MOBY. Саундтрек моей жизни

– Я всегда хотел, чтобы мне было так хорошо, – обратился я к комнате. Артур ничего не ответил: он спал.

В средних и старших классах я ходил по вечеринкам и пил все, до чего удавалось дотянуться. Я воровал вино и пиво у мамы и ее бойфрендов. Я воровал водку и ром из баров родителей моих друзей. И, для полного счастья, когда мне было двенадцать, мой друг Джим и я пили винный кулер[5] и принимали нейролептические таблетки, которые прописывали его брату, лежавшему в психушке.

«Я – алкогольный энтузиаст», – говорил я друзьям – иногда в тот самый момент, когда швырял мусорный бак в припаркованную машину, плакал пьяными слезами или блевал на тротуаре. Будучи очень нетрезвым, я разбил несколько машин и потерял девственность в шестнадцать лет, причем вообще не помню, как это произошло.

Мои друзья из старших классов учились в университетах «Лиги плюща» и сидели под столетними дубами, обсуждая Канта и Фуко, а я через год после окончания школы стал девятнадцатилетним недоучкой, который спал на старом мамином диване.

Еще я любил напиваться и ходить на стрейтэджерские концерты. Стрейтэдж – это движение, основанное хардкор-группой из Вашингтона Minor Threat. Большинство ребят-стрейтэджеров наносили большие буквы «X» на тыльные стороны ладоней, не пили, не курили и не принимали наркотики. Мне нравилась музыка, а еще нравилось чувство, что я принадлежу к тайному обществу, но, будучи подростком, я не слишком-то интересовался собственно философией.

Когда мне было семнадцать, я пошел на концерт Minor Threat в «Грейт-Гилдерсливз», рок-клубе в нижнем Манхэттене в одном квартале от «CBGB». Я, как требовалось, нарисовал букву «X» на тыльной стороне ладони, а на пути в клуб напился рома вместе с другом Биллом. После концерта я уже практически лыка не вязал, но познакомился с Яном Маккэем, певцом Minor Threat. Он как раз загружал аппаратуру группы в фургончик.

– Мистер Маккэй, – пьяным голосом сказал я, – я хочу сказать, что я тоже стрейтэджер, и мне очень нравится ваша группа.

Он пожал мне руку и настороженно сказал «спасибо».

В 1983 году я поступил в колледж и продолжил пить, частенько просыпаясь на полу своей комнаты в общежитии в луже собственной блевотины. А еще у меня начались изнурительные приступы паники. Они были настолько ужасными, что я даже не мог выйти из комнаты, не говоря уже о том, чтобы пойти на учебу, так что я отчислился и уехал домой. Мои друзья из старших классов учились в университетах «Лиги плюща» и сидели под столетними дубами, обсуждая Канта и Фуко, а я через год после окончания школы стал девятнадцатилетним недоучкой, который спал на старом мамином диване.

Несмотря на то что мне было всего девятнадцать и по закону мне пить запрещалось, я сумел найти работу диджея в баре под названием «Бит». В других барах пьянство на работе, возможно, вряд ли кому-то понравилось бы, но в «Бите» начальство смотрело сквозь пальцы на то, что я пью так много и часто, как получится. Я выпивал пинту водки, потом меня рвало алкоголем и желчью в туалете, потом, опустошив кружку пива, я шел обратно в диджейскую будку работать.

Я был молод, так что похмелья были короткими и в чем-то даже очаровательными – я чувствовал себя похожим на Дилана Томаса и Чарльза Буковски. Но постепенно последствия от выпитого начали накапливаться, и в восемьдесят шестом, в двадцать один год, я понял, что я алкоголик – или, по самой меньшей мере, у меня проблемы со спиртным.

В 1987 году я стал веганом, начал читать лекции о Библии и решил, что разбивать машины и просыпаться в собственной блевотине – не самые лучшие ценности. Мой отец умер от алкоголизма. Мама моего друга Пола умерла от алкоголизма. Бо́льшая часть насилия, которое мне доводилось видеть, была вызвана спиртным. Так что в один прекрасный день в 1987 году я сел на диван в маминой комнате и позвонил Полу, который всегда был стрейтэджером. Я сказал ему:

– Пожалуй, с меня хватит. Я больше не собираюсь пить.

С тех пор я больше не пил, и наша с Полом общая трезвость, а также любовь к «Звездному пути» и Дэвиду Линчу стали фундаментом для крепкой дружбы.

В два часа ночи вечеринка в честь новоселья наконец-то начала стихать, я включил свет и завершил ночь кассетой Night Moves Боба Сегера. Мои пьяные друзья стали подпевать, потом допили пиво и разошлись по домам. Я лег спать и поставил будильник на семь часов, чтобы успеть собрать все пустые банки и бутылки до того, как их кто-нибудь выбросит.

