MOBY. Саундтрек моей жизни

Работая в «Марсе» дважды в неделю, я встречался с кучей незнакомых людей, и некоторые из них предлагали мне работу диджея в разных местах. На прошлой неделе я крутил пластинки в подвале ресторана под названием «Кейв-Канем», где несколько пьяных женщин плясали голышом в грязном джакузи. Еще неделей ранее я работал диджеем на выпускном вечере негритянского профессионального училища в Мамаронеке, штат Нью-Йорк. А сегодня, в среду, холодным ноябрьским вечером, мне предстояло работать сразу в двух местах. Первым мероприятием должна была стать балеарская вечеринка в украинском культурном центре; принимая предложение, я даже не знал, что означает «балеарский». Второе место – секс-вечеринка в лофте в Челси. До украинского культурного центра от моей квартиры можно было дойти пешком. Но у меня с собой было три ящика пластинок, а винил – тяжелая штука. Несколько лет назад я придумал отличную систему перевозки пластинок: ставил ящики на скейт и очень медленно и осторожно толкал его вперед. Несколько месяцев назад, поздней дождливой ночью, я толкал свою «виниловую башню» по тротуару рядом с «Марсом». Ящики зашатались, в попытках их удержать я вывихнул лодыжку, и сотни пластинок разлетелись по грязи и крови Мясницкого района. Уже всходило солнце, и я потратил минут двадцать, хромая под дождем с вывихнутой лодыжкой и пытаясь собрать двенадцатидюймовки в мокрой, кровавой грязи Тринадцатой улицы. После этого я стал толкать нагруженный винилом скейт с куда большей осторожностью.

– Моби! Мы принесем в Нью-Йорк любовь и экстаз!



Еще одним достоинством моей системы было то, что скейт оставался в моем распоряжении в течение всего времени, что я нетерпеливо ждал прихода посетителей. Обычно я приезжал в ночной клуб или бар в девять вечера, раскладывал пластинки, проверял, работает ли оборудование, и ждал. Иногда я сидел у барной стойки и читал какой-нибудь фантастический роман. А иногда – катался на скейте по пустому танцполу. Это развлекало и меня, и официантов – особенно, когда я, как часто бывало, падал со скейта и растягивался на танцполе.

Я вышел из квартиры со своей шаткой виниловой башней и направился на восток по Четырнадцатой улице. Стоял идеальный нью-йоркский осенний вечер – из тех, когда люди держатся за руки и влюбляются, прогуливаясь по парку и перешагивая через бомжей. Я толкал скейт вдоль опавших деревьев, мимо магазина париков и государственного банка, мимо ливанского ресторанчика и заброшенного театра, а потом повернул на Вторую авеню. Подул ветер, устроив ист-виллиджское па-де-де с участием опавших листьев и мусора.

Заведение под названием «Хитрый лис» было частью Украинского национального дома. Открыв парадную дверь «Хитрого лиса», я услышал звук, которого боятся все диджеи: громкую танцевальную музыку в пустом зале. Я завез пластинки внутрь и увидел, что первый диджей уже на сцене и играет пластинку Inner City для аудитории из пяти человек – своей девушки, подружки своей девушки, промоутера, делового партнера промоутера и хмурого бармена.

Промоутер был хиппи с Гоа, который когда-то, возможно, был турком, или французом, или швейцарцем, но сейчас его новой родиной стал Ист-Виллидж. У него были длинные отбеленные дреды, и по пятницам он тусовался в «Марсе». Однажды он подошел ко мне, пока я работал, вскинул руки и закричал:

– Моби! Мы принесем в Нью-Йорк любовь и экстаз!

– Хорошо, – ответил я, нервно улыбнувшись.

Он арендовал «Хитрого лиса» и разрекламировал мероприятие как первый в истории Нью-Йорка балеарский рейв. (Позже я узнал, что Балеарскими называются острова в Средиземном море, и в их числе находится Ибица – испанский центр рейв-культуры.) Проблема состояла в том, что балеарская музыка по большей части была мягкой, ведущими инструментами были акустические гитары или клавишные, что не слишком-то подходило для антиутопичного Нью-Йорка образца 1989 года. Ньюйоркцам больше нравились грязные звуки хип-хопа, дэнсхолла и лоу-фай хауса.

