MOBY. Саундтрек моей жизни

– Смотри! – воскликнула она, показав на блюдо с салатом, картошкой фри и «Джелло». – Я ем по-вегетариански!

Я не решился рассказывать ей, что «Джелло» делают из соединительной ткани, связок и копыт коров, так что лишь ответил:

– Отлично, Лаура!

Через час я, надев фартук, мыл посуду в лагерной кухне. Я отмывал тарелки, покрытые говяжьим и куриным жиром, и кидал косточки и сгустившийся жир в переполненные мусорные мешки. «Это моя работа, и она отвратительна», – сказал я себе, снимая синие посудомоечные перчатки, чтобы завязать черный пакет, полный куриных костей и жирных бумажных тарелок. «Я хочу, чтобы эта работа была легкой, – подумал я, унося перемазанный жиром мешок в мусорный контейнер, – но она нелегка».





Глава двенадцатая

Мокрые носки на батарее




В Нью-Йорке повсюду можно было встретить бездомных, а Иисус дал христианам довольно ясное указание ухаживать за бездомными: «Так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне». Поэтому каждый день я выходил из квартиры с мешком четвертаков, готовый отдать их каждому, кто попросит денег. У меня была регулярная работа диджея, я зарабатывал около 8000 долларов в год, так что решил, что могу себе позволить отдать пятьдесят центов или даже целый доллар любому, кто просит милостыню.

Некоторые бомжи были душевнобольными – они ходили по улице и проклинали воздух: «Иди на хер, проваливай на хер, заткнись, я сказал! Заткнись, сука бл*дь, заткнись уже!» Сумасшедшие бомжи редко с кем-то говорили, кроме своих личных демонов. Они пугали своей непредсказуемостью. Иногда, помогая им, можно было увидеть, кем они были до болезни. Но потом их лицо искажалось гримасой боли, и они начинали орать: «Не подходи ко мне, сатана! Отойди от меня! Е*ать нах*й!» Я отходил, поднимая руки в универсальном жесте, обозначающем «Я не желаю тебе зла, безумец, пожалуйста, не надо резать меня ножом». Кроме того, меня как христианина весьма задевало, когда меня называли сатаной.

Самыми дружелюбными были бездомные пьяницы. Иногда они говорили: «Можешь немного помочь мне с деньгами? Я хочу поесть». Сразу становилось ясно, что они врут, потому что если предложить им вместо денег еду, они тут же оскорблялись: «Эй, просто дай мне денег, а?» Иногда они даже пробовали совершенно честный подход: «Дружище, я бы мог тебе наврать, но мне нужны деньги на пиво».

Сумасшедшие бомжи редко с кем-то говорили, кроме своих личных демонов. Они пугали своей непредсказуемостью.



Труднее всего было общаться с крэковыми наркоманами: они уже потеряли свою жизнь и душу и больше всего напоминали шатающиеся трупы. Истощенные, совершенно убившие свой организм, с мертвыми взглядами и открытыми ранами на ступнях. Они стояли на платформах метро и пытались продать все, что им удавалось найти. Но я все равно хотел исполнить волю Бога, а Библия говорила, чтобы я давал милостыню всем. Я не был Богом, не обладал всезнанием, и мне ясно дали понять, что я не в том положении, чтобы осуждать. Я должен лишь всегда иметь при себе мелочь, чтобы отдать нуждающимся.

Мы с Джанет говорили о том, как стать более хорошими христианами и больше делать для бездомных. Одним дождливым воскресным вечером мы решили встретиться в моей квартире, приготовить сандвичи, а потом раздать их бездомным в моем районе.

– Мне просто кажется, что неправильно будет давать им деньги, – сказала Джанет. – Я не знаю, на что они их потратят.

Мы сидели в квартире, куда только что переехали мы с Ли, слушали кассету Ника Дрейка и готовили сандвичи с арахисовым маслом и желе. Наш план был таким: сложить сандвичи в бумажные пакеты вместе с веганским печеньем и раздать их всем бездомным, которых встретим.

Обычно бомжи ненавидели веганскую еду. Я, бывало, шел по улице с остатками продуктов из «Анжелика Китчен», самого старого и знаменитого нью-йоркского веганского ресторана, и видел какого-нибудь бездомного у «Купер-Юниона» на Сент-Маркс-плейс.

– Есть мелочь? – спрашивал он.

– У меня есть немного еды, – отвечал я. – Не хочешь?

– Да ну на хрен, я не жру это говно, – отвечал он. – У тебя есть доллар, я хоть в «Попайс» схожу?

Однажды какой-то мужик у станции 6-й линии метро возле Лафайет-стрит и Астор-плейс взял мою веганскую еду, но, заглянув в пакет, явно пал духом.

– Эх, мужик, я-то думал, у тебя будет немного козлятины, – сказал он. – Козлятина – это вегетарианская еда.

Я хотел сказать ему: «Нет, козлятина – тоже не вегетарианская еда», но вместо этого просто ответил: «Благослови тебя Бог» и ушел по Лафайет-стрит, оставив его печально разглядывать остатки фасоли адзуки с гарниром из бурого риса.

Сандвичи с арахисовым маслом и желе и печенье казались нейтральным вариантом: веганская еда, но не откровенно веганская. Может быть, если нам повезет, никто хотя бы не кинет это на землю и не скажет: «Проваливайте». Джанет купила большой пакет из магазина J. Crew; мы наполнили его сандвичами и печеньем и вышли.

В восемь вечера поздним осенним днем было холодно. То был не резкий канадский холод, а тяжелый, влажный холод, от которого у меня болело лицо. Мы повернули направо на Мотт-стрит, потом налево на Блекер-стрит. На Блекер-стрит всегда были бездомные… но по какой-то причине именно сегодня их не было. Шел мелкий дождик, и пакет из J. Crew стал промокать. Наши лица онемели от холода, ноги промокли, но мы все блуждали по нижнему Манхэттену в поисках бездомных, которых можно покормить.