Проспав несколько часов, я встал на рассвете, наполнил три мусорных пакета бутылками и потащил их по Четырнадцатой улице к «Фуд-Эмпориуму». Несмотря на ранний час, там уже собралось около дюжины бездомных, выстроившихся в очередь к машинам для переработки. Стояло холодное мартовское утро; я был одет в армейскую куртку времен Вьетнама, джинсы из магазина распродаж, старые рабочие ботинки и черную вязаную шапочку.

Начал накрапывать дождь, мои мусорные пакеты пахли пивом, а посетители «Фуд-Эмпориума», входя и выходя из магазина, с жалостью смотрели на меня и бездомных, стоявших в очереди. Когда настал мой черед, я взялся терпеливо вставлять бутылки и банки в машину для переработки; наградой мне служили громкий треск и пятицентовая монетка в металлическом поддоне. Через несколько минут мои пакеты были пусты, а карманы наполнились мелочью. Я заработал целых пять долларов и чувствовал себя богачом. Все, что я сделал, – встал пораньше и собрал мусор, который иначе бы просто выкинули. Я засунул его в машину, которая дала мне денег. Я ощущал себя алхимиком, правда, превращавшим не свинец в золото, а пивные бутылки в монеты.

Я хотел похвастаться, что у меня теперь есть три пакета соевого молока и апельсин, но у его родителей была вилла в Провансе, так что мои приобретения вряд ли впечатлили бы его.

В девять утра, с новообретенным богатством в карманах, я отправился в магазин здоровой пищи «Прана» на Первой авеню. «Прана» была единственным таким магазином в районе, и она нисколько не изменилась с 1970 года. Там пахло овсянкой, пивными дрожжами и залежавшимся шпинатом, а все сотрудники были угрюмыми, худыми и больше всего напоминали беженцев с парковки на концерте Grateful Dead. У них даже был классический хипповский кот, который спал на большой коробке с семенами кунжута. Я потратил деньги на свое любимое роскошное лакомство – ванильное соевое молоко по 1,49 доллара за пакет. Ворчливому хиппи за прилавком пришлось долго ждать, пока я пятицентовиками отсчитаю 4 доллара 90 центов за три пакета ванильного соевого молока и органический апельсин. Вот так я стал дважды алхимиком: превратил пивные банки и бутылки в соевое молоко и апельсин.

Я прошел по Первой авеню до дома и вернулся как раз ко времени, когда проснулись мои соседи. Роберто, пошатываясь и явно страдая от похмелья, ходил по кухне в трусах «Кальвин Кляйн» и сандалиях «Адидас».

– Ты убрался? – недоуменно спросил он.

– Я отнес все бутылки и банки в машину для переработки рядом с «Фуд-Эмпориум», – гордо сказал я.

– Чувак, да ты прямо как бомж! – сказал он.

– Слушай, что ты там за отстойный рок поставил под конец вечеринки? – спросил он.

– Night Moves Боба Сегера? – спросил в ответ я.

– Отстойное говно.

Я хотел было встать на защиту Боба Сегера, но ничего не сказал – только убрал еду в холодильник. Роберто вырос в Нью-Йорке, и у него было свое понимание клевости, совершенно недоступное мне. Мы оба были диджеями, но он обожал малоизвестный джаз и «Кози Бургер», а я – Боба Сегера и соевое молоко.

– Эй, поделишься апельсином? – спросил Роберто.

Моим апельсином. Он, между прочим, стоил сорок центов, или восемь пивных банок.

– Хорошо, – ответил я. – Он органический.

– В противоположность синтетическому?

Я очистил апельсин, мы сели на грязный матрац и начали играть в «Супер Марио» на нашем «Нинтендо».

– Диджеишь в «Марсе» сегодня? – спросил он.

– Ага, в подвале. На первом этаже – Кларк Кент, на втором – Ред Алерт.

– О, хорошо. Можешь меня вписать?

– Конечно. Тебя плюс двоих?

– Ага, спасибо, – сказал он.

Мы сидели на матраце, ели мой органический апельсин и смотрели, как Марио прыгает по гигантским грибам. Я бросил взгляд на серую стену дома напротив и улыбнулся. Впервые с 1967 года я снова стал ньюйоркцем.

Глава четвертая

Руки вверх

Мы с Джанет стояли на коленях на полу ее комнаты в общежитии Колумбийского университета и молились. У нас только что был секс. Мне было двадцать четыре, ей – двадцать, и мы встречались, но старались быть добрыми христианами и не поддаваться похоти.