Я понимал, что в качестве нью-йоркского диджея выгляжу чужаком: белый двадцатичетырехлетний парень, который играет хип-хоп и хаус в негритянских, латиноамериканских и гей-клубах.



Сейчас промоутер, уже под кайфом от грибов, сидел на сцене «Хитрого лиса» и играл на каком-то этническом перкуссионном инструменте, больше всего напоминавшем ведро, покрытое старой козьей шкурой. Он стучал по своему козьему ведру, закрыв глаза – либо в экстазе, либо, подобно страусу, желая скрыться от того факта, что зал пуст и балеарский рейв потерпел полный провал.

У меня сердце защемило: он был очень хорошим парнем, пытался сделать как лучше, и я действительно желал, чтобы у него все получилось. Я хотел войти в «Хитрого лиса» и увидеть сотни потных рейверов из Великобритании и Австралии, которые скачут под хаус, размахивая светящимися палочками, и обнимаются со всеми подряд. Я читал о рейвах, я слышал, что светящиеся палочки используют не только на уроках физики и при автоавариях, так что думал, что мне удастся побывать на настоящем рейве всего в нескольких кварталах от моего дома. И, может быть, я даже почувствую себя в рейв-культуре как рыба в воде.

Я понимал, что в качестве нью-йоркского диджея выгляжу чужаком: белый двадцатичетырехлетний парень, который играет хип-хоп и хаус в негритянских, латиноамериканских и гей-клубах. По большей части я потерял интерес к «белой» музыке, и мне нравилось жить в мире, который не был моим собственным. Иногда в свои выходные я тоже ходил в клубы: стоял в углу, радуясь, что представляю собой меньшинство из одного человека – единственного белого натурала, и благодаря судьбу, что мне удалось выбраться из пригородов в Коннектикуте. Несколько лет назад я прочитал цитату Рембо «Я – это Другой» и наклеил ее на маленькое зеркало в спальне. Я обожал эти миры, полные чернокожих, латиноамериканцев и геев, и я даже завязал там несколько знакомств, но всегда знал, что я – это Другой.

Может быть, на рейв-сцене, о которой я столько слышал, я почувствую себя не таким чужим?

Пока промоутер стучал по барабану, его деловой партнер подошел ко мне и сказал:

– Эй, Моби! Я уверен, позже тут будет побольше народу.

Но у меня не было «позже»: мой сет начинался через пятнадцать минут. Может быть, «позже» произойдет, пока я буду стоять за вертушкой: зал внезапно заполнится прекрасными загорелыми людьми с Гоа (я вообще не представлял, где находится Гоа – может, это еще один из Балеарских островов?), приехавшими ради волн любовного экстаза. Надежда умирает последней, особенно когда ты диджей и готовишься играть пластинки перед пустым залом.

«Хитрого лиса» построили украинские эмигранты в девятнадцатом веке. Больше ста лет этот зал использовался для свадеб и профсоюзных собраний. Деревянные полы были изношены, истоптаны тысячами украинцев, которые приходили сюда, чтобы пожениться, организовать профсоюз или устроить хоровод, поздравляя себя с жизнью в этом суровом городе, где иногда находились надежда и изобилие. «Хитрый лис» был привычен к большим скоплениям людей, но я был уверен, что через несколько минут нынешний диджей и его девушка уйдут, и в зале останется всего четыре человека.

Диджей играл свою последнюю песню, поэтому я поступил согласно правилам диджейской вежливости и встал позади него с наушниками; он с важным видом кивнул и посмотрел на аппаратуру. Когда осталась минута, он повернулся ко мне, отключил наушники, пожал руку, сказал: «Рад знакомству, удачи тебе» и отошел от вертушек.

Я включил свои наушники, достал первую пластинку – Bang Bang You’re Mine группы Bang the Party, подготовил диск и постепенно убрал хаус-трек, который он играл. Я снял иголку с его пластинки и, завершая наш «менуэт», осторожно протянул ее ему. Как и ожидалось, он забрал пластинку и сбежал вместе с девушкой, скорее всего, надеясь, что хотя бы с ней ему сегодня вечером повезет.

