собственноручно, по бабушкиному рецепту, и на нее это привычное действие наверняка влияло так же, как на меня моя мебель. Это было что-то знакомое и надежное посреди нового, кусок воспоминания о том, что некогда значило много. И чего больше не существует.

В одной из картонных коробок я увидела свою папку для рисунков и решила как можно скорее разыскать картины, висевшие в моей прежней комнате. Кроме того, я смогу нарисовать новые и потом повесить их тоже. Но сейчас мне, как и маме, хотелось видеть что-то привычное и знакомое, чтобы иметь возможность за это зацепиться. В моей комнате было два окна. Из одного был виден сад позади дома. Это был старый, заросший сад с мощными фруктовыми деревьями, крытой поленницей вдоль поросшей мхом ограды и покосившейся беседкой, делавшей наш дом похожим на какой-то заколдованный сказочный замок.

Второе окно выходило к соседнему дому – такому же простому зданию, как наше, только более просторному и лучше сохранившемуся. Между аккуратно подстриженными кустами, росшими по обе стороны от входа, в лучах заходящего солнца на двери сверкала табличка. Я высунулась из окна, прищурилась и прочла черную гравировку: «Ф. НОРД. Психотерапевт». Ниже было написано что-то еще, но из-за большого расстояния я не могла разобрать буквы. Наверняка время приема.


Как мамочка все для меня предусмотрела! Эта мысль не показалась мне такой уж странной. Не исключено, что при выборе квартиры она руководствовалась тем, чтобы я находилась поближе к психотерапевту. Чтобы он всегда держал меня в поле зрения. Мама всегда прекрасно умела все планировать. Не по этой ли причине психотерапевт оказался нашим соседом?

Как раз когда я собиралась выйти из комнаты, дверь соседнего дома отворилась, и оттуда вышел парень. Он был примерно моего возраста, возможно, на год или два старше, и неплохо выглядел. Очень и очень неплохо. Он был высоким и стройным, носил довольно длинные каштановые волосы, падавшие ему на лицо. Его кроссовки, джинсы-бермуды и футболка с принтом «Californication» были простыми, но забавными. Однако меня поразила не его внешность. Меня поразила его походка. Что-то в этом парне было не так. Он шагал медленно, ссутулившись, будто нес на плечах невидимый тяжкий груз.

Он выглядел потерянным. И грустным – подобное выражение лица я видела только у пациентов психиатрической клиники. По всей вероятности, юноша был одним из пациентов доктора Норда. Его вид вызвал во мне чувство, которое мой прежний терапевт назвал бы эмпатией. Эта эмпатия оказалась невероятно сильной. Я почти кожей ощутила его горе. Чтобы защититься от этого чувства, я попыталась издалека определить цвет незнакомца. Но мне это не удалось.

Он шел по направлению к «Веспе», припаркованной на улице перед домом. Садясь на мотороллер, он поднял глаза вверх. Наши взгляды встретились, и я ощутила его печаль еще отчетливее. Как будто две тяжелые руки опустились на мои плечи. Я закрыла окно и вынуждена была сделать несколько глубоких вдохов и выдохов, чтобы прийти в себя. Потом я совершила ознакомительную вылазку на третий этаж. Помимо ванной и маминой спальни, в конце коридора находилась еще одна большая комната. Дверь в нее была приоткрыта.

Я вошла. Внутри было темно и пыльно. Мама закрыла шторы, чтобы хоть немного защититься от жары, но воздух остался спертым и горячим, как и на всем третьем этаже. В сумеречном свете я различила несколько картонных коробок, собранных при переезде: лежавшие в них вещи ждали, пока не займут свое место в доме. Пылесос, две разобранные подвесные полки, находившиеся раньше в кладовой – а здесь ее не было, – и гладильная доска, напоминавшая в полутьме гигантское насекомое.

Эта комната подействовала на меня угнетающе, и я уже хотела уйти, когда вдруг заметила пару торчавших из коробки длинных ушей – мягкий заяц Кая в штанишках из латекса. Это стало такой неожиданностью, что на миг у меня перехватило дыхание. Я осторожно подошла к коробке и остановилась перед зайцем. Он ухмылялся мне в лицо. «Привет, Дора, – послышался мне шепот из высокой картонной коробки. – Рад снова тебя видеть! Ты меня помнишь? Мы ведь виделись тем утром. Я говорю про то утро, ночь перед которым ты никак не можешь вспомнить. Вопрос только в том, не можешь или не хочешь. Не правда ли, Дора?»

Мне показалось, я задыхаюсь. Я схватила зайца за длинные уши и швырнула в угол на коробки. Там он остался лежать, скорчившись, и по-прежнему продолжал мне скалиться. Я заставила себя встряхнуться и дотронулась рукой до картона, как меня учил мой терапевт. Дотронься до чего-нибудь, чего-то реального, но не до себя – так как чувства в такой момент способны обмануть, – чтобы осознать, существует это в действительности или нет.

Голоса зайца в реальности не существовало, а картон – вот он. Мама сохранила на память о Кае некоторые его вещи: игрушки, ползунки, пинетки… И, судя по тому, что это была единственная открытая коробка в комнате, мама в нее не раз заглядывала. Осторожно я вынула из коробки фотоальбом, на котором до этого сидел заяц. Погладила кожаный переплет с золотой тисненой надписью «НАШ РЕБЕНОК». Открыв альбом, я сразу увидела, как Кай таращится из кроватки родильного дома. Его любопытные глазенки были широко открыты, будто он с самого начала решил ничего не упускать.