– Боже, нам жаль, что мы согрешили. Пожалуйста, прости нас и помоги исполнить свою волю, – вместе сказали мы. – Во имя Иисуса, аминь.

Джанет украсила свою комнату в общежитии плакатом с альбомом U2 War и фотографией Андре Кертеса, изображавшей улицы Парижа. Комната была маленькая, в ней стояла лишь одна односпальная кровать, которую мы делили – или, если на меня нападал аскетизм или клаустрофобия, я спал на полу. Прошлой ночью мы лежали в постели и начали целоваться, но сумели остановиться, прежде чем заняться любовью. Я слез с кровати и лег на пол, потом взял за руки Джанет, которая осталась лежать в постели.

– Я рада, что мы не переспали, Моби, – тихо сказала она в темноте.

– Я тоже, Джанет. Спокойной ночи. А утром, проснувшись, я забрался в ее постель. Мы все-таки согрешили и занялись любовью. После посткоитальной молитвы о прощении мы легли в постель и обнялись.

– Думаешь, мы сможем воздерживаться? – спросил я, зарывшись лицом в ее волосы.

– Надеюсь, Моби, – сказала она. – Я очень хочу поступить правильно.

Джанет запрещалось водить мальчиков в комнату – мы нарушали не только закон Божий, но и правила общежития Колумбийского университета, так что, одевшись, я тайком выбрался через окно и пошел на метро. Ее общежитие сторожили охранники Колумбийского университета, но оно по-прежнему стояло на 120-й улице, так что, покинув здание, я вернулся в Гарлем, в район, где я родился. В переулках сновали бездомные в грязной зимней одежде, окруженные старыми мешками для мусора, где лежало все их имущество.

Я перепрыгнул через турникет на остановке «125-я улица» и прошел мимо тощих крэковых наркоманов, которые стояли, опершись на стену, – почти мертвых мужчин и женщин, худых, как спицы, спавших на ходу и торговавших всем, что попадет под руку. Сегодня на платформе метро продавали использованную зажигалку, журнал People пятилетней давности, кассету Пата Бенатара и ботинок без пары.

Я выудил из мусорки свежие New York Post и Daily News и в ожидании метро прочитал написанный аршинными буквами заголовок «Город убийств». Оказывается, 1989 год стал рекордным по числу убийств за всю историю Нью-Йорка. В Post была статья о подростках, которые бегали по Таймс-скверу и кололи туристов инфицированными шприцами. Все казалось нормальным: изможденные наркоманы, ежедневные убийства, жестокие, одичавшие тинейджеры. Нью-Йорк никогда не был чистым или безопасным, но в восемьдесят девятом он был грязнее и опаснее, чем даже два года назад.

А еще он был моим домом. И я никогда не был счастливее.

Там не было полиции, и подростки частенько бегали по вагонам, резали пассажиров ножами и воровали у них часы, кошельки, цепочки и кроссовки.

Приближался поезд – сначала он проявил себя едва заметным изменением атмосферного давления. Затем я почувствовал запах: характерное сочетание дезинфицирующих моющих средств, старой цементной пыли, крысиного яда и грязного воздуха. Потом вдали показался маленький белый огонек, который быстро рос в размерах. И вот станцию уже заполняет шум и визг тормозов. Я отошел на несколько шагов – почти каждую неделю я читал, как кого-то столкнули на рельсы прямо под поезд, – и задумался: сразу ли ты умрешь, попав под состав, или же еще будешь лежать, зажатый колесами, а крысы, наблюдающие за твоей предсмертной агонией, будут стоять и думать, можно уже к тебе подойти и откусить кусочек, или пока рано.

Двери поезда открылись, и я вошел. Вагон был старый и весь в граффити – и нарисованных на стенах, и вырезанных на стекле. На фиберглассовых скамейках сидели несколько пассажиров, но в одиннадцать часов холодного вторничного утра народу было немного. Я удостоился нескольких взглядов от людей, живших в еще более отдаленных районах, – доминиканцев, гаитян и ямайцев в огромных пальто; они смотрели на меня с опаской. Скорее всего, они подумали, что я наркоман – с чего бы еще тощему белому парню с длинными тонкими волосами садиться на поезд линий 1/9 на 125-й улице? Никто не смотрел ни на кого слишком долго – это могло привести к летальному исходу. Людей убивали даже за кроссовки и наушники, так что в 1989 году ничей взгляд в метро не задерживался на ком-то дольше, чем пару секунд.

Поезд направился на юг; его металлические колеса громко скрипели о рельсы каждый раз, когда мы останавливались на станции. В метро я всегда ездил стоя, держась за ремень или поручень и постоянно оглядываясь, чтобы удостовериться, что вокруг безопасно. Там не было полиции, и подростки частенько бегали по вагонам, резали пассажиров ножами и воровали у них часы, кошельки, цепочки и кроссовки. Так что я всегда стоял и внимательно смотрел на двери, ни с кем не контактируя взглядами, оставаясь анонимом, к которому никто не лез с ножом.