Каждую ночь люди умирали на улицах, и Нью-Йорк в буквальном смысле сжигал себя: домовладельцы поняли, что дешевле будет оставить пустые многоквартирные дома в огне, чем платить за них налоги.



В зале остались четыре человека: обдолбанный промоутер с дредами, его стойкий и полный надежды деловой партнер, мрачный бармен и я. Мне предстояло играть целый час – долгий, болезненный час.

Но затем, во время второго трека, в зал вошли четыре веселых человека с дредами, подбежали к промоутеру и обнялись с ним. Через несколько минут пришли еще люди. А потом еще. Минут через двадцать в «Хитром лисе» собралось уже человек тридцать – кто-то стоял по углам, но большинство танцевало под хаус. Промоутер по-прежнему играл на своем непонятном ударном инструменте, но теперь его глаза были открыты, и он бегал по танцполу, размахивая своими белыми дредами во все стороны.

К одиннадцати тридцати вечера в «Хитром лисе» собралось уже пятьдесят человек. Это на самом деле трудно назвать респектабельным кворумом для дискотеки, особенно учитывая, что зал вмещал четыреста, но все-таки народу было достаточно, чтобы мне не пришлось печально смотреть в пустоту. Кроме того, люди танцевали. Если вокруг танцуют, то диджею всегда хорошо. Я играл хаус-треки, которые вышли за последний год и стали большими хитами в танцевальном андеграунде: Break 4 Love (Raze), A Day in the Life (Black Riot), It’s Just A!!! (House Without a Home II), Follow Me (Aly-Us). То были замечательные, эйфорические синглы, вышедшие на независимых лейблах, продававшиеся только в магазинах независимой музыки и написанные странными ребятами вроде меня в маленьких студиях с драм-машинами, синтезаторами и сэмплерами. Вне Нью-Йорка об этих песнях никто не знал, но здесь они были значимыми, практически культовыми хитами.

А еще они были органичны: сделаны не большими продюсерами, которые работают на многонациональные корпорации, а такой же молодежью, которая ходит по ночным клубам. Музыкальными магазинами владели ребята, которые записывали и ставили пластинки. Одежду делали друзья ребят, записывавших пластинки. Наркотиками торговали соседи ребят, которые делали одежду и пластинки. Каждую ночь люди умирали на улицах, и Нью-Йорк в буквальном смысле сжигал себя: домовладельцы поняли, что дешевле будет оставить пустые многоквартирные дома в огне, чем платить за них налоги. И почему-то все, кому было немного за двадцать и кто жил к югу от Четырнадцатой улицы, реагировали на все это одинаково: игнорировали отчаяние и страх и шли танцевать до пяти утра.

Мой час в «Хитром лисе» заканчивался, так что я поставил свою любимую на этой неделе пластинку – Git on Up, ремикс от Фаст Эдди, выпущенный DJ International. Пятьдесят человек в «Хитром лисе» весело танцевали, промоутер крутился со своим козьим ведром, а незадолго до того, как мой трек закончился, я отошел и уступил место следующему диджею, который, соблюдая правила диджейской вежливости, встал позади меня с наушниками.

Я собрал свои пластинки, пожал руки нескольким людям и пошел искать друга промоутера, который должен был мне заплатить.

– Хорошая работа, – отметил он, – но, как видишь, дела у нас сегодня шли не очень.

Я стоял, держась за свою виниловую башню на скейте.

– Вот тебе двадцать долларов, – сказал он, протягивая мне смятую купюру. – Мы устроим новую вечеринку и в следующий раз сможем заплатить тебе больше.

– Ладно, хорошо, – ответил я, пожал ему руку и забрал двадцатку.

Разговор об оплате у нас вообще не заходил, но двадцать долларов – это вполне хорошие деньги. На них можно два раза съездить на такси через весь город, сложив пластинки в багажник. Или устроить обед на двоих в «Анджелика-Китчен». Или купить еды на неделю. Гонорар в двадцать долларов меня совершенно не оскорбил. Я жил в Нью-Йорке, делал музыку, и хиппи с Гоа приглашали меня работать перед пустыми залами.