«Да, таким он и был, мой маленький жизнелюбивый братец», – подумала я и вынуждена была невольно улыбнуться воспоминанию. На глазах выступили слезы. Рядом с картинкой стояло: «Мое первое фото», а ниже мама написала своим аккуратным почерком: «Я родился 16 декабря 2009 года под знаком Стрельца. В 11 часов утра в Фаленберге, с медицинской помощью доктора Шольца. Я весил 2980 граммов и был ростом 50 сантиметров».

Шорох поблизости заставил меня вздрогнуть. С испугом я взглянула на зайца, лежавшего теперь на полу в скрюченной позе. Сердце забилось сильнее. Я постаралась успокоиться, объяснить себе, что заяц просто скатился с гладкой поверхности коробки, на которую я его бросила.

– Обыкновенная физика, – прошептала я самой себе.

Но было что-то еще. Покашливание, шуршание, которое я тотчас узнала, хотя давно уже его не слышала. Это был все тот же мерзкий шум, который я слышала тогда. И теперь, в этом сером, замкнутом, полном темных углов, душном помещении с задернутыми шторами, с ухмыляющимся зайцем и гладильной доской, похожей на гигантское насекомое, этот невыносимый шум вернулся ко мне. Не медля ни секунды, я захлопнула альбом и швырнула его назад в коробку. Затем бросилась скорее к маме в кухню.

Когда передо мной на столе оказались большая стеклянная кружка с лимонадом и полная тарелка салата, спазм начал понемногу отпускать меня. Этой ночью я спала очень беспокойно, много раз просыпаясь в холодном поту. Вероятно, виной тому была жара, распространявшаяся с верхнего этажа. Или ощущение, что в темноте я нахожусь не одна.





3




Где-то к утру я наконец-то заснула по-настоящему. Когда я проснулась, была уже половина одиннадцатого, и я вспомнила о своем визите к психотерапевту – визите, который моя мама спланировала и о котором условилась почти за шесть месяцев до моего приезда в новый дом. Я побежала на кухню, залпом выпила стакан апельсинового сока и съела тост с мармеладом. На кухонном столике лежала записка:

«Я на работе. Не забудь о своем визите к врачу в 11.

Радуюсь заранее сегодняшнему вечеру.

Целую. Мама».



Мама. Ей не слишком нравилось, когда я называла ее «мамусик». Это напоминало ей американские фильмы. Но «мама» казалось мне слишком детским, «мать» – слишком холодным. Ни за что я не хотела называть ее «Антонелла», хотя имя казалось мне красивым. Мне не пришло в голову ничего другого, кроме «мамусика», по-американски это звучало или нет.

Ровно в одиннадцать я постучала в дверь доктора Ф. Норда. Он сам открыл мне. «Ф» на бейджике означало Франк, как он объяснил мне по дороге к кабинету. Он привел меня в просторное светлое помещение рядом с жилой комнатой. Застекленная стена позволяла любоваться зимним садом, а оттуда были видны терраса и участок. Я радовалась красивому виду и прохладному воздуху, проникавшему через две открытые стеклянные двери.

Норд предложил мне занять место в одном из четырех удобных мягких кресел. Он сел напротив меня и налил нам обоим воды из хрустального графина. Нашу беседу он начал с безобидной болтовни, и у нас было время составить первое впечатление друг о друге. Он спросил меня, как прошли мои экзамены, как мне понравились Ульфинген и новый дом; наконец мы поговорили о жарком лете.

На вид Франку Норду было около сорока, но его подтянутое лицо и приятный голос делали его значительно моложе. Он понравился мне, и не только потому, что с самого начала называл меня Дора, а не Доротея. Доктор Форстнер в клинике Фаленберга долго не мог понять, что я предпочитаю свое уменьшительное имя. Норд имел приятный песочно-бежевый цвет, о котором напоминали удобные кресла и запах дубовой мебели в его кабинете. Так же, как светло-кремовый цвет его пуловера, надетого с легкими полотняными брюками, и его светлые, коротко подстриженные волосы, в которых уже мелькала первая седина.

В манере, с которой он со мной говорил, и в том, как он смотрел на меня, было нечто успокаивающее, хотя у меня возникло чувство, что он вглядывается в меня слишком пристально для первой встречи. Казалось, он хочет пронзить меня насквозь – и имеет на это право. Возможно, он поможет мне вспомнить себя.

– Твоя мать сообщила, что ты обладаешь синестетическим[2] восприятием, – сказал он, дав понять, что начинается терапевтическая часть нашей встречи. – Синестезия – это особенный дар, обычно он передается по наследству. Были ли в вашей семье еще люди, которые синестетически воспринимали числа, запахи, людей, целостные воспоминания?

– Это мог мой дедушка, – ответила я. – К сожалению, он умер еще до моего рождения, но я знаю от мамы, что он мыслил цветами. Хотя он занимался выращиванием оливок, он рисовал картины.

– Ты тоже хочешь стать художницей, не так ли?

– По крайней мере, я попытаюсь. После окончания школы я хочу изучать искусство.

Норд кивнул:

– Ты хочешь определить цвет всего происходящего в твоей жизни?

– Да, примерно так.

– Ты уже нашла свой собственный цвет?

Я ждала этого вопроса. Его задавал мне практически каждый, кто узнавал, что я синни. И, как всегда, я только пожала плечами.

– Думаю, это синий, но не уверена. Определить самого себя крайне сложно.