Я хотел сходить в «Винилманию», так что сошел на Хьюстон-стрит и направился на восток. На тротуарах таял снег, и таксисты неслись прямо по черным грязным лужам, окатывая всех, кто стоял на пешеходных переходах.

Внутри «Винилмания» выглядела так же, как любой другой диджейский магазин в Нью-Йорке: все было раскрашено черным, на стенах висели металлические полки с новыми пластинками хип-хопа и хауса, а на полу стояли длинные деревянные корзины с двенадцатидюймовыми синглами. В глубине магазина располагались местные диджеи, упихавшие свои вертушки и огромные дискотечные колонки в пространство размером с маленький гараж в пригороде. В диджейских магазинах никогда не бывало тихо. Иногда один сотрудник ставил новые хип-хоп-пластинки на оглушительной громкости, в пяти футах от него другой включал новые дэнсхолл-пластинки на оглушительной громкости, а в десяти футах третий – новые хаус-пластинки, конечно, тоже на оглушительной громкости.

Лучшим – или, может быть, худшим – временем посещения любого диджейского магазина в Нью-Йорке был день пятницы. Именно тогда в магазины завозили новые пластинки, и все диджеи города отправлялись на шопинг в Манхэттен. По пятницам я заходил в «Винилманию», или «Дэнс-Трэкс», или «Диск-О-Раму» и видел толпу из сотни диджеев, собравшихся вокруг магазинного диджея, который на большой громкости ставил новые релизы. Все собравшиеся понимали, хороша ли новая пластинка, буквально за тридцать секунд. Можно было буквально почувствовать, как все собравшиеся вздрагивают от интереса и возбуждения, слушая новую музыку. А потом все диджеи вскидывали руки вверх, спеша приобрести новую пластинку, от которой люди на танцполах будут визжать.

У меня было два недостатка: я был маленьким и белым. Большинство остальных диджеев были латиноамериканцами или неграми, причем довольно высокими. Я стоял вдалеке и надеялся, что продавец, поставивший новую пластинку, увидит мою маленькую белую ручку и, может быть, снизойдет до того, чтобы продать мне копию Break 4 Love группы Raze или Definition of a Track группы Precious.

Иногда по пятницам пластинки покупали Ред Алерт, или Фрэнки Наклз, или Джуниор Васкес, или еще кто-нибудь из легендарных нью-йоркских диджеев. Легенду всегда пропускали прямо к диджейской будке. Магазинный диджей ставил новую пластинку, тревожно смотрел на легенду, и если тот хотя бы едва заметно кивал, то все в магазине тут же кидались на новый винил, получивший благословение.

Я освоил искусство слушания сразу трех или четырех невероятно громких пластинок одновременно, просматривая корзины с ними и решая, во что вложить деньги на этой неделе. Двенадцатидюймовые пластинки были дорогим удовольствием. Я зарабатывал 800 долларов в месяц и тратил примерно 350 из них на еду и арендную плату. Соответственно, 450 оставались на пластинки, студийное оборудование и носки. Новая американская пластинка стоила 5,99, а импортная – 9,99. Достаточно было купить десять пластинок, чтобы потратить на музыку за раз больше, чем на еду за целый месяц. Так что, покупая пластинки, нужно было быть очень избирательным и проявлять стратегический подход. Я не просто слушал музыку и решал, нравится ли она мне: я еще и думал, как она будет звучать в «Марсе» и поможет ли сохранить мне работу.

В одиннадцать тридцать утра во вторник в «Винилмании» было лишь несколько диджеев, лениво просматривавших содержимое корзин. Я смотрел корзину лейбла DJ International и тут услышал, как хип-хоповый диджей поставил новую пластинку. Все рэперы начали выпускать треки в жанре хаус, чтобы попасть в плейлисты и в хипхоповых, и в хаус-клубах. Новый смежный жанр даже получил вполне предсказуемое имя «хип-хаус». У Jungle Brothers был большой хит I’ll House You, и даже Биг Дэдди Кейн снизошел до выпуска хип-хаусовой песни.

Я послушал новый трек. Некоторые хип-хаусовые записи были очень клишированными и предсказуемыми, но эта была тонкой и недосказанной – и, как ни странно, она была построена вокруг сэмпла латиноамериканских колокольчиков. Я подошел к будке и обратил на себя внимание диджея.

– Эй, что это? – крикнул я. Он посмотрел на меня, затем ответил:

Перейти к странице:

Предыдущая страница

Следующая страница