Следующая остановка – Челси. Неделю назад я работал в «Марсе», и тут ко мне подошел престарелый афроамериканец по имени Морис и спросил, не хочу ли я поработать диджеем на ежемесячной свингерской вечеринке, которую он устраивает. Я сказал «да», потому что диджеем я был готов работать где угодно. Если бы ко мне подошел ассенизатор из Квинса и спросил, не хочу ли я поработать диджеем в его гостиной для него и его бабушки, я бы, наверное, ответил: «Да, но только если ты не станешь мне платить».

– Какой пароль?

– «Прикоснуться к классному», – снова сказал я, чувствуя себя запачканным и находящимся в совершенно абсурдном положении одновременно.



Я хотел работать диджеем в самых больших клубах в самые лучшие дни. Я хотел быть прославленным диджеем и музыкантом. Но еще я был совершенно неразборчив в работе, на которую соглашался. Я не отвечал «нет» ни на одно профессиональное предложение до 2002 года. Я боялся, что если скажу «нет», то вселенная отправит меня обратно в Коннектикут, чтобы там я всю оставшуюся жизнь опустошал мусорные баки в «Арбис». А еще я не знал, что такое свингерская вечеринка. Бывает ли на ней настоящий секс? Кто там собирается – молодые сибариты или унылые старики? Я остановил такси возле «Хитрого лиса». Таксист открыл багажник, и я поставил туда два ящика пластинок и скейт. Я сел на потрескавшееся виниловое заднее сиденье и сказал:

– Угол Девятнадцатой улицы и Десятой авеню, пожалуйста.

Во всех нью-йоркских такси был маленький плексигласовый дисплей, где размещалась лицензия водителя. Я вел своеобразное соревнование с друзьями: у кого будет таксист с самым крутым именем. Неделю назад одного друга вез таксист по имени Саддам аль-Хусейн. В первую неделю в Нью-Йорке я вообще попал в такси к Мухаммеду Али. Но сегодня у меня случился настоящий джекпот, вершина причудливых таксистских имен. Моего водителя звали Фук Ман.

Фук Ман повез меня по городу. В 1989 году Челси был пустынным районом – длинные, почти заброшенные кварталы к западу от реки Гудзон. По большей части там не было ни баров, ни ночных клубов – только заколоченные лофты и склады. Никто не жил так далеко к западу, и единственными, кого я видел на улицах, были проститутки-транссексуалы и бездомные, которые всячески старались остаться незаметными.

Я нашел лофт, где устроили свингерскую вечеринку, позвонил в домофон и сказал пароль, который мне сообщили: «Я здесь, чтобы прикоснуться к классному». Дверь открылась, и я затолкнул скейт в лифт. Старый лифт громыхал – несомненно, он был сильно изношен после того, как в нем десятилетиями вверх-вниз возили швей и одежду, которую они шили. Двери закрылись, и я медленно поднялся наверх.

Я вышел на восьмом этаже; в глубине коридора с рядами кабинетов слышался тихий стук басового барабана. Я постучал в нужную дверь. Огромный лысый латиноамериканец приоткрыл ее на дюйм и спросил:

– Какой пароль?

– «Прикоснуться к классному», – снова сказал я, чувствуя себя запачканным и находящимся в совершенно абсурдном положении одновременно.

– Хорошо, входите.

Я прошел в лофт площадью четыреста квадратных футов. С одной стороны был танцпол, окруженный несколькими диванами. У окон – бар, за баром по полу были раскиданы матрасы, а в дальнем углу стояло джакузи. У диджея играл старый диско-сингл, а несколько пухлых свингеров в садомазохистском убранстве танцевали в свете красных полицейских мигалок и одинокого стробоскопа из Radio Shack.

Ко мне подошел промоутер Морис.

– Моби! Спасибо, что пришел! Давай я познакомлю тебя с Жаком, нашим диджеем.

Мы прошли к будке; диджей не обратил на нас никакого внимания. Затем, весьма хреново смикшировав два трека между собой, он все-таки медленно поднял голову.

– Жак, это Моби. Он сегодня работает вместе с тобой.

– Угу, – равнодушно ответил Жак.

– Моби играет в «Марсе», – сказал Морис.

– Угу. Морис спросил, не хочу ли я выпить.

– Если можно, воды. Спасибо, – ответил я, и он ушел. Жак поставил еще одну песню, потом сказал:

– Можешь начать в два. Посмотрим, как все пойдет.

– Ладно, хорошо.