– Прямо как в «Хранителях», – сказал я.

– В чем? – спросила Джанет.

– Это комикс такой, – ответил я. – Все бездомные исчезли. Или, может быть, как в «Зеленом сойленте»? Иронично будет: мы кормим бездомных, а потом их перерабатывают в еду.

– Фу, какая гадость, Мо.

Мы прошли на запад по Четырнадцатой улице, и мне вспомнилась песня Television под названием Venus, где Том Верлен пел «Бродвей выглядит так по-средневековому»: сегодня весь Нью-Йорк выглядел по-средневековому. Город был окутан холодным туманом, и все фонари выглядели как гало, а все здания – как черные замки.

– Где все бомжи? – спросил я, пока мы шли по Юниверсити-плейс.

– Может быть, в парке Вашингтон-сквер? – предположила Джанет.

– Не уверен, что там безопасно.

– Ну, посмотреть-то можно.

Парк Вашингтон-сквер просто сочился угрозой. Мы видели там несколько человек, но это были наркодилеры, а не бомжи. Дилеры, скорее всего, вряд ли обрадуются, если какие-то белые ребята из Коннектикута двадцати четырех лет от роду станут совать им сандвичи с арахисовым маслом и желе в бумажных пакетах. Особенно учитывая то, что большинство наркодилеров зарабатывают куда больше, чем большинство двадцатичетырехлетних белых ребят из Коннектикута. Мы прошли к востоку и сели на мокрую каменную скамейку возле высоких зданий Нью-Йоркского университета в Мерсере. Мы так и не раздали ни одного сандвича, а на каменной скамейке было еще и очень холодно.


В двадцать четыре года должна быть сильная страсть и секс по десять раз в день.



Мы с Джанет встречались с перерывами два года. Познакомились мы несколько лет назад в группе по изучению Библии в Коннектикуте и с тех пор пытались быть добрыми христианами, которые встречаются. Наши отношения были дружескими, но не страстными. Мы никогда не бегали по улицам с криками: «Я влюблен!» Никогда не тосковали друг по другу. У нас были спокойные, в основном целомудренные отношения. А где-то в глубине души я понимал, что в двадцать четыре года отношения не должны быть спокойными и целомудренными. В двадцать четыре года должна быть сильная страсть и секс по десять раз в день. Нам было по двадцать четыре, но мы занимались сексом раз в месяц и после этого молились Богу о прощении.

– Я хочу, чтобы мы расстались, – сказал я. Она уставилась на землю, ссутулив плечи под мокрым красным пальто.



Сидя на холодной мокрой скамейке, я наконец признался себе в том, о чем долго боялся думать: отношениям нужно положить конец. Я немного помолчал, надеясь, что, может быть, сейчас чудесным образом вмешается Бог и устроит конец света, чтобы мне не пришлось заводить разговор о расставании, но нет. Я нарушил печальное молчание.

– Джанет, мне надо кое-что сказать.

– Ой, – ответила она дрожащим голосом. – Что же?

– Я очень не хочу так говорить, но у нас ничего не получается.

– Кормить бездомных?

– Да, это тоже не получается. Но я говорю о наших отношениях. По-моему, они никуда не ведут.

– Что ты имеешь в виду? – Джанет повернулась ко мне, у нее в глазах стояли слезы.

Я замолчал. Джанет была такой доброй, и она любила меня, но я хотел остаться один.

– Я хочу, чтобы мы расстались, – сказал я.

Она уставилась на землю, ссутулив плечи под мокрым красным пальто.

– Прости, – добавил я.

Она просто сидела на скамейке и тихо плакала. Я огляделся. Нью-Йорк был пуст. Холодный туман превратился в довольно сильный прохладный дождь. Моя шляпа была мокрой, а перчатки насквозь промокли.

– Прости, – снова сказал я, – но мне кажется, что именно этого я хочу.

– Тебе кажется? – с неожиданным ядом произнесла она. – Ты говоришь мне, что хочешь со мной расстаться, потому что тебе кажется, что ты этого хочешь?

Я сглотнул.

– Нет. Я знаю, что хочу этого.

Она громко заплакала, по-прежнему смотря на землю.

– Блин, – сказал я. – Блин.

Она перестала плакать и посмотрела на меня, судя по всему, обнаружив в себе какие-то внутренние резервы силы.

– Ну, ты знаешь, чего хочешь, – сказала она, – так что, пожалуй, нам надо идти.

Она встала и отряхнула капли с пальто.

– Хочешь расстаться – мы расстаемся, – бесстрастно сказала она. Я взял мокрый пакет с сандвичами и печеньем.

– Проводить тебя до метро? – спросил я.

– Да, Моби, проводи меня до гребаного метро, – сказала она. Мы пошли на восток, не говоря ни слова. Ни одного бездомного мы так и не встретили. Пакет с сандвичами и печеньем был мокрым и тяжелым.

– Хочешь забрать их? – спросил я.

– Нет, – сказала она и взяла у меня пакет. – Да ну все на хрен, – сказала она и вышвырнула его в переполненный мусорный бак возле «Макдоналдса».

Я оскорбленно уставился на нее.

– Я мог бы кого-нибудь этим накормить, – сказал я.

– Тут некого кормить, Моби, – ответила она. – К тому же все уже промокло.

Мы стояли у входа на станцию линии N на углу Бродвея и Сент-Маркс-плейс. Дождь все усиливался.

– Думаешь, пойдет снег? – с надеждой спросил я. Джанет лишь окинула меня раздраженным взглядом.

– Ну? – спросила она.