Потом он снова перестал обращать на меня внимание и очень плохо смикшировал трек Peech Boys с Heartbeat группы Seduction. Я разложил в углу свои пластинки. Вернулся Морис и дал мне воды.

– Жак уже много лет работает у меня диджеем, – сказал он. – Он крутой!

– Хорошо, – ответил я.

– Ну, веселись. Спасибо, что пришел.

Морис ушел. Я стоял рядом с диджейской будкой, якобы внимательно наблюдая за ужасным микшированием Жака, но на самом деле пытаясь понять, можно ли мне смотреть на свингеров в комнате. Наконец я набрался смелости и пошел искать туалет. Я предполагал, что на секс-вечеринках есть некий кодекс поведения, но даже не представлял, каким он может быть. Можно мне смотреть? Что говорить, если кто-то захочет заняться сексом со мной? Можно ли отказаться на том основании, что я натурал? Или, может, меня вообще изрубят на куски и выкинут в мусорный контейнер? Все эти вопросы казались мне вполне серьезными и легитимными.

На втором матрасе женщина-доминатрикс стегала ремнем по заднице пухлого белого мужика с завязанными глазами, а несколько человек на них смотрели.



Я прошел к туалету, тайком посматривая на полдюжины свингеров, лениво двигавшихся по танцполу. На диванах вяло обжимались латиноамериканские и чернокожие пары, лапая друг друга между ног. Диваны были старые и черные и, скорее всего, насквозь пропитанные телесными жидкостями. Четыре человека стояли у бара и пили коричневый ликер и игристое вино, а в окне за ними огромным фаллическим символом высился Эмпайр-Стейт-билдинг.

За баром лежали матрасы – затененная область, освещенная лишь несколькими новогодними гирляндами, свисающими с потолка. Первый матрас был занят латиноамериканкой, сидевшей сверху на негре, который безучастно смотрел в потолок. На втором матрасе женщина-доминатрикс стегала ремнем по заднице пухлого белого мужика с завязанными глазами, а несколько человек на них смотрели. Она говорила: «Свинья! Сраная свинья!» На третьем матрасе очень худая латиноамериканка занималась сексом с крупным латиноамериканцем, а рядом стоял худой белый парень и мастурбировал. Судя по лицам, они явно скучали.

Еще там был четвертый матрас, и пятый, и шестой, и на всех шли апатичные занятия сексом. Я никогда раньше не видел публичного секса. Я и приватного-то секса почти не видел. В течение большей части жизни, занимаясь любовью, я очень стыдился и был совершенно уверен, что делаю все неправильно и гневлю Бога. Секс, который сейчас был перед моими глазами, не казался извращенным. В нем не было никакого энтузиазма или страсти. Люди, занимавшиеся сексом, выглядели безжизненными, как и те, кто за ними наблюдал. В лофте было много ароматических свечей и благовоний; если закрыть глаза, могло показаться, что ты в каком-нибудь свечном магазинчике распродаж. Я ожидал, что секс-клуб будет угрожающим, развратным, искушающим местом. Но происходящее больше напоминало обеденный перерыв у особенно озабоченных сотрудников Министерства транспорта.

Я прошел в туалет, весьма испуганный и тем, что видел чужой секс, и тем, насколько скучным он показался. У раковины стояла женщина – самая красивая голая женщина из всех, что я видел: нордической внешности, с короткими светлыми волосами, высокая, с идеальным телом. Она отмывалась с помощью старого полотенца и мыла. Я был покорен. Она повернулась, пренебрежительно посмотрела на меня и продолжила счищать с себя то, что на ней оставили обитатели матрасов.

Я прошел к туалетной кабинке, раздумывая, не спрыгнут ли с сиденья унитаза какие-нибудь страшные болезни, чтобы поскорее забуриться ко мне в уретру? Насколько я понял, нордическая богиня отказала мне. Или это тоже часть протокола секс-клуба? Отказывать всем, пока не найдется кто-нибудь, кто проявит достаточно дерзости и завоюет ее? Наберусь ли я такой дерзости? Нет. Во мне не было ни дерзости, ни завоевательского желания.

Когда я вышел из кабинки, ее уже не было. Я вернулся в диджейскую будку; Жак был явно раздражен.